Дни юности, быстро, вы быстро промчались!
Исчезло блаженство, как призрак во сне!
А прежние скорби на сердце остались;
К чему же и сердце оставлено мне?
Для радостей светлых оно затворилось;
Ему изменила младая любовь!
Но если бы сердце и с дружбой простилось,
Была бы и жизнь мне дар горький богов!
Остался б я в мире один, как в пустыне;
Один бы все скорби влачил я стеня.
Но верная дружба дарит мне отныне,
Что о́тняла, скрывшись, любовь у меня.
Священною дружбой я всё заменяю:
Она мне опора под игом годов,
И спутница будет к прощальному краю,
Куда нас так редко доводит любовь.
Как гордая со́сна, листов не меняя,
Зеленая в осень и в зиму стоит,
Равно неизменная дружба святая
До гроба живительный пламень хранит.
Укрась же, о дружба, мое песнопенье,
Простое, внушенное сердцем одним;
Мой голос, как жизни я кончу теченье,
Хоть в памяти друга да будет храним.
1810
ОТВЕТ{*}
Мне можно ли, Хвостов, любовью льститься муз?
Мне можно ли вступать с бессмертными в союз,
Когда и смертных дев пленить я не умею?
И дурен я, и хвор, и денег не имею.
Но если б я расцвел и к чуду стал богат —
Парнасских дев дары земные не прельстят:
Они красавицы не нынешнего века,
Они всегда глядят на душу человека;
И если чистая души в нем глубина
Священным от небес огнем озарена,
Коль дух в нем пламенный, восторгом окрыленный,
И к небу звездному парит неутомленный
И погружается бестрепетный во ад,—
Сей смертный чистых дев везде преклонит взгляд.
И рыбарь, даром сим ущедренный от неба,
У хладных вод Невы пленил и муз и Феба.
Мне, изволением всеправящих богов,
Не суждено в удел сих выспренних даров.
Мой дух лишь воспален любовию к наукам,
К священной истине, златыя лиры к звукам;
И счастлив, чувствуя волшебну сладость их.
Они отрада мне в прискорбных днях моих:
Восторженной душой при гласе лир священных
Живой я восхожу на пир богов блаженных!
Хвалюсь сим счастием, но в нем весь мой удел
И перейти его напрасно б я хотел;
А кто, горя одним честолюбивым жаром,
Дерзает, Фебовым его считая даром,
Идти поэтам вслед — стремится тот всегда
По славным их следам искать себе стыда.
Но ты, о ревностный поклонник Аполлона,
Стремись, Хвостов, им вслед к вершинам Геликона,
Куда наш невский бард, Державин, как орел,
Чрез многотрудный путь столь быстро прелетел.
Я ж, тихомолком жизнь неведому свершая
И древнего певца глас робко повторяя,
Ни славы не добьюсь, ни денег не сберу
И, вопреки тебе, с стихами весь умру.
Нет, нет, я не хочу быть мучеником славы,
И все твои, Хвостов, советы как ни правы,
Слепому Плутусу я также не слуга: [1]
Давно он чести враг, а честь мне дорога.
Нет, лучше темною пойду своей стезею,
Хоть с сумкой за плечьми, но с чистою душою.
Когда же парки мне прядут с кострицей нить,
Ее терпением я стану золотить,
И, злобный рок поправ, без страха и без стона
Увижу дикий брег скупого Ахерона!
Дотоле ж об одном молю моих пенат:
Да в свежести мой ум и здравие хранят,
И в дни, как сердце мне кровь хладная обляжет,
Как старость мрачная мои все чувства свяжет,
Да боги мне тогда велят оставить мир,
Чтоб боле я не жил бесчувствен к гласу лир.
1810 (?)
ГРАФУ***{*}
Известно, граф, что вам приятель Аполлон.
Но если этот небожитель
(Знать, есть и у богов тщеславие свое)
Шепнул вам, будто он
Семеновой учитель,
Не верьте, граф, ему: спросите у нее.
1810 (?)
ПОДРАЖАНИЕ ГОРАЦИЮ{*}
Musis amicus.[1] Кн. І, од. XXVI
А. Н. О.
Питомец пиерид — и суеты и горе
Я ветрам отдаю, да их поглотит море!
И, чужд мирских цепей,
В моей свободной доле
Я не страшусь царей,
Дрожащих на престоле;
Но Дия чту и муз и Фебовых жрецов.
О веселящаясь на высоте холмов
Или в тени долин пространных,
Где сребреный шумит поток,
Нарви цветов благоуханных
И свей, пие́рида, достойному венок.
