Я это слушать Больше не хочу!
Конечно, я ничуть Не напугался,
Как всякий,
Кто ни в чем не виноват, И зря в ту ночь Пылал и трепыхался В конце безлюдной улицы Закат...
Сказка-сказочка
Влетел ко мне какой-то бес.
Он был не в духе или пьян.
И в драку сразу же полез: Повел себя как хулиган.
И я сказал: — А кто ты есть?
Я не люблю таких гостей.
Ты лучше лапами не лезь:
Не соберешь потом костей!
Но бес от злости стал глупей И стал бутылки бить в углу.
Я говорю ему: — Не бей!
Не бей бутылки на полу!
Он вдруг схватил мою гармонь. Я вижу все. Я весь горю!
Я говорю ему: — Не тронь,
Не тронь гармошку! — говорю.
Хотел я, было, напрямик На шпагах драку предложить, Но он взлетел на полку книг. Ему еще хотелось жить!
Уткнулся бес в какой-то бред И вдруг завыл: — О, Божья мать! Я вижу лишь лицо газет,
А лиц поэтов не видать...
И начал книги из дверей Швырять в сугробы декабрю. ...Он обнаглел, он озверел!
Я... ничего не говорю.
На перевозе Паром.
Паромщик.
Перевоз.
И я с тетрадкой и с пером. Не то что паром паровоз — Нас парой вёсел
вез паром.
Я рос на этих берегах!
И пусть паром — не паровоз, Как паровоз на всех парах, Меня он
в детство
перевез.
1960
* * *
Меня звала моя природа.
Но вот однажды у пруда Могучий вид маслозавода Явился образом труда!
Там за подводою подвода Во двор ввозила молоко,
И шум и свет маслозавода Работу славил широко!
Как жизнь полна у бригадира!
У всех, кто трудится, полна,
У всех, кого встречают с миром С работы дети и жена!
Я долго слушал шум завода —
И понял вдруг, что счастье тут: Россия, дети, и природа,
И кропотливый сельский труд!..
* * *
Валентину Горшкову
Ты называешь солнце блюдом. Оригинально. Только зря.
С любою круглою посудой Светило сравнивать нельзя!
А если можно, —
значит, можно И мне, для свежести стишка,
Твой череп образно-безбожно Сравнить...
с подобием горшка!
1960
ВОЛНЫ И СКАЛЫ
Эх, коня да удаль азиата
Мне взамен чернильниц и бумаг, —
Как под гибким телом Азамата,
Подо мною взвился б аргамак!
Как разбойник, только без кинжала, Покрестившись лихо на собор,
Мимо волн Обводного канала Поскакал бы я во весь опор!
Мимо окон Эдика и Глеба.
Мимо криков: «Это же — Рубцов!»
Не простой, возвышенный, в седле бы Прискакал к тебе в конце концов!
Но, должно быть, просто и без смеха Ты мне скажешь: — Боже упаси! Почему на лошади приехал?
Разве мало в городе такси? —
И, стыдясь за дикий свой поступок, Словно Богом свергнутый с небес,
Я отвечу буднично и глупо:
— Да, конечно, это не прогресс...
В ОКЕАНЕ Забрызгана крупно
и рубка, и рында,
Но румб отправления дан, —
И тральщик тралфлота
треста «Севрыба» Пошел промышлять в океан.
Подумаешь, рыба!
Подумаешь, рубка!
Как всякий заправский матрос,
Я хрипло ругался.
И хлюпал, как шлюпка,
сердитый простуженный нос. От имени треста
треске мелюзговой
Язвил я:
«Что, сдохла уже?»
На встречные
злые
суда без улова
Кричал я:
«Эй вы, на барже!»
А волны,
как мускулы,
взмыленно,
Буграми в багровых тонах Ходили по нервной груди океана,
И нерпы ныряли в волнах.
И долго,
и хищно,
стремясь поживиться, С кричащей, голодной тоской Летели большие
клювастые
птицы
За судном, пропахшим треской!
Июль 1961
Старый конь
Я долго ехал волоком.
И долго лес ночной
Все слушал медный колокол,
Звеневший под дугой.
Звени, звени легонечко, Мой колокол, трезвонь! Шагай, шагай тихонечко, Мой бедный старый конь!
Хоть волки есть на волоке И волок тот полог,
Едва он сани к Вологде По волоку волок...
Звени, звени легонечко,
Мой колокол, трезвонь, Шагай, шагай тихонечко, Мой добрый старый конь!
И вдруг заржал он молодо, Гордясь без похвалы,
Когда увидел Вологду Сквозь заволоку мглы...
УТРО ПЕРЕД ЭКЗАМЕНОМ
Тяжело молчал Валун-догматик В стороне от волн...
А между тем Я смотрел на мир,
Как математик,
Доказав с десяток Теорем.
Скалы встали Перпендикулярно К плоскости залива. Круг луны.
Стороны зари Равны попарно,
Волны меж собою Не равны!
Вдоль залива,
Словно знак вопроса, Дергаясь спиной И головой,
Пьяное подобие
Матроса
Двигалось
По ломаной кривой.
Спотыкаясь
Даже на цветочках, —
Боже! Тоже пьяная...
В дугу! -
Чья-то равнобедренная
Дочка
Двигалась,
Как радиус в кругу...
