Чтоб бескорыстною толпою
За ним не шли мои друзья,
Чтоб под могильною землею
Не стал любви предметом я,
Чтоб всё, чего желал так жадно
И так напрасно я живой,
Не улыбнулось мне отрадно
Над гробовой моей доской.
1861
«МИЛЫЙ ДРУГ, Я УМИРАЮ...»
Милый друг, я умираю
Оттого, что был я честен;
Но зато родному краю
Верно буду я известен.
Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою...
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезею.
1861
«Свисток»
МОТИВЫ СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПОЭЗИИ
1В АЛЬБОМ ПОБОРНИКУ ВЗЯТОК
Верно ты негодяй и мошенник,
Если ты уж решился сказать,
Будто тот есть отчизны изменник.
Кто на взятки посмеет восстать.
Нет, неправда, что тот есть скотина,
Ветрогон и пошлейший дурак,
Кто не алчет высокого чина,
Кто на службе не множит бумаг.
Кто, служа бескорыстно и честно,
Не по взяткам расправу творит
И, преследуя зло повсеместно,
Чистой страстию к долгу горит.
Нет, не он есть отчизны губитель,
Губишь ты ее, злая змея.
Губишь ты ее, вор и грабитель,
Ты, корыстный, рутинный судья.
Патриотом слывешь ты, надменный.
Но отчизну ты хвалишь, — губя...
О с каким аппетитом, презренный..
По зубам бы я съездил тебя!!!
2МОЕМУ БЛИЖНЕМУ
Знаю, что правду пишу, и имен не значу
Брось ты промысел свой гнусный
Залезать в чужой карман:
Пусть мошенник ты искусный,
Но постыден ведь обман.
По закону ты не смеешь
Воровать чужих платков,
И часов коль не имеешь,
Так останься без часов.
Верь, что собственность священна.
Верь, что грех и стыдно красть,.
Верь, что вора непременно
Наконец посадят в часть.
25 сентября 1858 г. 3 часа и 25 минут пополудни.
3УЛИЧЕННЫЙ МЗДОИМЕЦ
Одиннадцать рублей и тридцать три копейки —
Вот месячный оклад Степана Фомича.
На что же к Рождеству он шьет жене шубейки,
А к Пасхе делает четыре кулича?
Награды к праздникам он, правда, получает?
Но много ли? Всего рублей на пятьдесят,
И значит — это в год всего-то составляет
Сто восемьдесят шесть целковых — весь оклада
И то без четырех копеек. Но положим,
Что — круглым счетом — в год сто восемьдесят шесть.
Мы с вами, думаю, едва ль представить можем,
Как можно год, с женой, на это пить и есть.
Но наш Степан Фомич наивно уверяет,
Что жалованьем он одет и сыт с женой.
Квартирку, видите, он на Песках снимает,
И в месяц пять рублей там платит за постой,
Да учит, сверх того, хозяйского сынишку
Письму и чтению, и за успех его
Хозяин не берет с жильцов полезных лишку
И даже за воду не просит ничего.
Но все же шестьдесят рублей ведь в год придется;
Да выйдет на дрова не меньше тридцати.
Вот девяносто уж. Теперь — на стол дается
Степаном Фомичом целковых по шести
На каждый месяц. Вот, как всё-то сосчитаем,
И выйдет серебром сто шестьдесят уж два.
Потом — Степан Фомич с супругой любят чаем
Согреть себя раз в день, а в праздники — и два.
И выйдет в год у них четыре фунта чаю,
Фунт в два рубля, — так на восемь рублей;
Полпуда сахару — фунт в четвертак считая, —
В год пять рублей. Притом у них не без затей:
В день три копеечки на — белый хлеб изводят:
Во сколько ж в целый год им этот хлеб войдет?
Одиннадцать рублей без пятака выходит,
Иль даже без гроша, коль высокосный год.
Теперь итог у них какой же будет к году,
С начала до конца когда мы всё сведем?
Сто восемьдесят пять рублей у них расходу
И девяносто пять копеек серебром:
Копейкой менее, чем весь оклад казенный!
Но погодите: всё ведь это в год простой.
А высокосный год!? Вот тут-то счет резонный
Степана Фомича и обличит с женой.
Ведь в высокосный год им лишних две копейки
Сверх жалованья их придется издержать
(Уж я не говорю про новые шубейки
И про обычай их на Пасхе пировать).
Откуда ж этот грош, Степан Фомич почтенный,
Коль жалованьем вы содержитесь одним,
Коль не торгуете вы долгом тем священным,
Какой лежит на вас всем бременем своим?
Что скажете? Вы клад в земле себе отрыли,
Иль с неба этот грош на бедность вам ниспал?
Нет, уж довольно нас вы за нос всех водили;
Теперь по Щедрину вас русский свет узнал.
Узнали мы теперь, откуда вы берете
Преступные гроши, исчадия греха.
Несчастных кровь и пот вы в свой карман кладете!
На праздник вам идет вдов и сирот кроха!!!
Корысти мелочной вы жертвуете честью,
Законом, правдою, любовию к добру;
Вы существуете лишь подкупом и лестью.
Вы падки к золоту, покорны серебру!!!
Вы все заражены иудиным пороком,
Меж вами царствует мздоимство, лесть и ложь...
Но горе! я восстал карающим пророком,
И обличу я вас за каждый лишний грош!!!!
4ВСЕГДА И ВЕЗДЕ
Я видел муху в паутине, —
Паук несчастную сосал;
И вспомнил я о господине,
Который с бедных взятки брал.
Я видел червя на малине, —
Обвил он ягоду кругом;
И вспомнил я о господине,
На взятки выстроившем дом.
Я видел ручеек в долине, —
Виясь коварно, он журчал;
И вспомнил я о господине,
Который криво суд свершал.
Я видел деву на картине, —
Совсем нага она была;
И вспомнил я о господине,
Что обирал истцов дотла.
Я видел даму в кринолине, —
Ей платье ветер поддувал;
И вспомнил я о господине,
Что подсудимых надувал.
Я видел Фридберг в «Катарине, —
Дивился я ее ногам,
И вспоминал о господине,
Дающем ложный ход делам.
В салоне молодой графини
Я слышал речи про добро,
И вспоминал о господние,
Что делом фальшит за сребро.
Лягушку ль видел я в трясине»
В театре ль ряд прелестных лиц.
Шмеля ли зрел на георгине.
Иль офицеров вкруг девиц, —
Везде, в столице и в пустыне.
И на земле и на воде, —
Я вспоминал о господине,
Берущем взятки на суде!..
5МЫСЛИ ПОМОЩНИКА ВИННОГО ПРИСТАВА
Еще откуп имеет поборников,
Но могу на него я восстать;
Генерал Сидор Карпович Дворников
Сам уж начал его порицать.
Признаюсь, я давненько, действительно
Злобу к откупу в сердце питал,
Хоть доселе ни слова решительно
Никому про него не сказал.
Низко кланялся я целовальникам
И поверенным тонко я льстил
(Подражая ближайшим начальникам).
Но теперь — генерал разрешил.
Поощренье его генеральское
Влило бодрость и силу в меня:
Откупов учрежденье канальское
Я кляну среди ночи и дня.
В нем для публики всей разорение,
В нем великий ущерб для казны,
В нем и нравов народных растление,
В нем позор к погибель страны.
Поражать речью дерзкой, открытою
Буду я молодцов откупных,
Посмеюсь я над кастой побитою.
Зло старинное вылью на них.
Говорить и браниться язвительно
Поощрил меня сам генерал...
Хоть всё кажется мне, что внушительно
Вдруг он скажет: «молчи, либерал!»
Что ж? Ему эти вещи известнее:
Нам он может всегда приказать.
Коль наскучим ему нашей песнею,
Долг его — приказать нам молчать...
6ЧУВСТВО ЗАКОННОСТИ
Вот вам новый предмет обличения
Избегал он доселе сатиры,
Но я вышел теперь из терпения
И поведаю целому миру:
От извозчиков зло и опасности,
О которых, по робости странней,
Ни один из поборников гласности
Не возвысил свой голос гуманный.
Дважды в год, как известно, снимаются
Все мосты на Неве, и в то время
За реку сообщенья свершаются
Через мост Благовещенский всеми.
Тут всем ванькам законом прибавлена
За концы отдаленные плата;
Но обычная такса оставлена
Круглый год нерушимо и свято —
На Васильевский остров и к Смольному.
Как же ваньки закон соблюдают?
Только гнева порыву невольному
Патриота они подвергают...
Раз мне осенью в Пятую линию
Из-под Смольного ехать случилось.
Занесло меня клочьями инея,
Больше часа езда наша длилась.
По приезде я, вынув двугривенный,
Пять копеек потребовал сдачи.
Что ж мой ванька? — «Да, барин, трехгривенный...
Наша такция нонче иначе...» —
«Как иначе?» — «Да как же? Указано
Вдвое брать, как мосты-то снимают». —
«Покажи мне, плут, где это сказано?
Где про Острой закон поминает?» —
«Что мне, сударь, напрасно показывать!
Коли совести нет, так уж, видно,
Неча с вами и дела завязывать...
Только больно мне эфто обидно».
И сказавши, хлестнул он решительно
Лошаденку и стал удаляться.
На него закричал я пронзительно,
Что он должен со мной расквитаться.
Но услыша мое восклицание
И пятак мне отдать не желая,
Он поехал быстрее... В молчании
Я стоял, за ним мысль устремляя.
