Люблю вас! Какие звуки!
Но звуки ни то ни се, —
И где-то в конце разлуки Забыла она про все.
Однажды с какой-то дороги Отправила пару слов:
«Мой милый! Ведь так у многих Проходит теперь любовь...»
И все же в холодные ночи Печальней видений других Глаза ее, близкие очень,
И море, отнявшее их.
Расплата
Я забыл, что такое любовь,
И под лунным над городом светом Столько выпалил клятвенных слов, Что мрачнею, как вспомню об этом.
И однажды, прижатый к стене Безобразьем, идущим по следу, Одиноко я вскрикну во сне И проснусь, и уйду, и уеду...
Поздно ночью откроется дверь. Невеселая будет минута.
У порога я встану, как зверь, Захотевший любви и уюта.
Побледнеет и скажет: — Уйди!
Наша дружба теперь позади!
Ничего для тебя я не значу!
Уходи! Не гляди, что я плачу!..
И опять по дороге лесной,
Там, где свадьбы, бывало, летели, Неприкаянный, мрачный, ночной,
Я тревожно уйду по метели...
Наследник розы
В саду, где пела радиола,
Где танцевали «Вальс цветов»,
Все глуше дом у частокола,
Все нелюдимей шум ветров.
Улыбка лета так знакомо Опять сошла с лица земли!
И все уехали из дома И радиолу увезли...
На огороде с видом жалким,
Как бы стыдясь за свой наряд, Воронье пугало на палке Торчит меж выкопанных гряд.
Порой тревожно — не до шуток! — В рассветном воздухе седом Мелькнет косяк последних уток Над застывающим прудом.
Вот-вот подует зимним, снежным. Все умирает... Лишь один Пылает пламенем мятежным — Наследник розы — георгин!
В жарком тумане дня Сонный встряхнем фиорд! — Эй, капитан! Меня Первым прими на борт!
Плыть, плыть, плыть Мимо могильных плит, Мимо церковных рам, Мимо семейных драм...
Скучные мысли — прочь! Думать и думать — лень! Звезды на небе — ночь! Солнце на небе — день!
Плыть, плыть, плыть Мимо родной ветлы,
Мимо зовущих нас Милых сиротских глаз...
Если умру — по мне Не зажигай огня!
Весть передай родне И посети меня.
Где я зарыт, спроси Жителей дальних мест, Каждому на Руси Памятник — добрый крест! Плыть, плыть, плыть...
Слез не лей...
Есть пора — души моей отрада: Зыбко все, но зелено уже!
Есть пора осеннего распада,
Это тоже родственно душе.
Грязь кругом, а тянет на болото, Дождь кругом, а тянет на реку, — И грустит избушка между лодок На своем ненастном берегу.
Облетают листья, уплывают Мимо голых веток и оград...
В эти дни дороже мне бывает И дела, и образы утрат.
Слез не лей над кочкою болотной Оттого, что слишком я горяч,
Вот умру — и стану я холодный, Вот тогда, любимая, поплачь!
Далекое
Лети, мой отчаянный парус! Не знаю, насколько смогу, Чтоб даже тяжелая старость Меня не согнула в дугу!
Но выплывут, словно из дыма, И станут родней и больней Стрелой пролетевшие мимо Картины отроческих дней...
Запомнил я снег и салазки, Метельные взрывы снегов, Запомнил скандальные пляски Нарядных больших мужиков,
Запомнил суслоны пшеницы, Запомнил, как чахла заря И грустные, грустные птицы Кричали в конце сентября.
А сколько друзей настоящих,
А сколько там было чудес, Лишь помнят сосновые чащи Да темный еловый лес!..
* * *
Подморозило путь наш древний, Неожиданный холод лют!
Ходим, съежившись, по деревне, Ищем денег. И нам дают.
Нам, конечно, дают немного, Говорят: мол, ребята те...
— Благодарствуем! Слава Богу! Праздник будет на высоте!
С полных кружек сдуваем пену. Всенародный поддержим тост!
И опять — на ночную смену Электричкой за сорок верст...
* 4с *
Ночь коротка. А жизнь, как ночь,
длинна.
Не сплю я. Что же может мне
присниться?
По половицам ходит тишина.
Ах, чтобы ей сквозь землю
провалиться! Встаю, впотьмах в ботинки долго
метясь.
Открою двери, выйду из сеней...
Ах, если б в эту ночь родился
месяц —
Вдвоем бы в мире было веселей! Прислушиваюсь... Спит село
сторожко.
В реке мурлычет кошкою вода.
Куда меня ведет, не знаю,
стежка,
Которая и в эту ночь видна.
Уж лучше пусть поет петух, чем
птица.
Она ведь плачет — всякий
примечал.
Я сам природы мелкая частица,
Но до чего же крупная печаль!
Как страшно быть на свете
одиноким.. Иду назад, минуя темный сад.
И мгла толпится до утра у окон.
И глухо рядом листья шелестят.
Как хорошо, что я встаю с зарею!
Когда петух устанет голосить,
Веселый бригадир придет
за мною.
И я пойду в луга траву косить.
Вот мы идем шеренгою косою.
Какое счастье о себе забыть!
