Не бог ли светлых вод, или небесный бог
Любовью посетил создание земное?
Над чадом зрю небес я знаменье святое».
И Зевс ей: «Над певцом героев и богов
Почиет с первых дней божественный покров:
Любимец их — певец могучего Пелида».
«О милосердый Зевс!» — воскликнула Фетида,
И, тихо на дитя невидимо припав,
И очи и уста лобзанием покрыла,
И сладкими его слезами оросила.
За ней отец богов к рожденному представ,
Младенца осенил божественной рукою;
И юная душа земного существа,
Почувствовав присутство божества,
Взыграла жизнию и радостью святою;
И светло засиял прекрасною звездой
Огонь, язык души, над юною главой.
«Но кто же смертный сей, сын таинства священный?
Кому твой промысл дал сей жребий возвышенный?
На сей ли он земле счастливой порожден,
От нимф ли родшая или от смертных жен?
Не сын ли он царей, и от людей гоненья
Сокрыт в пустыне сей под взоры провиденья?
Иль сын он пастыря счастливых сих полей,
За добрые дела, за веру и смиренье
Благословенного любовию твоей?
Кто он? поведай, Зевс, певца сего рожденье».
«Он сын возлюбленный природы и богов.
В свои объятия, на лоно из цветов
Его от матери природа восприяла;
Небесных и земных исполнила даров:
Уста амврозией бессмертной напитала;
Сих горлиц простоту душе его дала,
И силу гордую и быстрый взор орла;
Да будет песнь его то сладостно журчащий
Ток тихий при лучах серебряной луны;
То бурный водопад, с нагорной вышины
Волнами шумными далеко вкруг гремящий.
Но колыбель и гроб Ахиллова певца
Есть тайна для земли: неведомо рожденный,
И неразгаданный, под именем слепца
Пройдет он по земле; таков закон священный
Судьбы; таинственный, как солнце он возник,
Как солнце он умрет в лучах бессмертной славы».
«Но, Кронов сын, судьбы суровые уставы
Не для отца богов. Ты мощен и велик,
Ты взором целый свет с Олимпа обнимаешь;
И таинств ли одной судьбы не проникаешь?» —
Так испытуем был Фетидой царь громов.
«Фетида, мрак судьбы священ и для богов,—
Он ей ответствовал,— и избранники неба,
Пророки и жрецы, таинственники Феба,
Очами тьму времен могущие пронзать,
Вотще о нем дерзнут бессмертных вопрошать:
Пред вечною судьбой безмолвствуют и боги.
Законы сей судьбы неумолимо строги;
Их проницать и ты, Фетида, не дерзай;
Кем смертный сей рожден, меня не вопрошай.
Его удел тебе я возвестить желаю;
Но открывать ему навеки воспрещаю:
И горько смертному в грядущем то познать,
Чего нет сил отвесть, ни средства избежать:
Определения судьбы неотразимы».
«Ах!..— мать Пелида речь Зевеса прервала,—
Когда судьба его на бедства обрекла,
Да будут мной, о Зевс, все дни его хранимы;
Я спутница его до смертного конца».
«Мой промысл сохранит священного певца.
Но удалимся,— Зевс рек наконец богине,—
Певца Ахиллова о будущей судьбине
Тебе я прореку; но, часть его познав,
Пещись о нем богам Олимпа предоставь;
Вотще за жизнь его душа твоя страшится;
И власть его главы моей рукой хранится».
Скончав, с Фетидою грядет отец богов,
Направив путь на холм, над морем возвышенный;
И там он уклонясь под вещий лес дубов,
Ему издревле здесь, провидцу, посвященный,
И взором времена объемля до конца,
Так прорицал судьбу Ахиллова певца.
«Когда во тьме времен ахеян дремлют грады
И в мрак погружены земных сынов сердца,
Среди глубокого безмолвия Геллады
Раздастся дивный глас убогого слепца.
Слепец, в дни юности очей своих лишенный,
Очами разума пронзит он небеса;
Обымет весь Олимп, пространство всей вселенной,
И, мира горнего проникнув чудеса,
Узрит в лицо богов, дом славы их чудесный,
Беседы чистых муз и радость их пиров;
И, первый на землю сведя язык небесный,
Бессмертно воспоет героев и богов;
И, песнью славы мир наполнив бесконечной,
Гелладу сотворит землею славы вечной.
Во дни, как в плен рабы падет сия страна,
В ней будет ветр шептать героев имена;
Их тени населят леса, долины, горы;
И тот, чья будет грудь любовию полна
Ко славе, обратит к стране священной взоры,
Где вольность в первый раз зажжет людей сердца,
Где столько за нее бессмертных грянет боев;
И возбужденный он примерами героев
И песнью пламенной Ахиллова певца,
Дерзнет на варваров за Греции народы;
И полетит — мечом им добывать свободы!