Я ограблен канальей безвестною...
Но не это меня сокрушало:
Горько было, что ложью бесчестною
Эта шельма закон искажала...
Я подумал о том, как в Британии
Уважаются свято законы,
И в груди закипели рыдания,
Раздались мои громкие стоны...
7
Презрев людей и мир и помолившись богу,
Я гордо выступил на трудную дорогу.
Вверху лежала тьма, каменья под ногой,
С боков овраг зиял ужасной глубиной,
Над самой головой летали вереницы
Ужасно скаредной и кровожадной птицы.
Я сам не знал, куда и для чего иду,
Я был как будто бы в горячечном бреду.
Лишь веры и любви светильник благотворный
Светил мне на борьбу во тьме неправды черной.
Подъяв чело, я шел бестрепетной стопой
И орошал свой путь чувствительной слезой.
Тая в груди своей высокое сознанье,
Я закалял свой дух в горниле испытанья.
Не видя ничего, хотел я лишь итти
И за добро страдать в неведомом пути.
В больной душе моей всё убежденье жило,
Что тьма рассеется и встанет дня светило
И, разбудив людей, зажжет у них в крови
Луч правды доблестной и луч святой любви...
Сбылись предчувствия! Тот, кто времен теченье
Решил по своему благому изволенью,
Ночь в день переменил и дал узреть мне свет...
Но горе мне! в душе уж прежней силы нет.
Я, без толку всю ночь шатаясь, истощился.
Отваги молодой и свежести лишился.
Ночные подвиги! сгубили вы меня:
Я к утру чувствую, что нет во мне огня...
Сижу бездейственно, смотря на труд собратий,
Не смея произнесть ни жалоб, ни проклятий.
Не снес я своего тяжелого креста.
Я пал... В уме сумбур, а в сердце — пустота.
8
Учились, бедные, вы в жалком пансионе
Француза Фальбала; учили вы урок,
Не зная отдыха; в слезах, при общем стоне
Терпели розги вы... Но всё не шло вам впрок.
Ученье было вам действительным мученьем,
И ждали вы, когда день выпуска придет.
Вы думали, что всем учебным заведеньям
Ниспослан от судьбы такой ужасный гнет.
Но вдруг настала вам минута возрожденья.
Француз Кабаретье ваш пансион купил.
На место розог плеть он ввел в употребленье
И школы вывеску уже переменил.
Есть даже слух, что он бранился с гувернером
И думает ему от места отказать.
О дети, радуйтесь: под собственным надзором
Француз Кабаретье вас хочет воспитать!
9
Жизнь мировую понять я старался,
Сердцем, как Гете, на всё отозвался;
В роще, на бале, средь моря, меж скал
Высших эмблем и символов искал.
И наконец своего я добился:
Мир неразумный пред мной осмыслился
Вот прохожу я по вспаханной ниве;
Образ другой мне является вживе:
Вижу духовную ниву детей,
Семя приявшую добрых идей.
Реют над нивою птички живые:
Сердце так тешат надежды младые.
Вот к нам на лето летят журавли:
Образ пристрастия к благам земли.
По небу чистому тучки гуляют:
Чистое сердце так думы смущают.
Солнце блестит в голубых небесах:
Свет разливает наука в умах.
Солнце сокрылось за темною тучей:
Правду темнит дух неправды могучий...
Ветер ли веет: так умственный гении
Вихрем несется живых откровений.
Ветру ли нету: то гении спят,
Точно эоловы арфы молчат.
Пыльную зелень дождем орошает:
Плач покаянный пороки смывает.
Виден подснежник над рыхлым снежком:
Первые грезы о счастьи ином!
Бабочка резво порхнет по цветам:
Так я душою порхать буду там!
Скрыта змея под прекрасным цветком:
Так есть злодеи с красивым лицом.
Тащит зерно муравей хлопотливый:
Вижу пример в нем себе я, ленивый.
Пес караулит овец от волков:
Дзорники так нас хранят от воров.
Вижу, коляску мчат кони вдали:
Власть то людей над скотами земли!
Звук балалайки донесся до слуха:
Вспомнил я тотчас гармонию духа.
10ВЕСНА
Боже! Солнце, засияло,
Воды быстро потекли,
Время теплое настало
И цветочки расцвели!
Жизнью, светом всюду веет,
Мысль о смерти далека.
И в душе идея зреет,
Поэтично-высока!
Так законов изученье
Свет и жар нам в сердце льет
И свободное теченье
Нашей мысли придает.
Так в разумном вертограде
Правых английских судов
Расцветает, пользы ради,
Много нравственных цветов!..
Всем явлениям природы
Придавая смысл живой,
К солнцу правды и свободы
Возношусь я так весной!
11ЛЕТО
Иду по ниве я, смотрю на спелый колос,
Смотрю на дальний лес и слышу звонкий голос
Веселых поселян, занявшихся жнитвом
И живописно так склоненных над серпом...
Иду и думаю: так нравственности зерна,
Так мысли семена пусть вырастут проворно
На ниве нравственной России молодой
И просвещения дадут нам плод благой.
Пускай увидим мы, пока еще мы вживе,
На невещественной, духовной нашей ниве —
Духовный хлеб любви, и правды, и добра,
И радостно тогда воскликнем все: ура!..
СТРАДАНИЯ ВЕЛЬМОЖНОГО ФИЛАНТРОПА
О, что за ад, что за терзанье!..
Поймешь ли, глупая толпа,
Поймешь ли ты мои страданья?
Нет, не поймешь ты, — ты глупа...
Ты мнишь, что я подобен этим
Безмозглым, дряхлым богачам,
Которым, точно глупым детям.
Приятен лести фимиам.
Приятны пышные прозванья.
Чины, обеды, ордена
Да жар наемного лобзанья
С бокалом доброго вина...
Ты видишь внешность золотую
И внутрь не хочешь заглянуть;
Клянешь ты жизнь мою пустую
И весь мой прежний, грязный путь.
Но пыл святых моих стремлений,
Но реки ядовитых слез
Не видишь ты... мой гордый гений
Твои понятья перерос.
Любовь к добру, любовь к собрату,
Весь мир святых моих идей,
Всё, чем душа моя богата, —
Сокрыто в тайне от людей.
Неведом им и гений ада,
Враг всех идей моих святых,
Мне всюду ставящий преграды
Для действий чистых и благих...
Толпа, не зрящая страданий
Под покрывалом золотым!
Казнись же повестью терзаний.
Какими я теперь томим.
Одно несчастное семейство
На крае города живет.
Отец погиб от лиходейства
Одних сиятельных господ;
С тремя малютками, больная,
Без всяких средств осталась мать.
Сама в чахотке изнывая,
Она должна их содержать.
Минута каждая несчастным
Голодной смертию грозит.
И кто ж в их бедствии ужасном
Их приютит и защитит?
От скорби я не взвидел света,
О них прослушавши рассказ,
И заложить велел карету,
Чтоб к бедным ехать сей же час.
Уж я зараней наслаждался
Благословеньями сирот;
Зараней мною предвкушался
Благотворительности плод.
И что же? Гений мой ужасный
И тут мне на дороге стал:
Вдруг говорят мне, что опасной
Болезнью гнедко захворал...
Когда об этом мне сказали,
Я мог руками лишь всплеснуть...
Со дна души проклятья встали,
И клокотала злобой грудь...
Святое дело благостыни
Нельзя другим мне поручить;
Благотворения святыню
Я от людей привык таить.
Без гнедка ж ехать невозможно,
Нельзя разрознить четверни!
Сиди же дома и тревожно
Судьбу безумную кляни...
Простись с порывами святыми,
О бедных братьях не жалей
И над стремленьями живыми
Поставь печальный мавзолей.
Как будто мстя нам за ничтожность,
Судьба карает нас сама,
Повсюду ставя невозможность
Стремленьям сердца и ума.
Путем бессмысленных лишений,
Помех ничтожных и смешных
Лишает нас наш злобный гений
Плодов намерений благих.
Из-за того, что гнедко болен,
Там люди с голоду умрут!!..
Будь тут и счастлив и доволен,
Старайся быть спокойным тут!
Предсмертные часы несчастных,
Стон и конвульсии детей
Во всех подробностях ужасных
Встают перед душой моей.
Я трепещу, я содрогаюсь,
Я рву одежды на себе,
Я весь горю... Но покоряюсь
Меня карающей судьбе...
В душе огонь неугасимый
Любви к добру еще горит,
Но он лишь с болью нестерпимой
Мне сердце нежное палит.
Что за болезнь меня снедает,
Толпа людская не поймет;
Она счастливыми считает
Людей за деньги и почет.
А я — клянусь, мое именье
И честь и жизнь отдать бы рад,
Чтоб только не терпеть мученья,
Которым я теперь объят...
Но счастьем в жизни наслаждаться
На произвол нам не дано.
Страдать, терпеть и покоряться
Судьбою смертным суждено...
Всего же больше мук жестоких
Рок тем избранникам судил,
Стремлений кто в себе высоких
И добрых чувств не заглушил,
[1858]
РАЗБОЙНИК
Житья нам не стало! Нет прежней поживы!
Всё отнял проклятый прогресс, —
Провел им дороги, засеял их нивы,
Срыл горы и вырубил лес.
И что же! теперь по дороге прохожий,
И ранней и поздней порой,
Идет распевая, с преглупою рожей,
Но с очень спокойной душой.
И нету при нем ни ружья, ни кинжала,
А страшно напасть на него.
