Напрасно с безысходною тоской
Она ловила тонкою рукой
Его стальные руки… было поздно.
И, задыхаясь, думала она:
«О, верно, в день, когда шумит война,
Такой же он загадочный и грозный!»
Хокку
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца,
Зачем Колумб Америку открыл?!
Два Адама
Мне странно сочетанье слов – «я сам»,
Есть внешний, есть и внутренний Адам.
Стихи слагая о любви нездешней,
За женщиной ухаживает внешний.
А внутренний, как враг, следит за ним,
Унылой злобою всегда томим.
И если внешний хитрыми речами,
Улыбкой нежной, нежными очами
Сумеет женщину приворожить,
То внутренний кричит: «Тому не быть!
Не знаешь разве ты, как небо сине,
Как веселы широкие пустыни
И что другая, дивно полюбя,
На ангельских тропинках ждет тебя?»
Но если внешнего напрасны речи
И женщина с ним избегает встречи,
Не хочет ни стихов его, ни глаз —
В безумье внутренний: «Ведь в первый раз
Мы повстречали ту, что нас обоих
В небесных приютила бы покоях.
Ах ты, ворона!» Так среди равнин
Бредут, бранясь, Пьеро и Арлекин.
К***
Если встретишь меня, не узнаешь!
Назовут – едва ли припомнишь!
Только раз говорил я с тобою,
Только раз целовал твои руки.
Но клянусь – ты будешь моею,
Даже если ты любишь другого,
Даже если долгие годы
Не удастся тебя мне встретить!
Я клянусь тебе белым храмом,
Что мы вместе видели на рассвете,
В этом храме венчал нас незримо
Серафим с пылающим взором.
Я клянусь тебе теми снами,
Что я вижу теперь каждой ночью,
И моей великой тоскою
О тебе в великой пустыне. —
В той пустыне, где горы вставали,
Как твои молодые груди.
И закаты в небе пылали,
Как твои кровавые губы.
«Я сам над собой насмеялся…»
Я сам над собой насмеялся
И сам я себя обманул,
Когда мог подумать, что в мире
Есть что-нибудь кроме тебя.
Лишь белая в белой одежде,
Как в пеплуме древних богинь,
Ты держишь хрустальную сферу
В прозрачных и тонких перстах.
А все океаны, все горы,
Архангелы, люди, цветы —
Они в хрустале отразились
Прозрачных девических глаз.
Как странно подумать, что в мире
Есть что-нибудь кроме тебя,
Что сам я не только ночная,
Бессонная песнь о тебе,
Но свет у тебя за плечами,
Такой ослепительный свет,
Там длинные пламени реют,
Как два золотые крыла.
Абиссинские песни, собранные и переведенные Н. Гумилевым
Приветствую Деву Марию,
Чистой, как голубь, она создана
И милосердной.
Приветствую снова и снова
Мать Бога Младенца,
Сотворившего небо и землю.
Благодарю Тебя, Светлая,
Слово Непреложное, Вера Неразрушимая,
Которой служат пять тысяч ангелов.
Смерти не миновать: был император
Аба-Данья,
Но у леопарда болят глаза,
Он не выходит из логовища.
Лошадь Аба-Даньи не сделалась бы
трусливой!
Трусливая лошадь тени боится,
Начиная со слона и кончая жирафом.
Кому завещал он держать свой щит?
Пока еще он грозит,
Но люди держат его лишь по привычке.
А ты, Ягато Маконен, где ты теперь?
Шелковые шаровары и зонтик из шелка
Даны были только харрарскому негусу.
Но и он навсегда заснул в Кулюби.
Этой ночью мне снилась кошка,
Которая рождала котят.
Но мне говорят и правдиво, не ложно,
Что все живые умрут.
«Когда придет твой несчастный день,
Как ты его проведешь?» – спросили
меня.
До сих пор я не знал ничего плохого,
Но что будет дальше, не знаю.
Днем и ночью думы – мои товарищи.
Менелик сказал: «Седлающих мулов
и коней
Чтобы следовать за мною,
И остающихся в доме моем люблю.
Пусть живут подобно Аврааму,
Не хочу, чтобы они умирали».
Авраам был хорошим человеком,
Пятьсот лет проведшим в палатке.
Да живет и наш негус, как Авраам!
Ведь и звери любят своего старшего.
Нападающий воин крепок как столб,
Он накалывает людей на копье, как четки.
Когда он трогает лошадь, трусы бегут.
С ним никто не поспорит, он – как гора.
Всё, что возможно собрать человеку,
он собрал,
Потому что ниже неба и выше земли
Судья всем – Менелик.
Он сказал: «Делай как приказано!»
Пришла битва, и был приказ
Всем стоять у императорского зонтика.
Но не все послушались, одни ушли влево.
Это были Тафаса Абайнех и Габая Гора [9]
Надавили на нас враги,
Сделали день как ярмарку,
Даже жен и матерей мы забыли.
Братья, скорей приходите!
Самое высшее счастье – смотреть,
Как люди косят и грузят.
Если лошадь бежит по дороге
Иль проходит по ней человек,
Поднимается пыль.
И во время сражения первым
Герой наносит удар.
А я заблудился в пустыне и кричу
и взываю,
Вкруг меня ничего, кроме жары.
И ведь я не простой человек,
Вождь Дамоти Берты
Был мне отцом.
Эту песню спел я, вождь уламосов,
Убивший слона и льва.
В ружье негуса
И в пищали его – огонь.
Ты молчишь, гордая?
Гордой женщине – палка.
«Ямоти, начальник Губбы, корми свою
рыжую лошадь», —
Сказал отец Аррада.
Черная женщина для смуглого —
Как апельсин, варенный в меду.
Бальча продал землю людям Дераса,
Ягована сильней всех, кто жил до него.
Вместе пойдем прямой дорогой в Сидамо,
Если хочешь меня любить.
Река Борода, мы слышали, стала полной,
Фитаурари Гаваью [11], мы слышали, умер.
Я смеялся зубами, не сердцем,
У меня живого отрезали душу.
Удаджи давал причастие за причастием,
Но Ягована умер.
Прощай, девушка, ты отпустила волосы
до спины,
Твой пробор всё длиннее и длиннее.
Как люди, увидя Лидж йассу, трепещут,
Как дрожат, издали завидя Тафари,
Как рас Маконен не любит женщин,
Как Аба-Мулат секрет сохраняет,
Как рас Тасама секрет любит,
Как Стефанос любит резать руки,
Так же сильно и я хочу тебя убить.
Хой, хой, Аба-Мулат Хайле Георгис
Принимает по четвергам и пятницам,
Его слуги носят золотые ожерелья.
Европейское письмо доходит по проволоке,
Как во сне, без помощи посланного.
Я больна любовью и знаю моего врага:
Он из Тодога Мальна перескочил
в Дире-Дауа.
«Мы будем пить кофе с моим земляком,
Я сам такой и мой чин большой,
Но чесотка мешает мне спать с тобой».
Но хотя бы ты был таким же быстрым,
Как европейская железная дорога,
что никогда не устает,
Я всегда буду видеть тебя в мечтах.
Хочу быть монахиней, дайте мне клобук!