Немецкий автоматчик подстрелит на дороге,
Осколком ли фугаски перешибут мне ноги,
В живот ли пулю влепит эсэсовец-мальчишка,
Но все равно мне будет на этом фронте крышка.
И буду я разутый, без имени и славы,
Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый.
«Я много знал плохого и хорошего…»*
Я много знал плохого и хорошего,
Умел гореть, как воск, любить и петь,
И наконец попал я в это крошево.
Что я теперь? Голодной смерти снедь.
Судьба права: не мне, из глины взятому,
Бессмертное открыто бытие,
Но – боже правый! – горько мне, крылатому,
Надеяться на слепоту ее.
Вы, пестуны мои неосторожные,
Как вы меня забыть в беде могли?
Спасибо вам за крылья ненадежные,
За боль в плечах, за белизну в пыли,
За то, что ни людского нет, ни птичьего
Нет заговора, чтобы вкось иль ввысь
На островок рвануться, и достичь его,
И отдышаться там, где вы спаслись.
«Чего ты не делала только…»*
Чего ты не делала только,
чтоб видеться тайно со мною…
Тебе не сиделось, должно быть,
за Камой, в дому невысоком,
Ты по́д ноги стлалась травою,
уж так шелестела весною,
Что боязно было: шагнешь —
и заденешь тебя ненароком.
Кукушкой в лесу притаилась
и так куковала, что люди
Завидовать стали: ну вот,
Ярославна твоя прилетела!
И если я бабочку видел,
когда и подумать о чуде
Безумием было, я знал:
ты взглянуть на меня захотела.
А эти павлиньи глазки́ —
там лазори по капельке было
На каждом крыле – и светились…
Я, может быть, со́ свету сгину,
А ты не покинешь меня,
и твоя чудотворная сила
Травою оденет, цветами подарит
и камень, и глину.
И если к земле присмотреться,
чешуйки все в радугах. Надо
Ослепнуть, чтоб имя твое
не прочесть на ступеньках и сводах
Хоро́м этих нежно-зеленых.
Вот верности женской засада:
Ты за́ ночь построила город
и мне приготовила отдых.
А ива, что ты посадила
в краю, где вовек не бывала?
Тебе до рожденья могли
терпеливые ветви присниться,
Качалась она, подрастая,
и соки земли принимала.
За ивой твоей довелось мне,
за ивой от смерти укрыться.
С тех пор не дивлюсь я, что гибель
обходит меня стороною:
Я должен ладью отыскать,
плыть и плыть и, замучась, причалить,
Увидеть такою тебя,
чтобы вечно была ты со мною,
И крыл твоих, глаз твоих,
рук – никогда не печалить.
Приснись мне, приснись мне, приснись,
приснись мне еще хоть однажды.
Война меня потчует солью,
а ты этой соли не трогай,
Нет горечи горше, и горло мое
пересохло от жажды,
Дай пить, напои меня, дай мне воды
хоть глоток, хоть немного.
«Если б ты написала сегодня письмо…»*
Если б ты написала сегодня письмо,
До меня бы оно долетело само,
Пусть без марок, с помарками, пусть в штемпелях,
Без приписок и запаха роз на полях,
Пусть без адреса, пусть без признаний твоих,
Мимо всех почтальонов и почт полевых,
Пусть в землянку, сквозь землю, сюда, – все равно
До меня бы само долетело оно.
Напиши мне хоть строчку одну, хоть одну
Птичью строчку из гласных сюда, на войну.
Что письмо! Хорошо, пусть не будет письма,
Ты меня и без писем сводила с ума,
Стань на Запад лицом, через горы твои,
Через сини моря иоа аои.
Хоть мгновенье одно без пространств и времен,
Только крылья мелькнут сквозь запутанный сон,
И, взлетая, дыханье на миг затаи —
Через горы-моря иоа аои!
«Здесь дом стоял. Жил в нем какой-то дед…»*
Здесь дом стоял. Жил в нем какой-то дед,
Жил какой-то мальчик. Больше дома нет.
Бомба в сто кило, земля черным-черна,
Был дом, нету дома. Что делать, война!
Куча серых тряпок, на ней самовар,
Шкафчик, рядом лошадь, над лошадью пар.
Вырастет на пустыре лебеда у стены.
Здесь навсегда поселятся бедные духи войны.
А то без них некому будет скулить по ночам,
Свистеть да гулять по нетопленым печам.
«Стояла батарея за этим вот холмом…»*
Стояла батарея за этим вот холмом
Нам ничего не слышно, а здесь остался гром,
Под этим снегом трупы еще лежат вокруг,
И в воздухе морозном остались взмахи рук.
Ни шагу знаки смерти ступить нам не дают.
Сегодня снова, снова убитые встают.
Сейчас они услышат, как снегири поют.
Аэростаты воздушного заграждения*
В Москве расплодились
диковинные звери,
слоны и киты воздушные.
Их по ночам отпускают гулять на железных канатах,
пасутся они над городом,
едят что попало,
днем на бульварах лежат,
отдыхают,
набив животы небесной травой, облаками и звездами,
их стерегут девушки с противогазами,
москвичи на них с уважением смотрят:
– Экие звери: важеватые, толстые…
Ночной дождь*
То были капли дождевые,
Летящие из света в тень.
По воле случая впервые
Мы встретились в ненастный день,
И только радуги в тумане
Вокруг неярких фонарей
Поведали тебе заране
О близости любви моей,
О том, что лето миновало,
Что жизнь тревожна и светла,
И как ты ни жила, но мало,
Так мало на земле жила.
Как слезы, капли дождевые
Светились на лице твоем,
А я еще не знал, какие
Безумства мы переживем.
Я голос твой далекий слышу,
Друг другу нам нельзя помочь,
И дождь всю ночь стучит о крышу,
Как и тогда стучал всю ночь.
«Не стой тут…»*
Не стой тут,
Убьют!
Воздух! Ложись!
Проклятая жизнь!
Милая жизнь!
Странная, смутная жизнь!
Дикая жизнь!
Травы мои коленчатые,
Мои луговые бабочки,
Небо – все в облаках, городах, лагунах
и парусных лодках.
Дай мне еще подышать,
Дай мне побыть в этой жизни, безумной и жадной,
Хмельному от водки,
С пистолетом в руках,
Ждать танков немецких,
Дай мне побыть хоть в этом окопе…
«На полоски несжатого хлеба…»*
На полоски несжатого хлеба
Золотые ладьи низошли.
Как ты близко, закатное небо,
От моей опаленной земли!
Каждый парус твой розов и тонок,
Отвори нам степные пути,
Помоги от траншей и воронок
До прохлады твоей добрести.
Проводы*
Вытрет губы, наденет шинель
И, не глядя, жену поцелует.
А на улице ветер лютует,
Он из сердца повыдует хмель.
И потянется в город обоз,
Не добудешь ста грамм по дороге,
Только ветер бросается в ноги
И глаза обжигает до слез.
Был колхозником – станешь бойцом.
Пусть о родине, вольной и древней,
Мало песен сложили в деревне —
Выйдешь в поле, и дело с концом.
А на выезде плачет жена,
Причитая и руки ломая,
Словно черные кони Мамая
Где-то близко, как в те времена,
Мчатся, снежную пыль подымая,
Ветер бьет, и звенят стремена.