Иль золотая, тонкая линия —
Это всё он же, и все я же.
Мы — свет одного Огня.
Не оттого ль ты и любишь меня?
ОТВЕТ ДОН-ЖУАНА
Дон-Жуан, конечно, вас не судит,
Он смеется, честью удивлен:
Я — учитель? Шелковистый пудель,
Вот, синьор, ваш истинный патрон.
Это он умеет с «первой встречной»
Ввысь взлетать, потом идти ко дну.
Мне — иначе открывалась вечность:
Дон-Жуан любил всегда одну.
Кармелитка, донна Анна… Ждало
Сердце в них найти одну — Ее.
Только с Нею — здешних молний мало,
Только с Нею — узко бытие…
И когда, невинен и беспечен,
Отошел я в новую страну,—
На пороге Вечности я встречен
Той, которую любил — одну…
ИМЯ
Святое Имя, среди тумана,
Звездой далекой горит в ночи.
Смотри и слушай. И если рано —
Будь милосерден: молчи! молчи!
Мы в катакомбах. И не случайно
Зовет нас тайна и тишина.
Все будет явно, что ныне тайно
Тому, в ком тайне душа верна.
«Дана мне грозная отрада…»
Дана мне грозная отрада,
Моя необщая стезя.
Но говорить о ней не надо,
Но рассказать о ней нельзя.
И я ли в нем один! Не все ли?
Мое молчанье — не мое:
Слова земные отупели,
И ржа покрыла лезвее.
Во всех ладах и сочетаньях
Они давно повторены,
Как надоевшие мечтанья,
Как утомительные сны.
И дни текут. И чувства новы.
Простора ищет жадный дух.
Но где несказанное слово,
Которое пронзает слух?
О, родился я слишком поздно,
А бедный дух мой слишком нов…
И вот с моею тайной грозной
Молчу — среди истлевших слов.
Улица. Фонарь. И я.
Под фонарем круг.
В круге, со мною, друг.
А друг — это сам я.
Светит фонарь.
Часы бегут.
Простор. Уют.
Я. Круг. И фонарь.
Ночую за полтиницей.
А то в котлах.
Пальцы в заусеницах,
Голова в паршах.
Да девчонкам не доглядывать,
Бери, не хочу.
Любая рада порадовать,
Как с удачей примчу.
А удача моя — сноровочка:
Проюркиваю под локтем,
Продергиваюсь веревочкой,
Проскальзываю ужом.
Нате-ка, заденьте-ка!
Гладко место — а утек.
Такая у меня политика,
Дипломатия рук и ног.
Однако, и с дипломатией
Случается провал:
В лапы к чертовой матери
Два раза попадал.
Эх, одно бы меня упрочило:
Руки бы подлинней,
А ноги да покороче бы,
Чтоб казаться — на четверне!
Милая, выйди со мной на балкон.
Вечер так строг, это вечер молчанья,
Слышишь? Отвсюду, со всех сторон,
Наплыванья благоуханья.
Видишь? Вверху зажглись цветы,
Внизу под пеплом город рдеет.
Я молчу — молчи и ты.
Ожиданье молчать умеет,
Целую молча улыбку твою,
В свете медном звездных гроздей.
Я сегодня ночью себя убью:
Милая, милая, насмотрись же на звезды!
О ТУНДРЕ
Писать роман — какое бремя!
Писать и думать: не поймут…
Здесь, на чужбине, в наше время,
Еще тяжеле этот труд.
А кончил — «не противься злому»:
Идешь на то, чтобы попасть
Антону Крайнему любому —
В его безжалостную пасть.
Не жди от критиков ответа,
Скорее жди его от нас:
Ведь всем известно, что поэты
Проникновенней во сто раз.
И по заслугам оценив, мы
Давно б воспели твой роман.
Но только… нет на «Тундру» рифмы…
И в этом весь ее изъян.
1926
Paris
«Люблю огни неугасимые…»
Люблю огни неугасимые,
Любви заветные огни.
Для взора чуждого незримые,
Для нас божественны они.
Пускай печали неутешные,
Пусть мы лишь знаем,— я и ты,—
Что расцветут для нас нездешние
Любви бессмертные цветы.
И то, что здесь улыбкой встречено,
Как будто было не дано,
Глубоко там уже отмечено
И в тайный круг заключено.
ОКТЯБРЬ
Чуть затянуто голубое
Облачными нитками.
Луг, с пестрой козою,
Блестит маргаритками,
Ветки, по-летнему знойно,
Сивая слива развесила,
Как в июле — все беспокойно,
Ярко, ясно и весело.
Но длинны паутинные волокна
Меж высокими цветами синими.
Но закрыты милые окна
На даче с райским именем.