Не то уже времечко нынче настало:
Начальство дошло до всего.
Раз было я вздумал купца-богатея
Под вечер в лесу ободрать;
Но вдруг помешали... Меня, как злодея.
Успели схватить и связать.
Затеяли дело... Исправник явился,
Всем сделал строжайший допрос,
И обыск, и ставки очные... Смирился
И денег ему я принес.
Я думал: «чиновнику только б деньжонки...
Известно: что следует, дай,
А там хоть на все на четыре сторонки
Как вольная птица ступай».
Но нет! — и чиновники наши рехнулись.
Прогресс-то и их, знать, заел...
Сперва мы с исправником ловко стакнулись.
Купца еще спутать хотел!
Но деньги сорвавши, он вдруг бестолково
Занес мне какую-то чушь...
«Свет мысли, и сила печатного слова,
И гласность зашла в нашу глушь...
У нас не бывало о том циркуляра,
Чтоб мы поощряли грабеж...
А сверху грозит нам жестокая кара
За всякую взятку и ложь».
Бездельник! Как врет-то! Мы, вишь ты, не знаем,
Как может вертеться закон,
Коль только искусной рукой направляем
И ловко толкуется он...
[1858]
НАШ ДЕМОН
В те дни, когда нам было ново
Значенье правды и добра
И обличительное слово
Лилось из каждого пера;
Когда Россия с умиленьем
Внимала звукам Щедрина
И рассуждала с увлеченьем,
Полезна палка иль вредна;
Когда возгласы раздавались,
Чтоб за людей считать жидов,
И мужики освобождались,
И вред был сознан откупов;
Когда Громека с силой адской
Всё о полиции писал;
Когда в газетах Вышнеградский
Нас бескорыстьем восхищал;
Когда мы гласностью карали
Злодеев, скрыв их имена,
И гордо миру возвещали,
Что мы восстали ото сна;
Когда для Руси в школе Сэя
Открылся счастья идеал
И лишь издатель «Атенея»
Искусства светоч возжигал;
В те дни, исполнен скептицизма.
Злой дух какой-то нам предстал
И новым именем трюизма
Святыню нашу запятнал.
Не знал он ничего Святого:
Громекой не был увлечен,
Не оценил комедий Львова,
Не верил Кокореву он.
Не верил он экономистам,
Проценты ростом называл
И мефистофелевским свистом
Статьи Вернадского встречал.
Не верил он, что нужен гений,
Чтобы разумный дать ответ,
Среди серьезных наших прений, —
Нужна ли грамотность иль нет...
Он хохотал, как мы решали,
Чтоб мужика не барин сек,
И как гуманно утверждали,
Что жид есть тоже человек.
Сонм благородных протестантов
Он умиленно не почтил
И даже братьев Милеантов
Своей насмешкой оскорбил.
Не оценил он Розенгейма,
Растопчину он осмеял,
На всё возвышенное клейма
Какой-то пошлости он клал.
Весь наш прогресс, всю нашу гласность,
Гром обличительных статей,
И публицистов наших страстность,
И даже самый «Атеней», —
Всё жертвой грубого глумленья
Соделал желчный этот бес,
Бес отрицанья, бес сомненья,
Бес, отвергающий прогресс.
БЕЗРАССУДНЫЕ СЛЕЗЫ
Столице в тучах непроглядных
Грустно лик свой прячет;
У ворот двора сквозного
Бедный ванька плачет.
Целый день он по столице
С юнкером катался;
Пять рублей ему дать юнкер
За день обещался.
Но чрез двор сквозной под вечер
Он от ваньки скрылся:
Ванька с клячей понапрасну
Целый день морился.
— Успокойся, бедный ванька:
Есть тебе защита.
Как тебя обидел юнкер, —
Будет всем открыто.
От обид и от обманов
Уж прошла опасность!
Нынче время не такое:
Процветает гласность!
Завтра ж я во всех газетах
Публикую ясно:
«Ездил с юнкером извозчик
Целый день напрасно.
Дать хотел он пять целковых,
Не дал ни копейки!»
И предам его позору
Я в моей статейке...
Но, не внемля утешеньям,
Глупый ванька плачет...
Солнце гневно лик прекрасный
В черных тучах прячет.
РАСКАЯНИЕ КОНРАДА ЛИЛИЕНШВАГЕРА
Известно, что г. Лилиеншватер своим смелым и звучным стихом воспел в апреле месяце «беса отрицанья и сомненья», который вовсе не должен был бы и носа показывать в публику в настоящее время, когда (как очевидно из примера акционеров общества «Сельский хозяин») все созидается на взаимном доверии и сочувствии. За непростительную дерзость г. Лилиеншвагера досталось и нам и ему в No 95 «Московских ведомостей». Мы, разумеется, тотчас же сказали, что наше дело сторона, и тем себя немедленно успокоили. Но г. Лилиеншвагер, как пылкая, поэтическая и притом почти немецкая натура, принял упреки «Московских ведомостей» очень близко к сердцу, и — кто бы мог это подумать? — в убеждениях его совершился решительный перелом. Как Пушкин отрекся от своего «Демона», вследствие некоторых советов из Москвы, так и г. Лилиеншвагер отрекся от своего» беса и сделался отныне навсегда (до первой перемены, разумеется) верным и нелицемерным певцом нашего прогресса. Вот стихотворение, которым ознаменовал он момент своего раскаяния:
Во дни пасхальных балаганов
Я буйной лирой оскорблял
Прогресса русского титанов
И нашу гласность осмеял.
Но от стихов моих шутовских
Я отвратил со страхом взор,
Когда в «Ведомостях Московских»
Прочел презрительный укор.
Я лил потоки слез нежданных
О том, что презрен я в Москве...
Себе, в порывах покаянных,
Надрал я плешь на голове!..
Но плешью приобрел я право
Смотреть на будущность светло!
С тех пор, не мудрствуя лукаво,
Я прояснил свое чело:
Меня живит родная пресса,
И, полн святого забытья,
Неслышной поступи прогресса
С благоговеньем внемлю я...
ОПЫТЫ АВСТРИЙСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ
(От редакции «Свистка». В настоящее время, когда всеми признано, что литература служит выражением народной жизни, а итальянская война принадлежит истории, — любопытно для всякого мыслящего человека проследить то настроение умов, которое господствовало в австрийской жизни и выражалось в ее литературе в продолжение последней войны. Известный нашим читателям поэт, г. Конрад Лилиеншвагер, по фамилии своей интересующийся всем немецким, а по месту жительства — пишущий по-русски, доставил нам коллекцию австрийских стихотворений; он говорит, что перевел их с австрийской рукописи, ибо австрийская цензура некоторых из них не пропустила, хотя мы и не понимаем, чего тут не пропускать. Стихотворения эти все принадлежат одному молодому поэту — Якову Хаму, который, как по всему видно, должен занять в австрийской литературе то же место, какое у нас занимал прежде Державин, в недавнее время — г. Майков, а теперь — г. Бенедиктов и г. Розенгейм. На первый раз мы выбираем из всей коллекции четыре стихотворения, в которых, по нашему мнению, очень ярко отразилось общественное мнение Австрии в четыре фазиса минувшей войны. Если предлагаемые стихотворения удостоятся лестного одобрения читателей, — мы можем представить их еще несколько десятков, ибо г. Хам очень плодовит, а г. Лилиеншвагер неутомим в переводе.)
1НЕБЛАГОДАРНЫМ НАРОДАМ
Не стыдно ль вам, мятежные языки,
Восстать на нас? Ведь ваши мы владыки!
Мы сорок лет оберегали вас
От необдуманных ребяческих проказ;
Мы, как детей, держали вас в опеке
И так заботились о каждом человеке,
Что каждый шаг старались уследить
И каждое словечко подхватить.
Мы, к вам любовию отцовской одержимы,
От зол анархии хранили вас незримо;
Мы братски не жалели ничего
Для верного народа своего:
Наш собственный язык, шпионов, гарнизоны,
Чины, обычаи и самые законы, —
Всё, всё давали вам мы щедрою рукой...
И вот чем платите вы Австрии родной!
Не стыдно ль вам? Чего еще вам нужно?
Зачем не жить попрежнему нам дружно?
Иль мало наших войск у вас стоит?
Или полиция о деле не радит?
Но донесите лишь, — и вмиг мы всё поправим,
И в каждый дом баталион поставим...
Или страшитесь вы, чтоб в будущем от вас
Не отвратили мы заботливый свой глаз?
Но мысль столь страшная напрасно вас тревожит:
Австрийская душа коварна быть не может!!
2НА ВЗЯТИЕ ПАРИЖА (ЕСЛИ ВЫ ОНО СЛУЧИЛОСЬ)
Давно ли бунт волною шумной
Грозил залить австрийский трон
И, полон ярости безумной,
На нас вставал Наполеон?
Давно ли ты, страна разврата,
Отчизна бунтов и крамол,
Была надеждою объята
Разбить еще один престол?
И что же? Честь, закон я право
Сразились с буйным мятежом,
И вмиг — страстей народных лава
Застыла в ужасе немом!
Пред громоносными полками
Крамольник голову склонил,
И над парижскими стенами
Орел австрийский воспарил!
Теперь простись, о град надменный,
С республиканскою мечтой!
Ты не опасен для вселенной
Под нашей мудрою пятой.
В тебе покорность и порядок
Отныне царствовать должны,
И сон французов будет сладок
Средь безмятежной тишины.
