Здесь, Праксиноя, на эти мы ткания прежде посмотрим:
Как они тонки, прекрасны! творение божие, скажешь.
Дева Афина! какие работали их мастерицы?
Кто живописец, чертивший прекрасные эти рисунки?
Точно как будто стоят и как будто движутся люди!
Это живое, не тканое! — Много ума в человеке!
Сам же, о, как он прекрасен лежит на серебряном ложе,
Юный Адо́нис, первый лишь пух по ланитам рассыпав,
Многолюбезный Адо́нис, и в самом Аиде любимый!
Вы перестанете ль, жалкие, вздор болтать бесконечный?
Горлицы... каждую речь во весь рот распевают несносно!
Кто ты, друг мой? и что тебе нужды, хоть мы и болтаем?
Слугам приказывай, ты сиракузянкам разве указчик?
Мы сиракузянки, да, чтобы знал ты, коринфянки родом,
Так, как и Беллерофон. Наш выговор пелопонесский;
Но говорить по-дорически, чаю, дориянкам можно.
Нет, сохрани, о Сладчайшая,[1] нас от владыки другого;
Есть он один. На тебя не смотрю и в обиду не дамся
Даром...
Молчи, Праксиноя: выходит Адо́ниса славить
Дева аргивская, та песнопевица, славная даром,
Коею Спе́рхис-певец побежден в элегических песнях.
Нечто прекрасное, верно, споет; вот, она приступает.
О владычица Го́лгоса, ты, что Идалию любишь,
Холмный Эри́кс посещаешь, Киприда, играюща златом!
Вот какового Адониса с мрачных брегов Ахерона,
В месяц двенадцатый, вновь привели нежноногие Горы,
Тихие в шествии, дщери богов, но желанные всем нам
Горы, всегда приносящие что-либо нового смертным.
Дщерь Дионе́и, Киприда могучая, ты Беренисе,
Так человеки гласят, даровала бессмертие смертной,
В перси жены земнородной амврозию капая неба.
Днесь, в благодарность тебе, многочтимая в множестве храмов,
Дочь Беренисы, Елене аргивской подобная ликом,
Здесь Арсиноя Адо́ниса всем угощает прекрасным.
Собрано всё вкруг него, что древесные ветви приносят,
Всё перед ним, что сады производят сладчайшего, блещет
В сребряных кошах, и Сирии миро в златых алавастрах;
Здесь и снедомое всё, что на противнях жены готовят,
С белой мукою мешая цветы и душистые травы
И растворяя их сладостным медом иль светлым елеем;
Все, что летает и ходит, ядомое, здесь, перед гостем;
Здесь и зеленые кущи, покрытые нежным анефом,
Окрест устроены, сверху летают малютки эроты,
Словно младые певцы-соловьи, по деревьям кудрявым
Силу их крыл испытуя, летают с ветки на ветку.
Злато, эбен и слоновая кость, из вас образован
Быстрый орел, виночерпца младого Крониду несущий.
Вот ковры пурпуро́вые: мягче сна их поверхность,
Скажет про них восхищенный миле́тянин или самосец.
Вот уготованы два, одинаково пышные ложа;
В сем почивает Киприда, а в том белорукий Адо́нис,
Юный, супруг девятнадцатилетний; его поцелуи
Нежны, не колют: уста его пухом едва озлатились.
Радуйся, о Афродита, обретшая паки супруга!
Завтра его, при росистой заре, всенародно отсюда
На́ берег мы понесем, перед пенные волны морские,
И, распустивши власы, хитоны до ног разрешивши,
Мы, с обнаженными персями, звучно начнем песнопенье:
«Странствуешь ты, о Адо́нис, и к нам и от нас к Ахерону:
Доля, какой ни единый земной полубог не сподоблен;
Ни Агаме́мнон, ни грозный свирепством герой Теламонид,
Ни из Гекубиных многих сынов досточтимейший Гектор,
Ни Патрокл благородный, ни Пирр, Илиона рушитель,
Ни древнейшие оных, лапифы, или девкалиды,
Ни пелопиды, ни родоначальники греков пелазги.
Милостив будь нам, Адо́нис, и в будущем годе возрадуй.
Ныне пришел ты, Адо́нис, и паки придешь нам любезен!»
Ах, Праксиноя, чудесное пенье! Аргивская дева
Счастлива даром, стократ она счастлива голосом сладким! —
Время, однако, домой: Диоклид мой еще не обедал;
Муж у меня он презлой, а как голоден, с ним не встречайся.
