РОЖДЕНИЕ ГОМЕРА{*}
С тех дней, как в Трое жизнь могучего Пелида
Убийцей прервана пред брачным алтарем,
Прошли века; но скорбь глубокую о нем
Хранила в сердце мать, бессмертная Фетида.
«Героев подвиги во гробе не умрут;
Как холмы, гробы их бессмертьем процветут.
Поэзия — глагол святого вдохновенья;
Доколе на земле могуществен и свят,
Героям смерти нет, нет подвигам забвенья:
Из вековых гробов певцы их воскресят» —
Так утешал Зевес печальную Фетиду,
Когда она, взошед в высокий бога дом,
Напомнила ему о знамении том,
Каким он утвердил бессмертие Пелиду;
Так утешал он мать. — Меж тем рука времен
Дела полубогов с лица земли стирала
И самую молву с веками увлекала,
Хранительницу дел сих древности племен.
С тех дней, как пал Пелид, два века [1] протекали,
Но дел его певцы от мрака не спасли;
Как эхо, песни их, рождаясь, умирали;
Красноречивый прах безмолвствовал в земли;
О славном воине ахейцам говорила
Одна, в земле чужой, пустынная [2] могила.
Давно Пелида мать не видела при ней,
Как в дни минувшие, ни жертв, ни алтарей;
В те дни, когда, храня завет богов священный,
Додоны вещими дубами прореченный:
Чтить Ахиллеса гроб, отечеству святой,
Сыны Фессалии ко брегу Илиона,
На поклонение могиле Пелейона,
В урочный года срок стекалися толпой.
Бывало черными[3] одетый парусами
Корабль, с дружиною, и хором, и жрецами,
К Троаде приплывал, и с гимном гробовым
В пристанище входил под сумраком ночным;
И в жертву храброму на берег Илиона
Всё нес родимое с земли его отцов,
Всё фессалийское: и пламень, и тельцов,
И воды Сперхия и кедры Пелиона.
И становилася могила алтарем;
Кругом пылал огонь, дым жертв курился тучный;
И сонмы юношей с увенчанным челом
Сливали с лирами свой голос сладкозвучный;
Другой сонм юношей, воинственных, младых,
Блистая красотой их тел полунагих,
Лишь с копьями в руках и медными щитами,
В шеломах, конскими покрытых волосами,
Сплетясь в Ареев хор, пленительный очам,
И копьями звуча по звонким их щитам,
Вкруг гроба пляскою воинственной летали
И криком страшным тень Ахилла вызывали.
Всё смолкнуло; герой забыт родной землей!
В развалинах его надгробных алтарей
Выл ветер; могилы же его уединенной
И пастырь убегал, молвою устрашенный
Давно вокруг нее лишь ужас обитал;
Не раз, нарушивши молчание ночное,
Огромный Ахиллес из гроба восставал
И, грозный, ужасал создание живое,
Чтоб память о своих заслугах и делах
Вновь пробудить в людских умершую сердцах.
Всё скрылось от земли, что Ахиллеса чтило.
Лишь сердце матери в течение веков
Бессмертной, как сама, любви не изменило.
Мать, грусти верная, забыв обет небес,
Тот день, как сын ее погиб стрелой Парида,
Навеки обрекла для горести и слез,
Чтоб участь мрачную оплакивать Пелида.
И каждый год в сей день, в тиши ночных часов,
Из волн лазоревых богиня выходила
К полям, где бывшие Пелидова следов
Десница времени еще не истребила;
Где Ксанф и Симоис, прах Трои, ряд могил,
И каждый камень ей о сыне говорил.
Там, над могилою заглохлой и пустынной,
Но гордою еще всех высшею главой,
Черневшей издали над пенною пучиной,
Фетида каждый год являлась в час ночной.
С богиней скорбь деля, и сестры Нереиды
Бросали каждый год Нерея влажный дом;
И, выходя из волн, вкруг горестной Фетиды
Садились сетовать на холме гробовом.
И то безмолвные грустили вкруг богини;
То, вторя плачущей стенанием своим,
Смущали тишину и ночи и пустыни,
И плач их ветром был далеко разносим.
Далеко слыша их, смолкала Филомела;
Недвижно Цинтия на горестных смотрела
И слезы тихие задумчиво лила.
Так песнь их жалобна, так сладостна была.
«О милые сестры, о дщери Нерея! —
К ним часто Фетида вопила, стеня,—
Любви не изведав, не знав Гименея,
Стократно вы, девы, счастливей меня!
Неведома грусть вам быть матерью сына,
И всё с ним, единственным, в мире терять.
На бедство богиня, на горе я мать!
И нет мне отрады, какую судьбина
Послала для смертных несчастных сердец,
Найти хоть в могиле — печалей конец!»
Так годы протекли, так веки миновали;
Фетиде данных клятв не исполнял Зевес:
Века не унесли Фетидиной печали;
Она отчаялась и в промысле небес.