Мечты преступные забудут,
Все по закону станут жить:
Курить на улицах не будут,
Не будут громко говорить;
Людей мятежных разум узкий
Законом будет огражден;
Источник смут — язык французский —
Всем будет строго запрещен!
Разврат, везде у вас разлитый,
У нас сокроется во мрак,
И над заразою сокрытой
Не посмеется злобный враг.
Мы будем: горды, неприступны,
К вам не дойдет умов разврат:
Шпионы наши неподкупны
И полицейские не спят.
3ОДА НА ПОХОД В ИТАЛИЮ
Война! и снова лавр победный
Австрийским воинам готов!..
Я вижу, как — смущенный, бледный —
Уже трепещет строй врагов;
Готов просить себе пощады.
Готов о мире умолять...
Но австру нет иной отрады,
Как непокорных усмирять!
Неотразимо, беспощадно
Мы будем резать, бить и жечь,
В крови врагов купая жадно
Австрийский благородный меч!
Во грады будем мы врываться
По трупам сверженных врагов
И гордо станем наслаждаться
Проклятьями сирот и вдов!
Мы будем чужды состраданью!
Детей и старцев перебьем,
Возьмем мы дев на поруганье.
Что не разграбим, то сожжем}
Сожжем мы города и села,
Мы выжжем нивы и луга, —
Чтоб знала гнусная крамола,
Как поражаем мы врага!
Поникнет, как от божья грома,
Страна всегдашних мятежей!
О, нам давно она знакома,
И мы давно знакомы ей!
Князь Виндишгрец и граф Радецкий,
Барон Гайнау, Гиулай —
С отвагой истинно-немецкой
Уже ходили в этот край.
Осенены их чудной славой
И полны памятью их дел,
Мы потечем рекой кровавой
В тот ненавистный нам предел!
Ура! Австрийскую державу
Распространит австрийский меч,
И нам спокойствие и славу
Даст смертоносная картечь!
4ДВЕ СЛАВЫ
Пусть лавр победный украшает
Героя славное чело, —
Но друга мира не прельщает
Войны блистательное зло.
Предсмертный крик врагов сраженных,
Вопль матерей и плач сирот,
Стон земледельцев разоренных
Он внемлет — и войну клянет.
Иная, лучшая есть слава!
Иная, громче есть хвала!
И вновь Австрийская держава
Ее теперь приобрела:
Мечты воинственные бросив,
Щадя запас народных сил,
Наш император Франц-Иосиф
Мир в Виллафранке заключил!
На лицах всех сияет радость;
Ликуют села, города;
В полях, почуяв мира сладость,
Пасутся весело стада!
От груди, матерней ребенка
Теперь никто не оторвет,
И даже малого цыпленка
Никто безвинно не убьет!
За столь благие элементы
Охотно мы врагам своим
Трофей Палестро и Мадженты
И Сольферино отдадим!
Воссядем мы под мирной кущей.
В восторге песни запоем
Величью Австрии цветущей
И — кружкой пива их запьем!
НОВЫЙ ОБЩЕСТВЕННЫЙ ВОПРОС В ПЕТЕРБУРГЕ
Domine, libera nos a furore normannorum!
Еще один общественный вопрос
Прибавился в общественном сознаньи:
Кто были те, от коих имя «Росс»
К нам перешло, по древнему сказанью?
Из-за моря тогда они пришли
(Из-за моря идет к вам все благое).
Но кто ж они? В каких краях земли
Шумело море то своей волною?
Не знаем мы! Искали мы его
От Каспия, куда струится Волга,
Где дешева икра, вплоть до того,
Где странствовал Максимов очень долго
На Черном море думали найти,
Где общество родного пароходства
Цветет, растет, и будет всё цвести
Десятки лет, назло недоброхотству.
На Балтике его искали мы,
Где вознеслась полночная столица,
Где средь болот, туманов и зимы
Жизнь так легко и весело катится.
Так мы не день, не месяц и не год,
А целый век, от моря и до моря,
Металися, как угорелый кот,
Томительно исследуя и споря.
Но наконец, измучась, истомясь,
Решились все на том остановиться,
На чем застал момент последний нас,
Чтоб с этим делом больше не возиться!
В такой-то час норманство водворил
И дал почить нам господин Погодин,
И с той поры весь русский люд твердил,
Что Рюрик наш с норманнами был сроден.
Но снова мы сомнением полны,
Волнуются тревожно наши груди:
Мы слышим, что норманны сменены
Варягами-литовцами из Жмуди...
Норманнов уничтожил, говорят,
В статье своей профессор Костомаров.
Погодин хочет встать за прежний взгляд
И, верно, уж не пощадит ударов.
Кому-то пасть? Кому-то предлежит
Нас озарить открытьем благодатным?
Бог весть! Но грудь у всех у нас горит
Предчувствием каким-то непонятным.
Привет тебе, счастливая пора
Поднятия общественных вопросов!
В дни торжества науки и добра
Томит нас вновь призыв варяго-россов!
Что ж делать нам? Как разрешить вопрос,
Который так давно нас всех тревожит?
Он в детстве нам так много стоил слез
И, кажется, в могилу нас уложит!
РОМАНС МИХАИЛУ ПЕТРОВИЧУ ПОГОДИНУ
Когда б он знал, что рыцарь Свистоплялки
Невольно с ним сливается душой
И больше рад его ученой ласке.
Чем он был рад, музей продавши свой.
Когда б он знал, как мил мне «Москвитянин».
Где всяк писать из чести был бы рад!
Когда б он знал, что мне совсем не странен
Его порыв к востоку, на Царьград.
Когда б он знал! Когда б он знал!..
Когда б он знал, как слог его прилежно
Я в «Путевых заметках» изучал.
Когда б он знал, как пристально и нежно
Его статью я в «Парусе» читал!
Когда б он знал, что в спичах затрапезных
Меня живит его вертлявый тон
И что из всех ораторов полезных
Милее всех мне Кокорев да он!
Когда б он знал, в борьбе о жмудском деле,
Что уж во мне романс ему созрел!
Решась сказать, что все уж мы созрели.
Когда б он знал, что тут и я сидел!
Когда б он знал! Когда б он знал!
1860
ЧЕРНЬ
Прочь, дерзка чернь, непросвещенна
И презираемая мной!
Прогресс стопою благородной
Шел тихо торною стезей,
А вкруг него, в толпе голодной,
К идеям выспренним несродной,
Носился жалоб гул глухой.
И толковала чернь тупая:
«Зачем так тихо он идет,
Так величаво выступая?
Куда с собой он нас ведет?
Что даст он нам? чему он служит?
Зачем мы с ним теперь идем?
И нынче всяк, как прежде, тужит,
И нынче с голоду мы мрем...
Всё в ожиданьи благ грядущих
Мы без одежды, без угла,
Обманов жертвы вопиющих
Среди царюющего зла!»
Молчи, безумная толпа!
Ты любишь наедаться сыто,
Но к высшей правде ты слепа,
Покамест брюхо не набито!..
Скажи какую хочешь речь
Тебе с парламентской трибуны, —
Но хлеб тебе коль нечем печь,
То ты презришь ее перуны
И не поймешь ее красот!
Раба нужды материальной
И пошлых будничных забот,
Чужда ты мысли идеальной!
Но дай нам хлеб, дай нам приют.
Доставь нам честную работу
И платой обеспечь наш труд:
Оценим мы твою заботу, —
Пойдем в палаты заседать
И будем речи вдохновенной
О благоденствии вселенной
Светло и радостно внимать!
Подите прочь! Какое дело
Прогрессу мирному до вас?..
Трудитесь для поддержки тела.
Покамест не пробьет ваш час!
Прогресс — совсем не богадельня.
Он — служба будущим векам;
Не остановится бесцельно
Он для пособья беднякам.
Взгляните, — на небесном своде
Светило дневное плывет,
И всё живущее в природе
Им только дышит и живет.
Но путь его не остановит —
Ни торжествующий порок,
Ни филин, что его злословит,
Ни увядающий цветок!..
ГРУСТНАЯ ДУМА ГИМНАЗИСТА ЛЮТЕРАНСКОГО ИСПОВЕДАНИЯ И НЕ КИЕВСКОГО ОКРУГА
Выхожу задумчиво из класса,
Вкруг меня товарищи бегут;
Жарко спорит их живая масса,
Был ли Лютер гений или плут.
Говорил я нынче очень вольно, —
Горячо отстаивал его...
Что же мне так грустно и так больно?
Жду ли я, боюсь ли я чего?
Нет, не жду я кары гувернера,
И не жаль мне нынешнего дня..
Но хочу я брани и укора,
Я б хотел, чтоб высекли меня!..
Но не тем сечением обычным,
Как секут повсюду дураков,
А другим, какое счел приличным
Николай Иваныч Пирогов;
Я б хотел, чтоб для меня собрался
Весь педагогический совет
И о том чтоб долго препирался, —
Сечь меня за Лютера иль нет;
Чтоб потом табличку наказаний
Показавши молча на стене,
Дали мне понять без толкований.
Что достоин порки я вполне;
Чтоб узнал об этом попечитель, —
И, лежа под свежею лозой,
Чтоб я знал, что наш руководитель
В этот миг болит о мне душой....
ЮНОЕ ДАРОВАНИЕ, ОБЕЩАЮЩЕЕ ПОГЛОТИТЬ ВСЮ СОВРЕМЕННУЮ ПОЭЗИЮ
Прежде всего воскликнем с Карамзиным:
Ах, не всё нам слезы горькие
Лить о бедствиях существенных;
На минуту позабудемся
В чарованьи красных вымыслов!