Я подумал:
Это так ничтожно,
Что о них
Нужна, конечно, речь,
Но всегда
Ничтожествами
Можно,
Если надо,
Просто пренебречь!
И в пространстве, Ветреном и смелом, Облако —
Из дивной дали гость — Белым,
Будто выведенным мелом, Знаком бесконечности Неслось...
1961
Сто «НЕТ»
В окнах зеленый свет, Странный, болотный свет... Я не повешусь, нет,
Не помешаюсь, нет,
Буду я жить сто лет,
И без тебя — сто лет, Сердце не стонет, нет,
Нет! Сто «нет»!
<(]ентябръ 1961>
Имениннику
Валентину Горшкову
Твоя любимая
уснула.
И ты, закрыв глаза и рот, уснешь
и свалишься со стула.
Быть может, свалишься
в проход.
И все ж
не будет слова злого, ни речи резкой и чужой.
Тебя поднимут, как святого, кристально чистого
душой.
Уложат,
где не дует ветер, и тихо твой покинут дом.
Ты захрапишь...
И все на свете — пойдет обычным чередом!
Жалобы алкоголика
Ах, что я делаю, зачем я мучаю Больной и маленький свой организм? Ах, по какому же такому случаю?
Ведь люди борются за коммунизм!
Скот размножается, пшеница мелется, И все на правильном таком пути...
Так замети меня, метель-метелица,
Так замети меня, ох, замети!
Я пил на полюсе, пил на экваторе — На протяжении всего пути.
Так замети меня, к едрене матери, Метель-метелица, ох, замети...
Декабрь 1961
Оттепель
Нахмуренное с прозеленью небо,
Во мгле, как декорации, дома, Асфальт и воздух Пахнут мокрым снегом,
И веет мокрым холодом зима.
Я чувствую себя больным и старым, И что за дело мне до разных там Гуляющих всю ночь по тротуарам Мне незнакомых девушек и дам!
Вот так же было холодно и сыро, Сквозил в проулках ветер и рассвет, Когда она задумчиво спросила:
— Наверное, гордишься, что поэт? —
Наивная! Ей было не представить,
Что не себя, ее хотел прославить,
Что мне для счастья
Надо лишь иметь
То, что меня заставило запеть!
И будет вечно веять той зимою,
Как повторяться будет средь зимы И эта ночь со слякотью и тьмою,
И горький запах слякоти и тьмы...
* * *
Брал человек
Холодный мертвый камень, По искре высекал Из камня пламень.
Твоя судьба Не менее сурова —
Вот так же высекать Огонь из слова!
Но труд ума,
Бессонницей больного, — Всего лишь дань За радость неземную:
В своей руке Сверкающее слово Вдруг ощутить,
Как молнию ручную!
* * *
Я весь в мазуте,
весь в тавоте, зато работаю в тралфлоте!
...Печально пела радиола, звала к любви, в закат, в уют — на камни пламенного мола матросы вышли из кают.
Они с родными целовались, вздувал рубахи мокрый норд. Суда гудели, надрывались, матросов требуя на борт...
И вот опять — святое дело, опять аврал, горяч и груб, и шкерщик встал у рыботдела, и встал матрос-головоруб.
Мы всю треску сдадим народу, мы план сумеем перекрыть, мы терпим подлую погоду, мы продолжаем плыть и плыть.
Я, юный сын
морских факторий, 206
хочу, чтоб вечно шторм звучал, чтоб для отважных — вечно море, а для уставших —
свой причал.
1962
Грани
Я вырос в хорошей деревне, Красивым — под скрип телег! Одной деревенской царевне Я нравился как человек.
Там нету домов до неба,
Там нету реки с баржой,
Но там на картошке с хлебом Я вырос такой большой.
Мужал я под грохот МАЗов, На твердой рабочей земле... Но хочется как-то сразу Жить в городе и в селе.
Ах, город село таранит!
Ах, что-то пойдет на слом! Меня все терзают грани Меж городом и селом...
* * *
О чем шумят Друзья мои, поэты,
В неугомонном доме допоздна?
Я слышу спор.
И вижу силуэты
На смутном фоне позднего окна.
Уже их мысли Силой налились!
С чего ж начнут?
Какое слово скажут?
Они кричат,
Они руками машут,
Они как будто только родились!
Я сам за все,
Что крепче и полезней!
Но тем богат,
Что с «Левым маршем» в лад Негромкие есенинские песни Так громко в сердце Бьются и звучат!
С веселым пеньем В небе безмятежном,
Со всей своей любовью и тоской, Орлу не пара Жаворонок нежный,
Но ведь взлетают оба высоко!
И, славя взлет Космической ракеты,
Готовясь в ней летать за небеса, Пусть не шумят,
А пусть поют поэты Во все свои земные голоса!
Ленинград, 1962
* * *
Мой чинный двор
зажат в заборы.
Я в свистах ветра-степняка Не гнал коней, вонзая шпоры В их знойно-потные бока.
Вчера за три мешка картошки Купил гармонь.
Играет — во!
Точь-в-точь такая, как у Лешки,
У брата друга моего.
Творя бессмертное творенье,
Смиряя бойких рифм дожди,
Тружусь.
И чувствую волненье В своей прокуренной груди. Строптивый стих,
как зверь страшенный, Горбатясь, бьется под рукой.
Мой стиль, увы,
несовершенный,
Но я ж не Пушкин,
я другой...
И все же грустно до обиды У мух домашних на виду