Милый Адонис, прости! возвратися опять нам на радость.
1820—1821 (?)
РЫБАКИ{*}
Таланты от бога, богатство — от рук человека.
На острове Невском, омытом рекою и морем,
Под кущей одною два рыбаря жили пришельцы;
Один престарелый, другой лишь брадой опушался.
Гонимые нуждой из милого края родного,
На промысел вместе пришли земляки на чужбину.
Лишь честную бедность они принесли за спиною,
И вместе товарищи нужду и труд разделяли.
В печальных трудах для убогого песни — услада;
И младший прекрасно играл их на звонкой свирели.
Есть тайные чувствий минуты, когда вдохновенье
Сердца и простые природы сынов посещает:
В час утра златого, как день загорается летний
И всё на земле воскресает для счастия жизни;
Иль в вечер, как солнце в багряные волны тонуло;
Иль в ясные ночи, когда он, смотря, дивовался
На месяц, на звезды, на высь беспредельную неба,—
В такие минуты теснились в грудь юноши чувства,
И он изливал их в простых, безыскусственных звуках,
Но чистых, но свежих, как юные листья на ветвях.
Давно он окрестность пленял вдохновенной свирелью;
Он, звуками сердца по светлой Неве разливаясь,
Не раз у гребцов останавливал шумные весла;
Но, сердцем невинный, чудес, им творимых, не ведал.—
Однажды, уставши от ловли несчастливой, оба
Сидели у кущи, из ветвей древесных сложенной:
Старейший работал из гибкия вербы кошницу;
А младший у брега, главою на руку поникший,
Уныло смотрел на бегущие темные волны.
Шумели, бежали в пучину незримую волны:
Так юноши думы в синевшуюсь даль уносились!
По долгом молчаньи к устам поднес он цевницу
И в песни унылой излил вдохновенное сердце.
Но рыбарь старейший, работая, начал беседу:
Любезный товарищ, ведь песнями рыбы не ловят!
Ты сладко играешь, и мне твои песни отрадны;
Но вижу, ты часто работу меняешь на песни;
Поешь ты до птиц, для свирели и сон забываешь.
Охота — другая неволя; но молвлю я слово:
Наш невод изорван и верша твоя не в исправе.
Не песнями ль, милый, ты здесь затеваешь кормиться?
Ты с голоду сгибнешь иль с сумкой воротишься к дому.
Не сгибну, товарищ: нас песни до бед не доводят;
Любил их, ты помнишь, и дед мой.
Пастух горемычный!
Что детям оставил он?
Доброе имя!
И бедность.
Отец твой рыбак и детей бы не в скуде оставил,
Когда б не пришли на семью его черные годы.
Пожар за пожаром его разорил до основы.
А кто же помог нам? И кто на дорогу снабдил нас,
Отдавши последнее? Дед мой, пастух горемычный.
Он, он подарил мне и эту пастушью цевницу;
Он к песням меня заохотил.
Так что же, товарищ!
Ты хочешь отцовский наследственный промысел кинуть?
Но промысел рыбный есть промысел чистый и честный:
Рыбак не губитель, своей он руки не кровавит;
Рыбак не обманщик, товар продает не поддельный;
Сим промыслом честным отцы наши хлеб добывали.
Знать, друг мой любезный, тяжел тебе труд рыболова?
Так лучше б с свирелью остался ты дома, при стаде.
Там ясное небо, там ясные души, и песни
Там милы людям; а здесь, брат, и люди, как небо,
Суровы: здесь хлеба не выпоешь, выплачешь легче.
Опомнись, земляк; что скажет и мать, как услышит?
Услышит, любезный, о мне она добрые вести;
А ты понапрасну меня не кори,— обижаешь.
Свое ремесло я люблю и его не, чуждаюсь;
Быть может, ленив я, а больше того бесталанлив;
Но справлюсь, товарищ. Сулит рыболов мне приморский
Клуб ниток и вершу за выучку песней свирельных.
Вот, видишь ты, песни любят и здешние люди;
Их слушают часто, на шлюпках по взморью гуляя,
Бояре градские, их любят все добрые люди!
Я помню издетства, как в нашем селении старец,
Захожий слепец, наигрывал песни на струнах
Про старые войны, про воинов русских могучих.
Как вижу его: и сума за плечами и кобза,
Седая брада и волосы до плеч седые;
С клюкою в руках проходил он по нашей деревне
И, зазванный дедом, под нашею хатой уселся.
Он долго сперва по струнам рокотал молчаливый,
То важною думой седое чело осеняя,