Незвучен песней глас, тобой не вдохновенных;
Коснися ж струн моих волшебной ты рукой
И мужа возвеличь бессмертною хвалой,
Достойного тебя и сестр твоих священных.
1812
ЦИКЛОП{*}
Переводчик эклог Виргилиевых и идиллий Феокритовых, в Москве напечатанных, страдания от любви Феокритова Циклопа так описывает:
Цвет юности алой угас, и кудри не вьются.
И прибавляет: «от горести вянет лицо и кудри не вьются». Стих сей, незнакомый Феокриту, знаком каждому русскому, он из песни. Не знаю, кто как другой, а я думаю, что переводчику хотелось Циклопа сицилийского сделать московским. Эта благородная смелость мне очень полюбилась, я, подражая московскому переводчику, отложил старинные предрассудки, что в переводе древних должно рабски сохранять физиономию и характер,— оставил такое мнение писателям малодушным, пустился по следам московского переводчика и, смею сказать, был счастливее его. Мой Циклоп есть житель петербургский: физиономия его моим читателям должна быть знакома. Об достоинстве перевода, об стихах моих ни слова. Хвалить самому себя в предисловии, писанном от имени издателя, оставляю Делилю и гр. Хвостову.
Хотя, впрочем, для такого предисловия и толь низких похвал и предлагал мне свои услуги некто г. Батюшков, но я очень рад, что предисловие его ко времени издания труда моего не готово, или в самом деле от неумения написать его достойно, как он сам сознавался, или от зависти к новым успехам музы моей. Желаю ему от зависти лопнуть, а читателю веселиться.
Ах, тошно, о Батюшков, жить на свете влюбленным!
Микстуры, тинктуры врачей — ничто не поможет;
Одно утешенье в любви нам — песни и музы;
Утешно в окошко глядеть и песни мурлыкать!
Ты сам, о мой друг, давно знаком с сей утехой;
Ты бросил давно лекарей и к музам прибегнул.
К ним, к ним прибегал Полифем, циклоп стародавний,
Как сделался болен любовью к младой Галатее.
Был молод и весел циклоп, и вдруг захирел он:
И мрачен, и бледен, и худ, бороды он не бреет,
На кудри бумажек не ставит, волос не помадит;
Забыл, горемычный, и церковь, к обедне не ходит.
По целым неделям сидит в неметеной квартире,
Сидит и в окошко глядит на народ православный;
То ахнет, то охнет, бедняга, и всё понапрасну;
Но стало полегче на сердце, как к музам прибегнул.
Вот раз, у окошка присев и на улицу смотря,
И ко́ рту приставив ладонь, затянул он унывно
На голос раскатистый «Чем я тебя огорчила?»:
«Ах, чем огорчил я тебя, прекрасная нимфа?
О ты, что барашков нежней, резвее козленков,
Белее и слаще млека́, но горше полыни!..
Ты ходишь у окон моих, а ко мне не заглянешь;
Лишь зазришь меня, и бежишь, как теленок от волка.
Когда на гостином дворе покупала ты веер,
Тебя я узрел, побледнел, полюбил, о богиня!
С тех пор я не ем и не сплю я, а ты и не тужишь;
Мне плач, тебе смех!.. Но я знаю, сударыня, знаю,
Что не́мил тебе мой наморщенный лоб одноглазый.
Но кто же богаче меня? Пью всякий день кофе,
Табак я с алоем курю, ем щи не пустые;
Квартира моя, погляди ты, как полная чаша!
Есть кошка и моська, часы боевые с кукушкой,
Хотя поизломанный стол, но красного древа,
И зеркало, рот хоть кривит, но зато в три аршина.
А кто на волынке, как я, припевая, играет?
Тебя я, пастушка, пою и в полдень и в полночь,
Тебя, мой ангел, пою на заре с петухами!
Приди, Галатея, тебя угощу я на славу!
На Красный Кабак на лихом мы поедем есть вафли́·,
Ты станешь там в хоре плясать невинных пастушек;
Я, трубку куря, на ваш хор погляжу с пастухами
Иль с ними и сам я вступлю в состязанье на дудках,
А ты победителя будешь увенчивать вафлей!
Но если, о нимфа, тебе моя рожа противна,
Приди и, в печке моей схватив головешку,
Ты выжги, злодейка, мой глаз, как сердце мне выжгла!..
О циклоп, циклоп, куда твой рассудок девался?
Опомнись, умойся, надень хоть сюртук, и завейся,
И, выйдя на Невский проспект, пройдись по бульвару,
Три раза кругом обернися и дунь против ветра,
И имя навеки забудешь суровой пастушки.
Мой прадед, полтавский циклоп, похитил у Пана