Что, жертв не курив, возжигаемых идолам мира,
Ни словом одним я бессмертной души не унизил.
Но ежели дружба найдет в моих песнях нестройных
Хоть слово для сердца, хоть стих, согреваемый чувством;
Но ежели в сих безыскусственных звуках досуга
Услышит тот голос, сердечный язык тот всемирный,
Каким говорит к нам бессмертная матерь-природа,
Быть может, стихи мои, вас я сберег не к забвенью.
ОБЩЕЖИТИЕ{*}
Reveille-toi, mortele, deviens utile au monde,
Sors de l’indifference, ou languissent tes jours.
Thomas [1]
Неу́жли в этот мир родится человек,
С зверями дикими в лесах чтобы скитаться?
Или в бездействии, во сне провесть свой век,
Не знать подобных — и ничем не наслаждаться;
Как будто в пустоте ужасной — в мире жить,
И прежде смерти мертвым быть?
Посмотрим вкруг себя,— мы взглянем на вселенну,
Какая связь в вещах! На что ни кину взор — и оку изумленну
Громада вся один чудесный кажет хор!
И то, что там, вверху, и там, под нижним кругом,
И что во всех морях,
В лесах и на горах —
Всё в цепь одну плетет, всё вяжет друга с другом
Тот разум, что сей шар и небо утвердил,
Атома с существом премудро съединил.
О ты, над тварями, над всем здесь вознесенный,
Понятьем, разумом, бессмертною душой,
Проснися, человек,— проснися, ослепленный,
И цепи общия не разрывай собой!
Ты мнишь, что брошен в мир без цели неизвестной,
Чтоб ты в нем только жил,
И зрителей число умножил поднебесной;
Взгляни на этот мир:
Противному совсем и звери научают,
И звери в нем живут не для себя самих.
Трудятся и они: птенцов они питают,
Птенцы же, подрастя, трудятся и для них.
Зачем, ты говоришь, мне для других трудиться?
Какая нужда до людей?
Трудися только всяк для пользы лишь своей,
А приобрев трудом, не худо насладиться.
Ты наслаждаешься,— а тысяча сирот
Страдают там от глада;
Вдовицы, старики подле твоих ворот
Стоят — и падают, замерзнувши от хлада.
Ты спишь,— злодей уж цепь, цветами всю увив,
На граждан наложил, отечество терзает.
Сыны отечества, цепей не возлюбив,
Расторгнуть их хотят,— вопль слух мой поражает!
Какой ужасный стон!
Не слышишь ты его — прерви, прерви свой сон!
Несчастный, пробудися,
Взгляни на сограждан, там легших за тебя,
Взгляни на их вдовиц, детей — и ужаснися,
Взглянувши на себя!
Их вдовы стонут там, их дети мрут от глада,
Страшись и трепещи, чтоб тени их, стеня
Подобно фуриям, явившимся из ада,
В погибели своей тебя, тебя виня,
Не стали б день и ночь рыдать перед тобою...
Отечество, как ты еще младенец был,
Подобно матери обвило пеленою,
Чтоб в недрах ты его златые дни вкусил;
А ты за это всё и малую заботу
Считаешь глупостью — лишь у окна сидишь
И тешишь своея души ты тем охоту,
Что на людей глядишь.
Сидишь,— неу́жели сидеть в сей мир родился?
Всё, всё гласит тебе, чтоб для других трудился.
«Трудиться? — говорят.— Мне жертвовать собою
Завистникам, льстецам,
Живущим подлостью одною,
Мне жертвовать сердцам,
Что, злобою кипя, тех самых умерщвляют,
Которые и их питают?
Хочу трудиться я, а змеи уж шипят,
Тружусь — труды мои к добру людей клонятся,
Но люди за добро одно лишь зло творят.
Так лучше буду я в лесах с зверьми скитаться».
Итак, людей пороки,
О мудрый человек!
От общества тебя женут в леса глубоки?
От злых и с добрыми ты связь совсем пресек?
Но радостей отца, но удовольствий друга
Не хочешь чувствовать и с добрыми делить?
Лапландца хладного в лачуге ждет супруга,
Желает бедный фин любить, любиму быть;
Взгляд, как камчадал, убеленный летами,
Лелеет внука — и сжимает у персей,
Любуется, как внук шалит его косами,—
Взгляни, и сердце ты холодно разогрей!
Скажи мне, что б было с невинными овцами,
Когда бы пастухи, лишь волк глаза явил,
Оставили овец и скрылись за кустами?
Ах! всех овец тогда тот волк бы задавил.
И ты, когда закон ногами попирают,
Болванам золотым курят все фимиам,
Достойных же венцов — всех пылью засыпают,
Ты должен ли тогда скитаться по лесам?
