Под самою крышей не гаснет окно —
Знать, сердцу чьему-то покоя все нет.
Не гасни, не гасни, мой свет!
В степи неоглядной далекий костер
Мерцает, и меркнет, и радует взор.
Теплом его путник продрогший согрет.
Не гасни, не гасни, мой свет!
Все море во мраке, уснула земля,
И только чуть видный огонь корабля
Как будто земле посылает привет.
Не гасни, не гасни, мой свет!
Высокая в небе пылает звезда —
Что ей мимолетные наши года! —
Горит миллионы беспамятных лет.
Не гасни, не гасни, мой свет!
Вот так же и ты мне и ночью и днем
Сияешь, горишь негасимым огнем,
С тобой не страшусь я ни мрака, ни бед.
Не гасни, не гасни, мой свет!
1953
«Опять до тебя перегоны…»
Опять до тебя перегоны,
И ветер, над крышей гудя,
Роняет на стекла вагона
Холодные слезы дождя.
Опять я шепчу твое имя,
Как в первый тот, памятный год.
Нет, нет, мы не стали чужими,
И сердце, как прежде, поет.
А если тебя я обидел
И словом своим не согрел,
Прости мне: я просто не видел.
Каким я богатством владел.
И пусть эта ночь и ненастье,
И пусть я в разлуке с тобой —
Ты стала мне светом и счастьем,
Ты стала мне жизнью самой.
1953
Рождение весны
Люблю следить весны рожденье
Не в хвойных сумрачных лесах,
Где только слабым отраженьем
Запечатлен ее размах,
Где и студеною зимою
Все тот же на ветвях наряд,
Все так же ветры в звонкой хвое
Неумолкаемо шумят.
Нет, я люблю апрельский, редкий,
Еще не прибранный лесок,
Еще безлиственные ветки,
Где животворный бродит сок.
Люблю следить, как на пригорке,
Пробив сырую целину,
Травинок первые иголки
Встают, приветствуя весну.
А притаившийся подснежник,
Едва почуяв солнцепек,
Приоткрывает зябкий, нежный,
Еще несмелый лепесток.
Люблю следить, когда, прорезав
Тугую почку, первый лист
В глубокой ясной пройме леса
Качнется, зелен и лучист.
А там пойдет за почкой почка,
За веткой ветка зеленеть,
Чтоб кружевною оторочкой
Лесную просеку одеть.
Уже, забыв зимы угрозы,
В кругу ликующих подруг,
В сережки убрались березы,
На ивняке медовый пух.
А в речке небо яркой синью
Переполняет берега.
Вот-вот черемуха раскинет
Свои пахучие снега,
Засвищут птицы, не смолкая,
Гром отзовется с вышины,
И встанет радуга, сверкая
В честь новорожденной весны.
1954
Баранчики
Нет зимы уже и в помине.
Вот баранчики расцвели.
Я не знаю, как по-латыни
Их ученые нарекли.
Так в народе их называли,
А ребята, мои друзья,
Те и книг еще не читали —
Впрочем, их не читал и я.
Снег сойдет, пообсохнет поле,
Раскудрявится ближний лес.
Мы весь день босиком на воле, —
Столько разных вокруг чудес!
Впрочем, может быть, это сами
Мы выдумывали чудеса —
И казались нам чудесами
Гром, и радуга, и роса.
И какой-нибудь первый цветик,
Что и красками небогат,
Расцветет — и лужок осветит,
И лужок — не лужок, а сад.
Мы ромашки звали — пупавки,
А щавель в лугах — столбецы.
Кто в названья их внес поправки —
Может, деды, может, отцы, —
Мы не знали. А под кустами,
По оврагам и у ручья —
Там баранчики вырастали,
Так ли я говорю, друзья?
Длинноноги и неказисты,
В желтых венчиках-бубенцах,
Вырастали в сухих и чистых
Наших лиственных лесах.
Был обычай у нас известный —
Все на вкус проверять в лесу:
Сыроежку и сок древесный,
Мед шмелиный или росу.
А баранчики расцветали —
Все мы с первых весенних дней
Стебли сочные поедали,
Будто не было их вкусней.
Так казалось, а вот, поди-ка,
В чем тут дело — не объяснить:
Ни малина, ни земляника
Не могли их потом затмить.