Успокоившись таким авторитетом, обращаемся к делу и рекомендуем читателям юное дарование, которое может, как говорит г. Григорьев о г. Случевском, или распасться прахом, или оказаться силою, новой, великою силою. Собственно говоря, мы не знаем, как думать о новом поэте и помещать ли его в «Современнике» или в «Свистке»; но решаемся на первый раз лучше в «Свистке»: а то в «Современнике» — большею частью как-то несчастливы бывают — через два-три месяца уже не могут концы с концами свести... В «Свистке» не то: посмотрите, как твердо г. Лилиеншвагер стоит на своем пути!.. А юное дарование г. Капелькина будет поразнообразнее таланта Лилиеншвагера. Да вот, прочитайте и судите. Мы в письмо поэта печатаем, не скрывая его юношеской наивности: гласность, так уж гласность, полная, безусловная.
Милостивые государи!
Мне 20 лет. Я с юных годов одержим невыносимой любовью к поэзии. 12-ти лет в уже писал весьма хорошие стихи. Вообще развился весьма рано. Вот первое стихотворение, которое я счел достойным печати: я написал его, будучи 12-ти лет.
Вечер. В комнатке уютной
Кроткий полусвет.
И она, мой гость минутный...
Ласки и привет,
Абрис миленькой головки,
Страстных взоров блеск.
Распускаемой шнуровки
Судорожный треск...
Жар и холод нетерпенья...
Сброшенный покров...
Звук от быстрого паденья
На пол башмачков...
Сладострастные объятья.
Поцелуй немой, —
И стоящий над кроватью
Месяц золотой...
1853
Это стихотворение попалось отцу моему, и он, признаюсь вам, чуть меня за него не высек. Напрасно уверял я его, что ничего подобного не видывал и не чувствовал, что это все есть подражание разным поэтам (я никогда не подражал ни одному): отец не хотел верить — так велика была сила таланта к живость изображения предмета!..
Но как ни уверен я был в своем даровании, а перспектива быть высеченным вовсе мне не нравилась, и я немедленно переменил род своей поэзии. В то время наше отечество боролось с англо-французами; газеты были наполнены восторженными возгласами об огромности России и о высоком чувстве любви к отечеству. Я увлекся и написал следующее стихотворение:
О моя родина грозно-державная,
Сердцу святая отчизна любимая!
Наше отечество, Русь православная,
Наша страна дорогая, родимая!
Как широко ты, родная, раскинулась.
Как хороша твоя даль непроглядная!
Грозно во все концы мира раздвинулась
Мощь твоя, русскому сердцу отрадная!
Нет во вселенной такого оратора,
Чтобы прославить твое протяжение:
С полюса тянешься ты до экватора,
Смертных умы приводя в изумление.
Ты занимаешь пространство безмерное,
Много обширнее древнего Рима ты.
Русской земли население верное
Чувствует всех поясов земных климаты.
Реки, озера твои многоводные
Льются, подобно морям, бесконечные;
Необозримы поля хлебородные,
Неизъяснимы красы твои вечные!
Солнце в тебе круглый год не закатится,
Путник тебя не объедет и в три года:
Пусть ямщикам он на водку потратится, —
Только лишь откупу будет тут выгода...
О моя родина, богом хранимая!
Сколько простору в тебе необъятного!
Сколько таится в тебе, о родимая,
Неизъяснимого и непонятного!..
1854
За это стихотворение отец похвалил меня, и я после того написал еще десятка четыре подобных пьес. Но признаюсь, ни одно из них не может сравниться в звучности в вышеприведенным. Поэтому я и не сообщаю их вам, а перехожу к новой эпохе моей поэтической деятельности.
В 1854-1855 отечество наше было в печальном положении: военные неудачи, обнаружение внутренних неустройств, — всё это терзало сердце истинного русского и вводило его в мизантропию. И я действительно предался мизантропии, разочаровался; всё мне опостылело, и я произвел следующую пьесу:
От людской любви и дружбы
В лес дремучий я бежал,
Стал кореньями питаться,
Мыться, бриться перестал.
С отверженьем и проклятьем
Я в лесу один брожу.
Но увы! здесь снова дружбу
И любовь я нахожу.
Солнце с неба дружелюбно
На меня бросает луч;
И поит меня с любовью
Меж дерев бегущий ключ.
Соловьи поют влюбленно,
Лобызаются цветы,
И блестят любви слезою
На деревьях асе листы.
Дружно по яебу гуляют
Золотые облака,
И грозит любовь и дружбе
Мне из каждого сучка...
В каждой травке, в каждой мошке,
В каждой капельке росы
Обитает дух незримый,
Полный ангельской красы,
И старается мне сердце
Чувством нежным размягчить,
Чтобы дружбой и любовью
Целый век мой отравить...
И в лесу, в борьбе тяжелой,
Силы падают мои...
О, куда ж, куда сокроюсь
Я от дружбы и любви?
1855
Вы угадываете, чем разрешилось это мизантропическое настроение? Любовью, самой пылкой любовью, — страстью до того пламенной, что я не знаю, как еще я не сгорел совсем. Тогда-то производил я по 7 1/2 стихотворений в день круглым счетом; с особенною силою выразилась страсть в следующем стихотворении, которое я считаю вполне достойным печати:
Как твои уста в веселом разговоре.
Чуть смыкаясь, снова раскрываются;
Как любовь и радость в этом светлом взоре
Перелетным блеском разгораются;
Так на светлом небе в этот миг мерцают
Купы звезд, живые, разноцветные.
Иль в любви и звезды глазками играют
И друг другу речи шлют приветные?..
Иль любовью нашей с неба голубого
Хоры их приветливо любуются?
Иль в виду избытка счастия земного
Их лучи завистливо волнуются?
Нет, любви дыханье так во мне широко,
Так из груди сильно вырывается
И, раздвинув воздух, так летит высоко,
Что эфир далекий колыхается, —
И с его напором звездные громады
В дружное приходят колебание.
Оттого-то в ночи неги и отрады
Веселей и чаще их мерцанье...
1856
Но скоро любовь моя прошла, или, по крайней мере, сделавшись больше и приобретя серьезный взгляд, я перестал уже тратить драгоценное время на описание любовных чувств. Вокруг меня волновалась общественная деятельность, всё было полно новых надежд и стремлений, всё озарено было самыми светлыми мечтами. Весь мир представлялся нам в радужных красках. В таком настроении услышал я однажды заунывную крестьянскую песню. У меня тотчас родился вопрос: «отчего же она уныла, когда всё кругом так весело?» Нет, — сказал я сам себе, — я должен, во что бы то ни стало, отыскать в ней веселые звуки. И представьте силу таланта — отыскал! И не только отыскал, но и воспроизвел! В Москве говорили, что недурно. Что вы еще скажете? Вот эти стихи:
Знаю вас давно я, песни заунывные
Руси необъятной, родины моей!
Но теперь вдруг звуки радостно-призывные.
Полные восторга, слышу я с полей!
Пусть всё те же песни — долгие, тоскливые,
С той же тяжкой грустью пахарь наш поет.
Долю его горькую, думы терпеливые
Пусть напев протяжный мне передает.
Но в восторге сердца, под святым влиянием
Гласности, прогресса, современных дум,
Поли благоговенья к светлым начинаниям,
Жадно всюду внемля новой жизни шум, —
Не хочу я слышать звуков горькой жалобы,
Тяжкого рыданья и горячих слез...
Сердце бы иссохло, мысль моя упала бы,
Если б я оставил область сладких грез...
Всё светло и благо, всё мне улыбается.
Всюду дней блаженства вижу я залог, —
И напев тоскливый счастьем отзывается,,
В грустной песне льется радости поток.
Пусть все те же песни наши заунывные,
Но не то уж слышно в них душе моей:
Слышу я в них звуки радостно-призывные,
Чую наступленье новых, светлых дней!..
1857
Вслед затем у меня родилась потребность самому быть общественным деятелем, и я изобразил свое настроение в нескольких звучных пьесах, из коих вот одна:
Я ехал на вечер. Веселыми огнями
Приветливо сиял великолепный дом;
Виднелась зала в нем с зелеными столами
И бальной музыки из окон несся гром.
А у ворот стоял, болезненный и бледный,
С морозу синий весь, с заплаканным лицом.
В лохмотьях и босой, какой-то мальчик бедный
И грошик дать на хлеб молил меня Христом.
Я бросил на него взор, полный состраданья,
И в залу бальную задумчиво вошел,
И детям суеты, среди их ликованья,
О бедном мальчике печально речь повел.
В кадрилях говорил о нем я девам нежным;
Меж танцев подходил я к карточным столам;
Восторженно взывал я к юношам мятежным
И скромно толковал почтенным старикам.
Но глухи были все к святым моим призывам...
И проклял я тогда бездушный этот свет,
За то, что он так чужд возвышенным порывам, —
И тут же мстить ему я дал себе обет.
Я скоро отомстил: за ужином веселым,
Лишь гости поднесли шампанское к губам,
Я тостом грянул вдруг, для их ушей тяжелым:
«Здоровье бедняка, страдающего там!»
И показал я им на улицу рукою.
Смутились гости все, настала тишина.
Не стали пить... Но я, — я пил с улыбкой злою,
И сладок для меня был тот бокал вина!..