Ах, нет! но о добре всеобщем лишь радея,
Всем другом истинным себя ты окажи,
Гнетущу руку ты останови злодея,
И что гнетомый прав — ты свету покажи,
Неблагодарных обяжи!
Добро твори для всех глупцов, льстецов, коварных,
А злость их каменных сердец
И плата низкая их душ неблагодарных —
Ярчее золотят лишь для тебя венец.
И, ах! какой еще желать тебе награды?
Невинный и убог
Узрели чрез тебя блестящий луч отрады,
А это — видит бог.
Священный долг нам есть — для блага всех трудиться:
Как без подпор нельзя и винограду виться,
Так мы без помощи других не проживем;
Тот силу от подпор — мы от людей берем.
Всем вместе должно жить, всем вместе нам трудиться,
Гнушаться злом, добро любить
И радость из одной всем чаши пить —
Вот цель, с какою всяк из нас в сей мир родится.
1804
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЬ ОССИАНА{*}
О источник ты лазоревый,
Со скалы крутой спадающий
С белой пеною жемчужною!
О источник, извивайся ты,
Разливайся влагой светлою
По долине чистой Лутау.
О дубрава кудреватая!
Наклонись густой вершиною,
Чтобы солнца луч полуденный
Не палил долины Лутау.
Есть в долине голубой цветок,
Ветр качает на стебле его
И, свевая росу утренню,
Не дает цветку поблекшему
Освежиться чистой влагою.
Скоро, скоро голубой цветок
Головою нерасцветшею
На горячу землю склонится,
И пустынный ветр полуночный
Прах его развеет по полю.
Звероловец, утром видевший
Цвет долины украшением,
Ввечеру придет пленяться им,
Он придет — и не найдет его!
Так-то некогда придет сюда
Оссиана песни слышавший!
Так-то некогда приближится
Звероловец к моему окну,
Чтоб еще услышать голос мой.
Но пришлец, стоя в безмолвии
Пред жилищем Оссиановым,
Не услышит звуков пения,
Не дождется при окне моем
Голоса ему знакомого;
В дверь войдет он растворенную
И, очами изумленными
Озирая сень безлюдную,
На стене полуразрушенной
Узрит арфу Оссианову,
Где вися, осиротелая,
Будет весть беседы тихие
Только с ветрами пустынными.
О герои, о сподвижники
Тех времен, когда рука моя
Раздробляла щит трелиственный!
Вы сокрылись, вы оставили
Одного меня, печального!
Ни меча извлечь не в силах я,
В битвах молнией сверкавшего;
Ни щита я не могу поднять,
И на нем напечатленные
Язвы битв, единоборств моих,
Я считаю осязанием.
Ах! мой голос, бывший некогда
Гласом грома поднебесного,
Ныне тих, как ветер вечера,
Шепчущий с листами топола.—
Всё сокрылось, всё оставило
Оссиана престарелого,
Одинокого, ослепшего!
Но недолго я остануся
Бесполезным Сельмы бременем;
Нет, недолго буду в мире я
Без друзей и в одиночестве!
Вижу, вижу я то облако,
В коем тень моя сокроется;
Те туманы вижу тонкие,
Из которых мне составится
Одеяние прозрачное.
О Мальвина, ты ль приближилась?
Узнаю тебя по шествию,
Как пустынной лани, тихому,
По дыханью кротких уст твоих,
Как цветов, благоуханному.
О Мальвина, дай ты арфу мне;
Чувства сердца я хочу излить,
Я хочу, да песнь унылая
Моему предыдет шествию
В сень отцов моих воздушную.
Внемля песнь мою последнюю,
Тени их взыграют радостью
В светлых облачных обителях;
Спустятся они от воздуха,
Сонмом склонятся на облаки,
На края их разноцветные,
И прострут ко мне десницы их,
Чтоб принять меня к отцам моим!..
О! подай, Мальвина, арфу мне,
Чувства сердца я хочу излить.
Ночь холодная спускается
На крылах с тенями черными;
Волны озера качаются,
Хлещет пена в брег утесистый;
Мхом покрытый, дуб возвышенный
Над источником склоняется;
Ветер стонет меж листов его
И, срывая, с шумом сыплет их
На мою седую голову!
Скоро, скоро, как листы его
Пожелтели и рассыпались,
Так и я увяну, скроюся!
Скоро в Сельме и следов моих
Не увидят земнородные;
Ветр, свистящий в волосах моих,
Не разбудит ото сна меня,
Не разбудит от глубокого!
Но почто сие уныние?
Для чего печали облако
Осеняет душу бардову?
Где герои преждебывшие?
Рано, младостью блистающий?
Где Оскар мой — честь бестрепетных?