Послушно, как кариатиды, Стареть в сложившемся быту. Ведь я кричал,
врываясь в споры, Что буду жить наверняка,
Как мчат коней,
вонзая шпоры В их знойно-потные бока!
Ленинград, 1962
В трудный час, когда ветер полощет зарю В темных струях нагретых озер,
Я ищу, раздвигая руками ивняк,
Птичьи гнезда на кочках в траве...
Как тогда, соловьями затоплена ночь.
Как тогда, не шумят тополя.
А любовь не вернуть,
как нельзя отыскать Отвихрившийся след корабля!
Соловьи, соловьи заливались, а ты Заливалась слезами в ту ночь;
Закатился закат — закричал паровоз,
Это он на меня закричал!
Я умчался туда,
где за горным хребтом Многогорбый старик океан, Разрыдавшись, багровые волны-горбы Разбивает о лбы валунов.
Да, я знаю, у многих проходит любовь, Все проходит, проходит и жизнь,
Но не думал тогда и подумать не мог,
Что и наша любовь позади.
А когда, отслужив, воротился домой, Безнадежно себя ощутил Человеком, которого смыло за борт:
— Знаешь, Тайка встречалась с другим!
Закатился закат. Задремало село.
Ты пришла и сказала: «Прости».
Но простить я не мог,
потому что всегда Слишком сильно я верил тебе!
Ты сказала еще:
— Посмотри на меня! Посмотри — мол, и мне нелегко. —
Я ответил, что лучше
на звезды смотреть, Надоело смотреть на тебя!
Соловьи, соловьи
заливались, а ты Все твердила, что любишь меня.
И, угрюмо смеясь, я не верил тебе.
Так у многих проходит любовь...
В трудный час, когда ветер полощет зарю В темных струях нагретых озер,
Птичьи гнезда ищу, раздвигаю ивняк.
Сам не знаю, зачем их ищу.
Это правда иль нет, соловьи, соловьи,
Это правда иль нет, тополя,
Что любовь не вернуть,
как нельзя отыскать Отвихрившийся след корабля?
На родину!
Во мгле, по холмам суровым, — Без фар не видать ни зги, —
Сто километров с ревом Летели грузовики,
Летели почти по небу,
Касаясь порой земли.
Шоферы, как в лучший жребий, Вцепились в свои рули,
Припали к рулям, как зубры,
И гнали — в леса, в леса! — Жестоко оскалив зубы И вытаращив глаза...
Я молча сидел в сторонке,
Следя за работой мужчин И радуясь бешеной гонке Ночных продуктовых машин.
Я словно летел из неволи На отдых, на мед с молоком...
И где-то в зверином поле Сошел и пошел пешком.
Не пришла Из окна ресторана —
свет зеленый,
болотный,
От асфальта до звезд
заштрихована ночь
снегопадом,
Снег глухой,
беспристрастный,
бесстрастный,
холодный
Надо мной,
над Невой,
над матросским
суровым отрядом.
Сумасшедший,
ночной,
вдоль железных заборов,
Удивляя людей,
что брожу я?
И мерзну зачем?
Ты и раньше ко мне
приходила не скоро,
А вот не пришла и совсем...
Странный свет,
ядовитый,
зеленый,
болотный,
Снег и снег
без метельного
свиста и воя.
Снег глухой,
беспристрастный,
бесстрастный,
холодный,
Мертвый снег,
ты зачем
не даешь мне покоя?
Сергей Есенин
Слухи были глупы и резки:
Кто такой, мол, Есенин Серега, Сам суди: удавился с тоски Потому, что он пьянствовал много.
Да, недолго глядел он на Русь Голубыми глазами поэта.
Но была ли кабацкая грусть? Грусть, конечно, была... Да не эта!
Версты все потрясенной земли,
Все земные святыни и узы Словно б нервной системой вошли В своенравность есенинской музы!
Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу. Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу.
Элегия
Брату Алику
Стукнул по карману — не звенит. Стукнул по другому — не слыхать.
В тихий свой, таинственный зенит Полетели мысли отдыхать.
Но очнусь и выйду за порог И пойду на ветер, на откос О печали пройденных дорог Шелестеть остатками волос.
Память отбивается от рук,
Молодость уходит из-под ног, Солнышко описывает круг — Жизненный отсчитывает срок.
Стукну по карману — не звенит.
Стукну по другому — не слыхать.
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать...
Фиалки
Я в фуфаечке грязной Шел по насыпи мола, Вдруг тоскливо и страстно Стала звать радиола:
— Купите фиалки!
Вот фиалки лесные! Купите фиалки!
Они словно живые! ...Как я рвался на море! Бросил дом безрассудно И в моряцкой конторе Все просился на судно. Умолял, караулил...
Но нетрезвые, с кренцем, Моряки хохотнули И назвали младенцем...
Так зачем мою душу Так волна волновала, Посылая на сушу Брызги сильного шквала? Кроме моря и неба,
Кроме мокрого мола,
Надо хлеба мне, хлеба!
Замолчи, радиола...
Сел я в белый автобус,
В белый, теплый, хороший, — Там вертелась, как глобус, Голова контролерши.