И некогда, в сей день, для плача посвященный,
Одна, без Нереид, возникла из зыбей
И, на сыновний гроб воссев уединенный,
Душой предавшися всей горести своей,
Мечтаний полная о незабвенном сыне,
Мать поверяла там печаль свою пустыне.
Глубокой наконец тоской омрачена,
Взроптала на свое бессмертие она;
Мечтая прекратить жизнь для нее постылу,
Ударилась в тоске об черную могилу;
И голос с высоты богини грянул в слух:
«Восстань, Нерея дочь, и укрепи твой дух:
Последним был сей день, печали посвященный!»
Фетида восстает; и, взор подняв смущенный,
Зрит бога над собой, метающего гром,
Сходящего к земле на облаке златом.
В священном ужасе и в радости немая,
Мать бросилась пред ним, стопы обнять пылая,
Но мрачных дум еще и горести полна:
«Кронион!..— наконец воскликнула она,—
Или плачевный стон тоски моей глубокой
Достиг уже твоей обители высокой?
Или над матерью ты сжалился, Зевес?»
Рекла и, вновь упав к ногам царя небес,
Рукой его стопы священные объяла.
«О малодушная,— вещал ей Эгиох,—
Ты ль мыслила, что я забыть героя мог?
Ты ль вечности моих заветов не познала?
Забыла ль, что я сам, поклявшися главой,
Не в силах возвратить сей клятвы роковой?
Но есть еще судьбы: закон их довременной
Отвесть иль упредить — нет власти во вселенной.
Сии судьбы виной, что через столько лет
Еще не совершен священный мой обет,
Что блеск бессмертных дел мрак сокрывает гробный,
Что в песнях не воскрес твой сын богоподобный.
Но наконец судеб исполнился закон,
И вдохновенного свершилося рожденье:
Из праха глас его подымет Илион;
Он давнобытное, погрузшее в забвенье,
Всё в образах живых Гелладе возвратит;
В них зашумят моря, восстанут грады, горы,
Вкруг Трои загремят кровавой брани споры,
И царства целые он в песнь свою вместит.
Глава поэта — мир; в ней всё, земля и небо;
И всё животворит он, вдохновенный Фебом.
Восстань, гряди со мной, уверуешь ты вновь,
Что непреложен ввек глагол царя богов».
Молча на облако воссела мать Пелида;
И, туч гонителя велением Кронида,
Взвилось оно, как вихрь, к эфирным высотам;
Как вихрь, перенеслось к Ахейским островам;
Спустилось на холмы счастливого Иоса,
Меж благовонных древ и пышного лотоса.
И шествовать Зевес веля богине с ним,
Но взорам чад земных желая быть незрим,
Сквозь рощу яворов, на злачный холм пологой
Грядет невидимый с богиней среброногой.
Тогда в полдневный путь вступал Гиперион,
И от его лица твердь знойная пылала;
И томная земля как будто в сладкий сон
И воды, и поля, и воздух призывала;
И, будто чувствуя присутствие богов,
Невидимости их природа изменила,
И, жертву им неся, дыхание цветов,
Благоуханием весь воздух растворила.
Величественный Зевс с холмов свой путь склонял.
Там, при покате их, стоит уединенный,
Кругом бросая тень, высокий лавр священный;
При корне ключ шумит, прозрачный, как кристалл.
Под пышным лавром тем сидит жена младая;
У ног ее лежит младенец на цветах,
Прелестный, радостный, с улыбкой на устах,
Цветами с детскою беспечностью играя.
Недавно первенец, казалося, рожден;
И мать казалася от бедных смертных жен:
Убогой ризою она была покрыта,
Но красотой цвела, как юная харита.
К груди своей главой поникнувши она,
Сном амврозическим была окружена;
Дитя резвилося в цветистой колыбели.
И вдруг Фетида зрит: на лавре девять птиц
Явилися, как снег блестящих голубиц,
И, с лавра низлетев, кругом младенца сели;
И, тихо порхая, одна вослед другой,
Младенца дивного, казалося, лобзали,
Казалось, легкими с ним крыльями играли.
За ними пчел златых явясь веселый рой
И по цветам кружась, влеченьем непонятным
Неслись к его устам с их медом ароматным.
Вдруг, с высоты небес на лавр спустись орел,
Над колыбелию величественный сел,
Спокойно быстрый взор на солнце устремляя
Которое текло в среде небес пылая.
Младенец радостный весельем трепетал,
Несмежно, как орел, на солнце сам взирал;
И юный взор его горел, как огнь денницы,
И детский крик его был стройный глас цевницы.
Зевес невидимый в безмолвии стоял;
Пелида мать чудясь на отроча взирала
И тихо, чуть дыша, Зевеса вопрошала:
«Кто, кто младенец сей, поведай, Эгиох?