1858
Но вы сами знаете, как тяжело бороться против общественной апатии, безгласности, мрака предрассудков. Я все это изведал горьким опытом, и вот как выразилось мое новое общественное разочарование:
Исполнясь мужества и помолившись богу,
Я рано выступил в опасную дорогу.
Тропинка узкая лежала предо мной,
Сливаясь при конце в какой-то мрак густой.
Безмолвна даль была, как темная могила;
Высокая трава лишь с ветром говорила,
Да слышалось вдали, вводя меня в тоску,
Кукушки горестной зловещее куку.
Я был один, один... вкруг ни души живой...
Но я пошел вперед отважною стопой!
Мне в платье яростно вонзался терн колючий,
Я ноги обжигал себе крапивой жгучей,
Ложилась пыль на мне от каждого куста,
И паутина мне садилась на уста;
Но я всё шел вперед, свой страх превозмогая,
О цели странствия прилежно размышляя.
А путь — чем далее, тем делался страшней:
Жужжали вкруг меня десятки ос, шмелей;
Над головой моей кружились вереницы
Какой-то скаредной и безобразной птицы;
И что-то длинное, подобное змее,
Узрел вдруг на своей я темной колее...
И страх меня объял... Стал день мрачнее ночи.
Упал я на траву, смежив в испуге очи...
И долго я лежал, недвижно, как мертвец;
Но смирно было всё, и встал я наконец.
Взглянул окрест себя: природа улыбалась.
Всё солнцем радостно и ярко озарялось;
Кузнечик стрекотал и прыгал по траве,
И птички реяли в воздушной синеве,
Порхали бабочки на солнечном сиянья,
И в воздухе неслось цветов благоуханье.
А то, что мне змеей представила мечта,
То кем-то брошенный обрывок был кнута.
Дорога прежняя опять меня манила,
И сердце о пути мне громко говорило,
И жажда славных дел проснулася в груди,
И цель великая виднелась впереди!..
И вновь я двинулся... Но что со мною сталось?!..
Нет прежних сил во мне... отвага потерялась.
Я не могу идти... Я немощен и слаб;
Сомнений горестных теперь я жалкий раб.
Мечты высокие, стремленья мысли здравой —
Бесплодный анализ облил мне злой отравой...
Я стал умней теперь. Все трудности пути
Я опытом узнал... Теперь бы мне идти...
Но дорого мне стал мой опыт безрассудный,
Я силы истощил, и на дороге трудной
С тоской, с презрением к себе теперь стою.
И не в траве, — в себе я чувствую змею...
1859
Теперь я не знаю, куда мне итти, за что приняться. В голове пусто, совершенно пусто; в мире ничто не привлекает; сердце иссохло от разочарования. Оживите меня. влейте надежду в грудь отчаянного, определите мне цель жизни: есть ли у меня талант, должен ли я заниматься поэзией, или поступить в военную службу, чтобы ехать на восточный Кавказ и искать смерти в битве с племенем Адыге, которое, как слышно, еще не совсем покорилось.
От вас ждущий жизни или смерти
Аполлон Капелькин
P. S. Следующий мне гонорарий вышлите мне по адресу, который вам сообщу, когда увижу стихи мои напечатанными}.
[1860]
ПРИЗВАНИЕ
Пусть Чернышевский говорит, что хочет,
И Костомаров пусть тебя разит;
Пусть над тобой ученых суд грохочет,
Пусть ими будешь ты и презрен и забыт.
Не унывай! Готов приют тебе веселый:
Недаром пописал ты на своем веку,
Недаром шуткою ты сделал спор тяжелый
И ревностно служил науке и «Свистку».
Не унывай! Прочь Нестор, прочь норманны.
Прочь жалкий параллель Европы и Руси!
Владения «Свистка» обильны и пространны:
Тебе в них место есть., — свой труд туда неси!
Умеешь ты мешать со вздором небылицы,
Смешить с ученым видом знатока:
Идя же, наполняй веселые страницы
Великодушного, игривого «Свистка»!
Ты в «Свистке» писал с презреньем величавый,
В намереньи его жестоко оскорбить.
Но он давно простил речам твоим неправым:
Он так высок, что может всё простить.
Идя же к нам! В «Свистке» мы памятник построим
Всем шуткам, шалостям и подвигам твоим,
Ученость дряхлую мы свистом успокоим
И слух твой ласковым романсом усладим.
1860
НЕАПОЛИТАНСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Неаполитанские дела занимают теперь первое место между всеми вопросами, увлекающими внимание Европы; можно даже сказать, что пред ними кажется ничтожным всё остальное, исключая разве нового журнала, который собирается издавать г-жа Евгения Тур, и новой газеты, обещаемой «Русским вестником». Но понятия наши о неаполитанских событиях очень односторонни, потому что все наши сведения приходят от врагов старого порядка, которые очевидно стараются представлять дело в свою пользу. Вот почему нам показалось необходимым представить нашим читателям несколько неаполитанских стихотворений известного австрийского поэта Якова Хама, рисующих положение дел и настроение умов совершенно не так, как обыкновенные журнальные известия. Яков Хам — прежде всего поэт; он постоянно находится под влиянием минуты и следовательно чужд всяких политических предубеждений. Он то хвалит упорство короля неаполитанского в режиме его отца, то превозносит его за конституцию, то ругает освободителей Италии, то предается неумеренному энтузиазму к ним, то в восторге от жестокой бомбардировки, то в настроении нежных чувств... Во всех этих видимых противоречиях сказывается весьма сильно художественность его натуры и вместе с тем дается полное ручательство в его искренности. И так как литература вообще и поэзия в особенности служат выражением народной жизни, а Яков Хам — поэт австрийский, то в стихотворениях его мы можем видеть, в каком настроении находился народ австрийский в последний год и какими чувствами преисполнен он к династии Бурбонов. Не выводя никаких политических результатов из представляемых нами поэтических документов, мы не можем не обратить внимания читателей на их литературное значение: во всей современной итальянской литературе нет ничего, подходящего по благонамеренности к творениям австрийского поэта. В нынешнем году какой-то человек с итальянскою фамилией сочинил оду на именины австрийского императора, — так на это указывали с ужасом, как на нечто чудовищное! Из этого одного уже достаточно видно, как много стесняется художественность, когда разыгрываются народные страсти, и как много выигрывает она при отеческом режиме, подобном австрийскому. Надеемся, что любители литературы, даже несогласные с г. Яковом Хамом в большей части его тенденций, оправдают нас в помещении его стихотворений, уже в силу того одного, что они блистательно разрешают одну из великих литературных проблем — о чистой художественности, — разрешением которой так ревностно занималась наша критика в последние годы. Вместе с тем мая надеемся доставить читателям удовольствие и самыми звуками перевода, над которым так добросовестно потрудился г. Лилиеншвагер. Мы должны сказать откровенно: со времени патриотических творений Пушкина, Майкова и Хомякова, мы не читывали ничего столь громкого, как стихотворения г. Якова Хама в переводе Конрада Лилиеншвагера.
1НАДЕЖДЫ ПАТРИОТА
Опять волнуются народы,
И царства вновь потрясены.
Во имя братства и свободы
Опять мечи обнажены!
Скатились тихо с горизонта
Три солнца чудной красоты;[8]
Честолюбивого Пьемонта
Осуществляются мечты!
Царит в Италии измена
И торжествует в ней порок:
Тоскана, Парма и Модена
Безумно ринулись в поток;
И силой вражьего восстанья
Из рук святейшего отца
Отъята бедная Романья —
Стад папских лучшая овца!
Но против дьявольских усилий
Есть нам незыблемый оплот:
То королевство Двух Сицилии,
Бурбонам преданный народ.
Воссев на праотческом троне,
Как в небе солнца светлый диск,
Там в Фердинандовой короне
Сияет царственный Франциск.
Не поддается он лукавым
Речам политики чужой
И твердо правят по уставам
Отцовской мудрости святой:
Карать умеет недовольных
В тиши полиции своей
И в бой нейдет за своевольных
Против законных их властей.
Вкруг трона вьется там гирлянда
Мужей испытанных, седых,
Хранящих память Фердинанда
В сердцах признательных своих.
К Франциску им открыты двери,
Страною правит их совет,
И вольнодумству Филанджьери
Нет входа в царский кабинет!
И верим мы: Кавур с Маццини
Обманут бедный их народ,
И он придет, придет в кручине —
Просить Францисковых щедрот;
Министр полиции Айосса
Умов волненье укротит
И итальянского вопроса
Все затрудненья разрешит!..
2НЕАПОЛЮ
«Гордись!» — стих каждого поэта
На всех наречиях земных
Гласит тебе: — «ты чудо света?
Гордись красою вод твоих,
Гордись полуденным сияньем
Твоих безоблачных небес
И вековечным достояньем
Искусства мирного чудес!
Гордись!..»
Но лестию лукавой,
Неаполь мой, не возносись:
Всем этим блеском, этой славой,
Всем этим прахом — не гордись!
Пески сахарские южнее,
Стоит красивее Царьград,
И Эрмитажа галлереи
Твоих богаче во сто крат!..
Не в этом блеске суетливом
Народов мощь заключена,
Но в сердце кротком, терпеливом,
В смиренномудрии она!..
И вот за то, что ты смиренно,
В молчаньи жребий свой несешь,
Вослед мятежникам надменно
Против владык своих нейдешь
И воли гибельного дара
Не просишь от враждебных сил,
За то тебя святой Дженаро
Своею кровью подарил!