Назвала хулиганом,
Назвала меня фруктом...
Как все это погано!
Эх! Кондуктор, кондуктор... Ты не требуй билета,
Увези на толкучку,
Я, как маме, за это Поцелую вам ручку!
Вот хожу я, где ругань,
Где торговля по кругу,
Где толкают друг друга И толкают друг другу,
Рвут за каждую гайку Русский, немец, эстонец...
О!.. Купите фуфайку.
Я отдам за червонец...
* * *
— Мы будем
свободны,
как птицы, —
ты шепчешь
и смотришь с тоской, как тянутся птиц вереницы над морем,
над бурей морской...
И стало мне жаль отчего-то, что сам я люблю
и любим...
Ты — птица иного полета...
Куда ж мы
с тобой
полетим?!
Март 1962
* * *
Бывало, вырядимся с шиком В костюмы, в шляпы — и айда! Любой красотке с гордым ликом Смотреть на нас приятно, да!
Вина веселенький бочонок,
Как чудо, сразу окружен,
Мы пьем за ласковых девчонок,
А кто постарше, те — за жен!
Ах, сколько их в кустах и в дюнах, У белых мраморных колонн Мужчин, взволнованных и юных,
А сколько женщин! Миллион!
У всех дворцов, у всех избушек Кишит портовый праздный люд! Гремит оркестр! Палят из пушек — Дают над городом салют!
Репортаж
К мужику микрофон подносят. Тянут слово из мужика. Рассказать о работе просят — В свете новых решений ЦэКа.
Мужику
непривычно трёкать, Вздох срывается с языка. Нежно взяли его за локоть: Тянут
слово
из мужика!..
Апрель 1962
Мум
(Марш Уходящей Молодости)
Стукнул по карману — не звенит:
как воздух. Стукнул по другому — не слыхать.
Как в первом... В коммунизм — таинственный зенит —
как в космос
полетели мысли отдыхать,
как птички.
Но очнусь и выйду за порог,
как олух.
И пойду на ветер, на откос,
как бабка, о печали пройденных дорог,
как урка,
шелестеть остатками волос,
как фраер...
Память отбивается от рук,
как дура.
Молодость уходит из-под ног,
как бочка.
Солнышко описывает круг,
как сука, — жизненный отсчитывает срок...
Как падла!
Апрель 1962
Портовая ночь
Старпомы ждут
своих матросов. Морской жаргон с борта на борт Летит, пугая альбатросов,
И оглашен гудками порт.
Иду! А как же? Дисциплина! Оставив женщин и ночлег,
Иду походкой гражданина И ртом ловлю роскошный снег.
И выколачиваю звуки Из веток, тронутых ледком, Дышу на зябнущие руки,
Дышу свободно и легко.
Никем по свету не гонимый,
Я в этот порт явился сам В своей любви необъяснимой К полночным северным судам41.
Вот бледнолицая девица Без выраженья на лице,
Как замерзающая птица,
Сидит зачем-то на крыльце.
— Матрос! — кричит. —
Чего не спится? Куда торопишься? Постой!
— Пардон! — кричу. —
Иду трудиться!
Болтать мне некогда с тобой! Март 1962
Долина детства
Мрачный мастер
страшного тарана, до чего ж он все же нерадив! ...После дива сельского барана я открыл немало разных див.
Нахлобучив мичманку на брови, шел в театр, в контору, на причал... Стал теперь мудрее и суровей и себя отравой накачал...
Но моя родимая землица надо мной удерживает власть. Память возвращается, как птица, — в то гнездо, в котором родилась.
И вокруг долины той любимой, полной света вечных звезд Руси, жизнь моя вращается незримо, как Земля вокруг своей оси!
9 июля 1962
На плацу
(Шутка)
Я марширую на плацу.
А снег стегает по лицу!
Я так хочу иметь успех!
Я марширую лучше всех!
Довольны мною все кругом! Доволен мичман и старпом!
И даже — видно по глазам — Главнокомандующий сам!
9 июля 1962
Глебу Горбовскому
Трущобный двор. Фигура на углу. Мерещится, что это Достоевский.
И желтый свет в окне без занавески Горит, но не рассеивает мглу.
Гранитным громом грянуло с небес!
В трущобный двор ворвался ветер резкий,
И видел я, как вздрогнул Достоевский,
Как тяжело ссутулился, исчез...
Не может быть, чтоб это был не он!
Как без него представить эти тени,
И желтый свет, и грязные ступени,
И гром, и стены с четырех сторон!
Я продолжаю верить в этот бред,
Когда в свое притонное жилище По коридору в страшной темнотище,
Отдав поклон, ведет меня поэт...
Куда меня, беднягу, занесло!
Таких картин вы сроду не видали.
Такие сны над вами не витали,
И да минует вас такое зло!
...Поэт, как волк, напьется натощак.
И неподвижно, словно на портрете,
Все тяжелей сидит на табурете И все молчит, не двигаясь никак.
А перед ним, кому-то подражая И суетясь, как все, по городам,
Сидит и курит женщина чужая...
— Ах, почему вы курите, мадам! —