Цветы ложатся тихо под косою,
Чтоб новой жизнью на земле
зажить.
И думаю я — смейтесь иль
не смейтесь, Косьбой проворной на лугу
согрет,
Что той, которой мы боимся, — смерти, Как у цветов, у нас ведь тоже нет!
А свежий ветер веет над плечами.
И я опять страдаю и люблю...
И все мои хорошие печали В росе с косою вместе утоплю.
* * *
С. 3.<В>
«Явлений,
дел,
событий груда...»
Поверь, здесь много чепухи.
Ну, разве пишутся стихи Так прозаически,
Так грубо?
Пустого слова,
с виду броского, Написанного впопыхах,
Ты не найдешь у Маяковского В публицистических стихах.
Еще смешней в стихах лирических Похожим быть на петуха.
Ведь сила строчек поэтических Совсем не в громкости стиха.
...Ты называешь солнце блюдом — Оригинально. Только зря:
С любою круглою посудой Светило сравнивать нельзя!
Зачем же с вычурностью скучной Писать крикливым языком?
Пусть будет стих простым и звучным. И чувство пусть клокочет в нем!
* * *
Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат березы.
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны! Из моей затопленной могилы Гроб всплывет, забытый и унылый, Разобьется с треском,
и в потемки Уплывут ужасные обломки.
Сам не знаю, что это такое...
Я не верю вечности покоя!
<1970>
Вадим Кожинов
В моей памяти Николай Рубцов неразрывно связан со своего рода поэтическим кружком, в который он вошел в 1962 году, вскоре после приезда в Москву, в Литературный институт. К кружку этому так или иначе принадлежали Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Владимир Соколов и ряд более молодых поэтов — Эдуард Балашов, Борис Примеров, Александр Черевченко, Игорь Шкляревский и другие.
Нельзя не подчеркнуть, что речь идет именно о кружке, а не о том, что называют литературной школой, течением и т. п. Правда, позднее, к концу шестидесятых годов, на основе именно этого кружка действительно сложилось уже собственно литературное явление, которое получило в критике название, или, вернее, прозвание — «тихая лирика». Более того, течение это вместе с глубоко родственной ему и тесно связанной с ним школой прозаиков, прозванных тогдашней критикой «деревенщиками», определило целый этап в развитии отечественной литературы.
Но все это выявилось лишь несколькими годами позднее. В те же годы, когда Николай Рубцов непосредственно жил в Москве, близкие ему поэты, в сущности, не играли сколько-нибудь значительной роли в литературной жизни как таковой. Их вдохновляла и объединяла твердая вера в истинность избранного ими творче-
ского пути, и они в той или иной мере удовлетворялись признанием «внутри» своего кружка.
Я вовсе не хочу сказать, что эти поэты — и в их числе Николай Рубцов — были вообще равнодушны к широкому успеху, известности, славе. Почти все они были молоды — молоды в прямом смысле слова (это нужно оговорить, ибо ныне сплошь и рядом называют молодыми стихотворцев, чей возраст недалек от сорокалетия) — и не могли не пленяться ореолом славы. Но они сумели утвердить в себе убеждение, что в судьбе поэта есть ценности, которые выше и важнее славы.
Владимир Соколов писал тогда в стихотворении, обращенном к Анатолию Передрееву, о том, что ему «пришкольной не надобно славы», что он хочет просто жить, «зная дело, сжимая перо», а Передреев отвечал ему:
Да шумят тебе листья и травы,
Да хранит тебя Пушкин и Блок,
И не надо другой тебе славы,
Ты и с этой не столь одинок.
Этот стихотворный диалог несколькими годами позднее получил широкую известность и даже стал предметом острых дискуссий...
Не исключено, что читатель может усомниться — надо ли говорить о судьбе других поэтов в воспоминаниях о Николае Рубцове? Но я убежден, что это необходимо. Большой поэт обычно окончательно формируется в определенной творческой среде, окружении, школе. К тому же все, что говорится здесь о других поэтах, имеет самое прямое отношение к судьбе Николая Рубцова.
К моменту приезда в Москву он уже вкусил толику если и не славы, то, во всяком случае, шумного успеха. Об этом свидетельствуют литераторы, знавшие поэта по его «питерским» годам (1959 — начало 1962), в частности, Борис Тайгин, который вспоминает о выступлении Николая Рубцова в зале Ленинградского Дома писателей в январе 1962 года.
Но поэты, в круг которых Николай Рубцов вошел в Москве, ставили перед собой совсем иные цели. Они отнюдь не жаждали, чтобы их стихи вызывали ту реакцию, которая выражается в вопле «Во дает!». Им это было не только чуждо, но и отвратительно.
Помню, как еще в самом начале 1961 года один из поэтов этого круга выступал перед студентами вместе с одним из будущих главных героев «эстрады» (в то время его «карьера» только начиналась), который обрушил на слушателей набор эффектных метафор и словечек, усиливая их воздействие истерической интонацией и полублатным выговором. Из зала в ответ неслось именно нечто вроде «Во дает!», а на лице одного из будущих друзей Николая Рубцова невольно нарастало выражение глубокого отвращения.