За то высокое призванье
Тебе в веках сохранено —
Хранить порядка основанья,
Народной верности зерно!
Ты невредимо сохранишься
В перевороте роковом
И безмятежно насладишься
Законной правды торжеством.
И жизнь твоя пойдет счастлива,
Во все века не зная бурь,
Как в тихий день волна залива
И как небес твоих лазурь!
15 декабря 1869 г.
3БРАТЬЯМ-ВОИНАМ
Меж тем как вы, друзья, в рядах родные полков.
Готовитесь карать отечества врагов, —
Я, мирный гражданин рифмованного слова.
Я тоже полон весь стремления святого!
Возвышенным стихом напутствую я вас,
И верю, — он придаст вам силы в грозный час.
Когда с крамольником помчитесь вы на битву!
Я положил в него народную молитву —
Чтоб восстановлен был порядок и закон,
Чтоб вечно царствовал в Неаполе Бурбон!
Народной мыслию и чувством вдохновленный.
Мой стих могуществен, — с ним смело киньтесь в бои:
В прозреньи радостном поэта отраженный».
В нем блещет идеал Италии святой, —
Тот вечный идеал законного порядка,
При коем граждане покоятся так сладко,
Который водворить старался Фердинанд,
Которого достичь — решительно и резко —
Предначертал себе и новый наш Атлант —
Средь бед отечества незыблемый Франческо!
1 мая 1860 г.
4ЗАКОННАЯ КАРА!
Исчадье ада, друг геенны.
Сын Вельзевула во плоти,
Коварство бунта и измены
Успел и к нам было внести!..
Как воры, в тьме ночной, к Марсале.
На двух украденных судах,
Ватаги буйные пристали
И — мирный остров ввергли в страх!..
Угрозой, подкупом, обманом.
Приманкой воли, грабежа
Успев увлечь за атаманом
Толпы под знамя мятежа,
Дыша огнем и разрушеньем
Дерзкой ярости полны, —
Они пошли с остервененьем
На обладателей страны!
Но прогремел уже над ними
Всевышней воли приговор:
Запечатлен в Калата-Фими
И в Партенико их позор;
И на ослушниках Палермо,
Дерзнувших власти презирать.
Решились показать пример мы,
Как бунт умеем укрощать!
О, не забудут сицильянцы,
Пока не рушится земля,
Имен Летицни и Ланцы,
Слуг неподкупных короля!
Их меры не остались тщетны:
Весь град развалиною стал...
Ни разу кратер грозной Этны
Так беспощаден не бывал!!
Зато погибнут флибустьеры
И успокоятся умы!
И с чувством радости и веры
Сынам и внукам скажем мы, —
Как Ланца в сече и в пожаре
Толпы мятежные карал,
Как гром мортир с Кастелламаре
Им крепость трона возвещал!
30 мая 1860 г.
5ПЛАЧ И УТЕШЕНИЕ
Ужасной бурей безначалия
С конца в конец потрясена,
Томится бедная Италия,
Во власть злодеев предана.
Повсюду слышны крики шумные, —
Народ изменой упоен...
Свободы требуют безумные
И рушат власти и закон!
И, к униженью человечества,
Проник неблагородный страх
В самих блюстителей отечества,
Держащих власть в своих руках.
Принципом странным невмешательства
Прикрыв бессилие свое,
Европа спит, когда предательство
Пожрать готовится ее;
И итальянские властители —
Одни бегут из их держав,
А те — становятся ревнители
Безумной черни мнимых прав!
Дают статуты либеральные,
Страстям толпы бесстыдно льстят
И дни отечества печальные
Презренной трусостью сквернят!..
Один средь общего волнения,
Как некий рыцарь на скале,
Стоит без страха, без сомнения
Король Франциск в своей земле...
Утешься, бедная Италия:
Закон и правду возлюбя,
Франциск не даст разлиться далее
Злу, обхватившему тебя.
Он понимает все опасности
Льстить черни прихотям слепым:
Ни конституции, ни гласности
Не даст он подданным своим!
Не переменит он юстицию,
Не подарит ненужных льгот,
Не обессилит он полицию —
Свой нерушимейший оплот;
Не даст права свои священные
Толпе бессмысленной судить
И своевольства дерзновенные
Не поколеблется казнить!
И знаю я, — он не обманется
В благоразумии своем:
Пьемонт падет, а он останется
Италиянским королем!
26 июня 1860 г.
6НЕИСПОВЕДИМОСТЬ СУДЕБ
Не видать ни тучки в небе знойном...
Солнце блещет, сушит и палит
И в теченьи царственно-спокойном
На поля засохшие глядит.
Всё томится, всё горит и вянет...
Надо влаги жаждущей земле!..
На работу пахарь завтра встанет
С безотрадной думой на челе.
И, взглянув на солнце и на небо,
Не прельстится светлой их красой:
Без дождя ему не будет хлеба,
Он погибнет с бедною семьей!
И томясь ужасной перспективой,
Даст он волю жалобным речам
И пошлет упрек нетерпеливый
Безмятежно-ясным небесам...
Но давно уж в области эфирной
Собрались и ходят облака,
Час настал, и над равниной мирной
Пролилась обильная река.
Поднялись поникшие растенья,
Освежился воздух и земля,
И глядят с слезою умиленья
Земледельцы на свои поля.
А вверху попрежнему спокойно
Над землей простерт небесный свод,
И как прежде, весело и стройно
В ярком блеске солнышко плывет...
Так сгорал Неаполь жаждой знойной.
Так искал воды себе живой;
А Франциск свершал свой путь спокойный.
Разливая блеск свой над страной.
И народ сдержать сердечной боли
Не умел и горько возроптал...
Но давно готов был в вышней воле
Для него целительный фиал?
Недоступен был Франциск народу;
Но пришла законная пора —
Даровал разумную свободу
Он единым почерком пера.
Ожил край. Всё встало в блеске новом.
Правосудье царствует в судах;
Всяк спокоен под домашним кровом.
Всякий волен в мыслях и речах;
От шпионов кончилась опасность,
В мрак архивов пролит новый свет,
И в три дня уврачевала гласность
Край больной, страдавший столько лет?
Рад народ!.. С молитвой благодарной
Новый воздух он впивает в грудь...
А король, как прежде, лучезарный,
Продолжает царственный свой путь!...
4 июля
7ПОБЕДИТЕЛЮ[9]
Демон отваги, грозный воитель,
Сильных и храбрых всех победитель,
В быстрых походах подобный стреле,
Тот, кому равного нет на земле,
Мощный защитник народной свободы,
Тот, кого чтут справедливо народы,
Неотразимый, подобно судьбе, —
Ныне подходит, Неаполь, к тебе!
Горд и всесилен — на чуждые грады
Взглянет он гневно!, — и нет им пощады!
Сядет в корабль он — и море смирит!
Дунет на пушку — она задрожит!
Камень под тяжестью стоп его стонет!
Тысячи вражьи один он прогонит!
Он на плечах своих может один
Гордую массу поднять Апеннин!
Встреть же, Неаполь, воителя с честью!
Радуйся: он не грозит тебе местью...
С тихой мольбою склонись перед ним,
Как перед новым владыкой твоим!
Пред королем ты не будешь в ответе:
Он малодушно укрылся в Гаэте
И без защиты столицу свою
Отдал герою, кого я пою!
О Гарибальди! И я, как другие,
Злобные чувства и мысли дурные
Против тебя на душе хоронил...
Ныне всё кончено: ты победил!..
Ты заслужил удивление мира!
Славит тебя моя скромная лира,
И, благодатным восторгом согрет,
Ниц пред тобою повержен поэт!..
7 сентября 1860 г,
8ПЕСНЬ ИЗБАВЛЕНИЯ
Триумфом вражьим ослепленный.
Поддавшись власти темных сил,
Недавно песнью беззаконной
Я сан поэта осквернил!!!
Но звон струны моей лукавой
Я беспощадно оборвал,
Когда мне голос мысли здравой
Мое паденье указал...
Я флибустьером беспощадным
Был отуманен, ослеплен,
И думал, с горем безотрадным,
Что трон законный упразднен.
Не знал я твердости Франциска,
И в тайне сердца моего
Не ожидал такого риска
От юной доблести его...
Но ныне Капуи защита
Вновь образумила меня:
Победа правды мне раскрыта
Теперь ясней господня дня!
Пусть бунт шумит и льется бурно,
Пусть шлет Пьемонт за ратью рать:
Но с Каятелло и Вольтурно
Мы всех их можем презирать...
Теперь нам страшен Гарибальди
Так, как в то время страшен был,
Когда скитался он в Шварцвальде,
Когда в Тунисе он служил,
Когда в Нью-Йорке делал свечи,
Когда с Китаем торговал,
Когда, жену взвалив на плечи,
От войск австрийских он бежал...
И ныне в бегство обратился
Непобедимый сей герой,
И вновь с Франциском воцарился
Везде порядок и покой!..
Но, научен своей невзгодой,
Он узел власти закрепит
И преждевременной свободой
Уж свой народ не подарит!
27 сентября 1860 г.
С австрийского
К. Лилиеншвагер
1860
НОВОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ АПОЛЛОНА КАПЕЛЬКИНА
Дарование г. Капелькина, которого стихотворения и краткая биография представлены в No 5 «Свистка», заметно развивается. Жаль только, что он не может выйти пока на самостоятельную дорогу: подражательность то тому, то другому поэту заметна в его произведениях. Но кто нам мешает утешаться мыслию, что это только пока, и наслаждаться его музою?