Но ныне тьмой времен покрытые сердца,
Еще небесного душой не постигая,
В отчизне не почтут священного певца;
И будет он, слепец, скитаться в край из края,
Водимый бедностью за трапезы царей,
Единой спутницей его печальных дней.
И бедность мудрому во благо обратится.
Влачась из края в край всевидящий слепец,
Он глубину людских изведает сердец;
Деяний и вещей познаньем умудрится,
И будет убежден он жизнию своей,
Что бедность — лучшее училище людей.
И воспоет беды и странствия героя,
Где, опыты своей превратной жизни кроя,
Пример возвышенный оставит в песнях сих,
Что мудрый человек превыше бед земных.
Так двух героев он, любезных мне, прославит,
И двух бессмертных чад [4] потомству в них оставит;
И так исполнится его земной удел.
Тогда его с земли, с лица юдоли тленной,
Пророка на Олимп восхитит мой [5] орел;
Где, благовонием небесным умащенный
И в жизнь нетленную преображенный вновь,
На пир бессмертия воссядет меж богов
И с нами разделит от смертных поклоненье.
И сбудутся над ним бессмертных словеса,
Какими Пифию [6] исполнит вдохновенье:
Слепец, твой дом — Олимп, отчизна — небеса!»
Умолк; и перед ним душой благоговея,
Восторга полная, воззвала дочь Нерея:
«Любимца Зевсова благословен удел!
Но, Зевс, прости ты мать, рассей мне мрак сомнений:
Ужели, как земной певца сего предел,
Толь мрачна и кратка судьба его творений?
Не погребет ли Крон и их всеобщей тьмой,
Как преждебывшие поэтов песнопенья?
Неверной памятью хранимые одной
Иль бренной хартией, добычей быстрой тленья,
Погибнут, может быть, священные творенья?»
«Не гибнет слово муз,— вещал отец богов,—
Как бесконечна высь блистательного неба,
Таков удел земной святых внушений Феба.
Но должно зреть ряды бесчисленных веков,
Ряды имущих быть и царств и поколений,
Чтоб славу созерцать бессмертных песнопений.
Взирай, грядущие отверзу времена
И быть имущие страны и племена».
Он рек; и мрачная с времен завеса пала;
К событиям их мать взор жадный приковала;
И зрит:
Гомера песнь, во мраке двух веков,
Вначале тайное наследие певцов,
Убогих, как он сам, питомцев муз смиренных,
Едва приносит им крупицы современных.
Но извлеченную из тьмы рукой царей
Вдруг песнь его из уст скитавшихся людей
Уста оракулов принять соизволяют,
И боги языком Гомеровым вещают.
Тогда Фетида зрит, сколь славен рок певца!
За неизвестного, безродного слепца
Семь спорят городов,[7] готовые сражаться,
Все гордые певца отечеством назваться.
Скиталец он, родной неведомый землей,
Стал другом мудрецов, сопутником царей;
Наставники людей в нем ищут просвещенья,
Герои — образца, поэты — вдохновенья,
И все, признав его источником умов,
Им возвышаются к познанию богов.
И бога человек не видевший очами,
Но научен постичь возвышенным певцом,
Величье Зевсово одушевил [8] резцом,
И дышит в мраморе блистающий громами!
Вся древность наконец, признав в нем существо
Как бы верховное над земнородных миром,
Ахиллова певца, равно как божество,
Торжественно почла и храмом и кумиром.
Так множеством веков, Пелида зрела мать,
Испытывалась песнь Гомеровых творений;
И положил тогда времен священный гений
На свиток песней сих бессмертия печать.
Тогда и самый Крон из тьмы и разрушенья,
Из праха мертвых царств и стертых им градов
Повсюду исторгал Гомера песнопенья;
Чтоб дар божественный, на пользу всех веков,
От мрачной древности, от стран иноплеменных,
Достиг до новых стран, до царств невозрожденных.
Но с сею славою всемирною певца,
Кроме одной молвы о мрачных днях слепца,
Дивясь Пелида мать сретала в каждом веке
Безмолвие о сем чудесном человеке,
Сокрытом от людей покровом роковым.
И тщетно Греция, наполненная им,
Взносила громкий глас во всех градах цветущих:
«Кто сей неведомый, сей дивный человек,
Который, как перун, тьму времени рассек?
Который, как гигант, на раменах могущих
Всю славу Греции подъял из тьмы времен?»
И тщетно странники рожденных вновь племен
Стекались на брега разрушенной Геллады,
Чтоб вопрошать о нем пустыни, камни, грады,