И напрасно себя занять я
Стараюсь этими строчками:
Не мелькнет белое платье
С лиловыми цветочками…
1926
Le Cannet
ОТРАЖЕННОСТЬ
Опять ты зреешь золотистой дыней
На заревом небесном огороде,
И с каждым новым вечером — пустынней
Вокруг тебя, среди твоих угодий.
И с каждым вечером на желтой коже
Сильней и ярче выступают пятна:
Узор, как будто на лицо похожий,
Узор тупой, привычно-непонятный.
Всё это мне давным-давно знакомо!
Светлей, круглись и золотей бессонно.
Я равнодушен к золоту чужому,
Ко всем на свете светам — отраженным.
ДВЕ
Она войдет, земная и прелестная,
Но моего ее огонь не встретит.
Ему одна моя любовь небесная,
Моя прозрачная любовь ответит.
Я обовью ее святой влюбленностью,
Ее, душистую, как цвет черешни.
Заворожу неуловимой сонностью,
Отдам, земную, радости нездешней.
А пламень тела, жадный и таинственный,
Тебе, другой, тебе, незримой в страсти.
И ты придешь ко мне в свой час единственный,
Покроешь темными крылами счастья.
О, первые твои прикосновения!
Двойной ожог невидимого тела.
И путь двойной — томления и дления
До молнии, до здешнего предела.
1915 — 1927
СТИХОТВОРНЫЙ ВЕЧЕР В «ЗЕЛЕНОЙ ЛАМПЕ»
Перестарки и старцы и юные
Впали в те же грехи:
Берберовы, Злобины, Бунины
Стали читать стихи.
Умных и средних и глупых,
Ходасевичей и Оцупов
Постигла та же беда.
Какой мерою печаль измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить,
Что это не навсегда!
В «Зеленую Лампу» чинную
Все они, как один,—
Георгий Иванов с Ириною;
Юрочка и Цетлин,
И Гиппиус, ветхая днями,
Кинулись со стихами,
Бедою Зеленых Ламп.
Какой мерою поэтов мерить?
О, дай им, о, дай им верить
Не только в хорей и ямб.
И вот оно, вот, надвигается:
Властно встает Оцуп.
Мережковский с Ладинским сливается
В единый неясный клуб,
Словно отрок древнееврейский,
Заплакал стихом библейским
И плачет и плачет Кнут…
Какой мерою испуг измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить,
Что в зале не все заснут.
31 марта 1927
ТРОЙНОЕ
Тройною бездонностью мир богат.
Тройная бездонность дана поэтам.
Но разве поэты не говорят
Только об этом?
Только об этом?
Тройная правда — и тройной порог.
Поэты, этому верному верьте.
Только об этом думает Бог:
О Человеке.
Любви.
И Смерти.
ЕЙ В THORENC
В желтом закате ты — как свеча.
Опять я стою пред тобой бессловно.
Падают светлые складки плаща
К ногам любимой так нежно и ровно.
Детская радость твоя кротка.
Ты и без слов, сама угадаешь,
Что приношу я вместо цветка…
И ты угадала, ты принимаешь.
БЕЛГРАД
Он до сих пор тревожит мои сны…
Он символ детства, тайного мечтанья,
И сказочной, далекой старины,
И — близкого еще воспоминанья.
О, эта память о недавних днях!
Какая в ней печальная отрада!
Дым золотой за Савой, на холмах,
И нежный облик милого Белграда.
А виноградник, свежий дух земли,
Такой живительный и полный ласки…
На карточке — улыбка Эмили,—
Пленительной царевны в русской сказке.
Над белой скатертью веселый свет,
И речь веселая, и неизменно —
Во всех словах, во всех глазах — привет,
Для бедных странников нежданно ценный.
И много, много было — но всего
В экспромте этом рассказать нет силы…
Те дни прошли, погасли… Ничего!
Они прошли, но сердце не забыло.
1928
HA CROISETTE
Зверенок на веревочке, с круглыми ушами,
С предлинным и претонким тельцем шерстяным,
Откуда и зачем ты явился между нами,
И как ты на веревочку попал — к чужим?
Не то чтоб обезьяна он; нисколько не кошка:
Ухватки не кошачьи, и лапочки не те.
Свистит протяжно-робко, сидит, поджавши ножки.
На собственном, смешном, на узеньком хвосте.
За что тебя обидели чужие напрасно?
Заставили покинуть родину твою?
Ты все это расскажешь мне, свистом ясным,
Когда мы повстречаемся с тобой — в Раю.
СМОТРЮ
Я сужен на единой Мысли,
Одно я вижу острие…
Ну что ж! Смотри, гадай и мысли,
Не отступай,— смотри в нее.
Я на единой Мысли сужен.
Смотрю в блистательную тьму…
И мне давно никто не нужен,
Как я не нужен никому.