Видно, в мире таком безбрежном
Глубже в сердце хранишь своем
Самый первый, робкий подснежник,
Первый дождик и первый гром.
1954
Памятник Ленину
Ничто — ни музыка, ни слово,
Ни кисть, ни бронза, ни гранит —
Его, для всех времен живого,
Так никогда не сохранит,
Как с неподкупной, честной кровью
Простые смертные сердца,
Что переполнены любовью
Такой, которой нет конца.
1954
Тучка
Обильными хлынув слезами,
Как будто всей горечью, всласть,
Проплакала тучка над нами
И в синюю даль унеслась.
И снова взлетели стрекозы,
И ярче цветы зацвели.
Кто знает — о чем эти слезы?
Чье горе коснулось земли?
Но так мимолетно ненастье,
Свод неба такой голубой!..
Ведь так же когда-то от счастья
Мы плакали вместе с тобой.
1955
Цикады
Кусты бегут, как водопады,
Свергаясь с гор, со всех сторон.
О чем всю ночь поют цикады?
О чем их шелест, шепот, звон?
В ущелье мрак. А над горами,
Всю высоту заполонив,
Синеет небо в темной раме,
На горы звезды уронив.
Звучанье, робкое вначале,
Уже со всех плывет холмов,
А в нем немолчный зов печали,
Моей любви бессонный зов.
Лишь где-то за горами, где-то
За этой цепью черных круч,
Уже горящий луч рассвета,
Как счастья трепетного луч.
1956
«С бурей, с громом, где-то над горами…»
С бурей, с громом, где-то над горами,
Стороной, клубясь, гроза прошла
И скатилась в горы.
А над нами
Ночь сплошными звездами цвела.
Сад притих. В ущелье тьма все гуще.
Тишина легла на склоны гор.
Лишь поток, на самом дне бегущий,
Продолжает с кем-то жаркий спор,
Да совсем не требуя награды
Никакой за свой бессонный труд,
Все поют без умолку цикады,
До самозабвения поют.
Настежь окна —
прямо в полночь, в звезды,
В яростную музыку цикад,
В этот садом напоенный воздух,
В эту сказку ста Шехерезад.
Пусть она звучит, не умолкая,
Пусть она журчит: ведь ей невмочь
Замолчать…
Так вот она какая,
Тысяча вторая эта ночь!
1956
Пес
Костяшки ног едва передвигая,
Пришел он к морю, чтобы умереть,
Пришел к воде и лег, изнемогая.
Хвост повисал, как сломанная плеть.
Залив был тих. За горною излукой
Сверкала уходящая гроза.
Он поднял взгляд. Невыразимой мукой
Наполнились печальные глаза.
Был жаркий полдень. Но по тощим ребрам
Бежала дрожь. А плеск волны у ног
Таким казался ласковым и добрым,
Как будто муки все унять не мог.
Играя галькой, пена шелестела
И таяла. Шатаясь, он привстал
И вновь упал, вытягивая тело.
Вдали синел за дымкой перевал.
Пришла к концу последняя дорога.
Жужжали мухи. Ясные глаза
Взглянули вдаль внимательно и строго.
Сползла в песок последняя слеза.
И он застыл. А горы зеленели.
А полдень цвел, не изменив лица.
И всей могучей грудью волны пели
О жизни той, которой нет конца.
1956
Чайки
Мы из порта вышли на закате.
Встречный ветер, как пастух сердитый,
Гнал стада барашков непокорных,
И они, резвясь и убегая,
Рассыпались пеной серебристой.
И все дальше уходила гавань,
И все дальше отступали горы.
А за нами, за кормой высокой,
Шесть отважных белых-белых чаек
Вслед летели, словно провожали.
Сильной грудью рассекая воздух,
Широко раскидывая крылья,
То они как будто повисали,
Недвижимы, упираясь в ветер,
То к волне зеленой припадали,
В брызги пены крылья окуная.
Вот уж солнце в тучу закатилось,
Потемнели голубые горы,
Стали волны синими, как тучи,
Что, клубясь, окутывали небо.
Становился злей пастух сердитый —
Исполинский кнут его со свистом,
От волны до самых туч гуляя,
То хлестал по волнам, то по тучам,