Дики желанья мои, и в стихах всю их дичь изложу я:
Прежде всего я хочу себе женщину с длинной косою.
Ум и краса мне не нужны: пусть только целуется чаще.
С этакой женщиной вместе мне друга-философа надо.
С ней целоваться я буду, а мудрый мой друг в это время
Будет науки мне все изъяснять, чтоб не надо мне было
Время и зрение портить над мертвою речью печати.
В этих условиях древней историей я бы занялся:
Нравятся мне пирамиды, развалины, — сфинксы, колонны.
Море Евбейское с Желтой рекою и с Гангом священным...
В этом последнем омылся б я, с женщиной вместе и с другом.
Вымывшись, я бы отер себя длинной косою подруги;
Всё, что от друга услышать успел посреди поцелуев.
Всё это тут бы я вспомнить хотел, чтобы книжечку тиснуть,
С нею проникнуть в народ, уяснить ход общественной жизни.
Добрых утешить, а злых покарать и разлить в мире счастье.
Всё бы хотел я изведать: не только искусством заняться.
Но насладиться хотел бы я даже грехом преступленья,
Только чтоб нравственным правилам было оно не противно...
Всё, что от друга я слышал, весь скарб своих сил и познаний.
Всё бы хотел перелить, через женщину с длинной косою.
В новое я существо, — и в сей сладкой работе скончаться:
Пусть существо молодое начнет с того, чем я окончил...
После же смерти хотел бы я зрителем быть его действий.
Чувствовать мыслью и сладко дремать в созерцаньи глубоком...
В ПРУССКОМ ВАГОНЕ
По чугунным рельсам
Едет поезд длинный;
Не свернет ни разу
С колеи рутинной.
Часом в час рассчитан
Путь его помильно...
Воля моя, воля!
Как ты здесь бессильна!
То ли дело с тройкой!
Мчусь, куда хочу я,
Без нужды, без цели
Землю полосуя.
Не хочу я, прямо —
Забирай налево,
По лугам направо,
Взад через посевы...
Но увы! — уж скоро
Мертвая машина
Стянет и раздолье
Руси-исполина.
Сыплют иностранцы
Русские мильоны,
Чтобы русской воле
Положить препоны.
Но не поддадимся
Мы слепой рутине:
Мы дадим дух жизни
И самой машине.
Не пойдет наш поезд,
Как идет немецкий:
То соскочит с рельсов
С силой молодецкой;
То обвалит насыпь,
То мосток продавит,
То на встречный поезд
Ухарски направит.
То пойдет потише,
Опоздает вволю,
За мятелью станет
Сутки трои в поле.
А иной раз просто
Часика четыре
Подождет особу
Сильную в сем мире.
Да, я верю твердо:
Мертвая машина
Произвол не свяжет
Руси-исполина.
Верю: все машины
С русскою природой
Сами оживятся
Духом и свободой.
1860
В ПРАГЕ
Только что расставшись с родиной святою,
Я скучал меж немцев русскою душою,
И, отвесть чтоб душу, к дорогим славянам
Полетел я в Прагу с легким чемоданом.
Облегчил его я, сколько то возможней,
Труся пред австрийской грозною таможней.
Но со мной возились — не скажу, чтоб много:
«Гид новейший Праги» рассмотрели строго.
Туфли, панталоны, галстухи, рубашки,
Пять иль шесть листочков почтовой бумажки, —
Всё перевернули; в стенки чемодана,
В крышку постучали — не нашли обмана,
Лишь одна брошюрка, изданная в Вене,
Чуть не послужила к неприятной сцене.
О правах брошюрки спор было родился;
Но разумный немец тотчас уходился,
Как ему на «Вену» указал я пальцем.
Вообще в таможне не был я страдальцем.
Подъезжая к Праге, полон чувством новым,
Мог лишь повторять я, вслед за Хомяковым,
Как не должно Праге хвастать пред Белградом,
А Москве кичиться перед Вышеградом,
Как на Петчин в ризе древнего Кирилла
Шествовал епископ, а вослед валила
Народная сила, в доблестной отваге,
Как заснул поэт наш, думая о Праге...
И вступил я в Прагу, и мечту поэта
Наяву увидел средь дневного света.
Был какой-то праздник. Не было проходу
В улицах, широких от громад народа.
Впереди блестели, в воздухе подъяты,
Знамения веры, убраны богато;
Фонари, хоругви, мощи и иконы,
С торжеством особым высились мадонны...
1860
«СРЕДЬ АКРОПОЛЯ РАЗБИТОГО...»
Средь Акрополя разбитого,
Срисовавши Парфенон,
Да божка, плющом увитого,
Да обломки трех колонн, —
Вдруг на родину далекую
Я душой перелетел
И судьбу ее высокую
В книге муз прочесть хотел.
В сколько лет цивилизации
Край наш будет доведен,
Чтоб в изяществе и грации
Стал с Элладой спорить он?
Сколько школ академических,
Сколько выставок пройдет,
Прежде чем для поз пластических
Будет годен наш народ?
Скоро ль сменим мы котурнами
Безобразие лаптей?
Станем воду черпать урнами,
Вместо ведер и бадей?
1861
СЛАВЯНСКИЕ ДУМЫ
Быстро идет пароход ваш, но — движется мертвой машиной;
Барка хоть тихо плывет, но — разумною тянется лямкой.
В мелких местах капитан велит делать промеры;
Я же на Запад взываю: измерьте глубь русского духа!
Как ни хитрил капитан, чтобы мель обойти осторожно, —
Нет-таки, — стал!.. Где ж справиться немцу с красою рек русских!
Правый брег Волги горист, а левый брег — низмен;
Так и везде на Руси: что выше, — правее бывает.
Немец у нас капитан, но русские все кочегары;
Так отразилась и здесь русская доблесть — смиренье!
«СРЕДЬ ВОЛГИ, РЕЧЕНЬКИ ГЛУБОКОЙ...»
Средь Волги, реченьки глубокой,
Стоял я долго на мели,
И мыслил о судьбе высокой
Родимых вод, родной земли.
Вы хитры, — мнил я, — иноземцы,
Вы пароход изобрели;
Но все ж на Волге мы вас, немцы,
По суткам держим на мели.
«В НАЧАЛЕ АВГУСТА ВЕРНУЛСЯ Я ДОМОЙ...»
В начале августа вернулся я домой
Из слишком-годовой отлучки заграничной
И тотчас встречен был знакомою толпой —
Редакцией «Свистка» с мольбой ее обычней:
«Стишков, о наш поэт! Пожалуйста, стишков!
Украсьте наш «Свисток» своей высокой лирой.
Иль пробудите вновь волнение умов
Своею острою и меткою сатирой!» —
«Помилуйте, друзья: я долго жил вдали, —
Сказал я им в ответ; — отвык от ваших нравов.
Я так им чужд теперь, как, например, в пыли
Архивной тлеющий профессор Тихонравов.
Едва приехав, что ж могу сказать я вам
О тех стремлениях, какие вас волнуют?
Мне должно наблюдать, я должен видеть сам:
Что ныне здесь в ходу и что теперь бичуют,
Какими новыми идеями умы
Проникнуты теперь в святой моей отчизне?
На европейские дела как смотрим мы?
И как устроились мы в нашей русской жизни?» —
«Ха-ха-ха-ха-ха-ха»... мне дружный был ответ...
Мне бросилась в лицо пурпуровая краска...
Но скоро понял я, что тут обиды нет, —
А просто предо мной свершалась свистопляска.
1861
«СВИСТОК» AD SE IPSUM[10]
Свободный, как птица, не связанный сроком
Журнальной подписки и выхода книжек,
Являюсь я редко, всегда ненароком, —
Но яркими буквами след свой я выжег
В сердцах благодарных российских сограждан.
Мой свист облегчал их сердечные раны;
Как влага в пустыне, я был ими жаждан,
Когда их томили сухие туманы;
Во мне лишь нашли они ключ разуменья,
Когда возникала российская гласность
И головы мудрых повергла в сомненье —
И розгу, и взятку не ждет ли опасность;
Я был утешеньем, я был им опорой,
Когда населенье России смущенной
Пугал наш прогресс изумительно скорый,
Внезапно открытый в Москве умиленной.
Вопрос о евреях, вопрос о норманнах,
Великий вопрос об экзамене строгом,
Шестнадцать гусей неповинно пожранных
И опыт пощенья по волжским дорогам,
Короче — на всё, что родным публицистам
Тревожило сердце и ум волновало,
На всё отзывался я радостным свистом
И всех утешал я... Но этого мало:
В Европе свершалась великая драма;
И к ней обратил я родное вниманье,
Австрийской поэзией Якова Хама
Сограждан моих просветив пониманье.
Неаполю дал я благие уроки,
На всё отозвался, — ни слабо, ни резко, —
И, всюду сбирая прекрасные соки,
Воспев Гарибальди, воспел и Франческо!..
И ныне явлюсь я к читателю снова;
Хочу наградить я его за терпенье,
Хочу я принесть ему свежее слово, —
Насколько возможно в моем положенья...
А впрочем, читатель ко мне благосклонен,
И в сердце моем он прекрасно читает:
Он знает, к какому я роду наклонен,
И лучше ученых мой свист понимает.
Он знает: плясать бы заставил я дубы
И жалких затворников высвистнул к воле.
Когда б на морозе не трескались губы
И свист мой порою не стоил мне боли.
1861