Стихотворения. Поэмы. Пьесы — страница 24 из 47

как солнце

     садится в чаще,

ни восход,

     ни закат,

         а даже солнце —

входящее

     и исходящее.

Эх!

  Поставь меня

         часок

            на место Рыкова{213},

я б

  к весне

декрет железный выковал:

«По фамилиям

       на стволах и скалах

узнать

   подписавшихся малых.

Каждому

     в лапки

дать по тряпке.

За спину ведра —

и марш бодро!

Подписавшимся

        и Колям

           и Зинам

собственные имена

         стирать бензином.

А чтоб энергия

        не пропадала даром,

кстати и Ай-Петри

         почистить скипидаром.

А кто

   до того

       к подписям привык,

что снова

     к скале полез, —

у этого

      навсегда

        закрывается лик-

без».

Под декретом подпись

          и росчерк броский —

Владимир Маяковский.

1926 Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка

Разговор на одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»

Перья-облака,

       закат расканарейте!

Опускайся,

     южной ночи гнет!

Пара

   пароходов

        говорит на рейде:

то один моргнет,

        а то

          другой моргнет.

Что сигналят?

       Напрягаю я

            морщины лба.

Красный раз…

       угаснет,

          и зеленый…

Может быть,

      любовная мольба.

Может быть,

      ревнует разозленный.

Может, просит:

        — «Красная Абхазия»!

Говорит

    «Советский Дагестан».

Я устал,

    один по морю лазая,

подойди сюда

       и рядом стань. —

Но в ответ

     коварная

         она:

— Как-нибудь

       один

         живи и грейся.

Я

   теперь

    по мачты влюблена

в серый «Коминтерн»,

          трехтрубный крейсер.

— Все вы,

     бабы,

    трясогузки и канальи…

Что ей крейсер,

       дылда и пачкун? —

Поскулил

     и снова засигналил:

— Кто-нибудь,

       пришлите табачку!..

Скучно здесь,

      нехорошо

           и мокро.

Здесь

   от скуки

       отсыреет и броня… —

Дремлет мир,

      на Черноморский округ

синь-слезищу

       морем оброня.

1926

Не юбилейте!

Мне б хотелось

       про Октябрь сказать,

               не в колокол названивая,

не словами,

      украшающими

            тепленький уют, —

дать бы

    революции

         такие же названия,

как любимым

       в первый день дают!

Но разве

     уместно

         слово такое?

Но разве

    настали

        дни для покоя?

Кто галоши приобрел,

          кто зонтик;

радуется обыватель:

         «Небо голубо…»

Нет,

  в такую ерунду

         не расказёньте

боевую

    революцию — любовь.

_____

В сотне улиц

      сегодня

          на вас,

             на меня

упадут огнем знамена.

Будут глотки греметь,

          за кордоны катя

огневые слова про Октябрь.

_____

Белой гвардии

       для меня

           белей

имя мертвое: юбилей.

Юбилей — это пепел,

          песок и дым;

юбилей —

     это радость седым;

юбилей —

     это край

         кладбищенских ям;

это речи

    и фимиам;

остановка предсмертная,

           вздохи,

              елей —

вот что лезет

      из букв

         «ю-б-и-л-е-й».

А для нас

     юбилей —

          ремонт в пути,

постоял —

      и дальше гуди.

Остановка для вас,

         для вас

            юбилей —

а для нас

     подсчет рублей.

Сбереженный рубль —

             сбереженный заряд,

поражающий вражеский ряд.

Остановка для вас,

         для вас

            юбилей —

а для нас —

      это сплавы лей.

Разобьет

    врага

       электрический ход

лучше пушек

      и лучше пехот.

Юбилей!

А для нас —

      подсчет работ,

перемеренный литрами пот.

Знаем:

   в графиках

        довоенных норм

коммунизма одежда и корм.

Не горюй, товарищ,

         что бой измельчал:

— Глаз на мелочь! —

          приказ Ильича.

Надо

   в каждой пылинке

           будить уметь

большевистского пафоса медь.

_____

Зорче глаз крестьянина и рабочего,

и минуту

     не будь рассеянней!

Будет:

   под ногами

        заколеблется почва

почище японских землетрясений.

Молчит

    перед боем,

         топки глуша,

Англия бастующих шахт.

Пусть

   китайский язык

          мудрен и велик. —

знает каждый и так,

         что Кантон

тот же бой ведет,

        что в Октябрь вели

наш

  рязанский

       Иван да Антон.

И в сердце Союза

        война.

           И даже

киты батарей

       и полки.

Воры

   с дураками

        засели в блиндажи

растрат

    и волокит.

И каждая вывеска:

         — рабкооп —

коммунизма тяжелый окоп.

Война в отчетах,

        в газетных листах —

рассчитывай,

   режь и крои.

Не наша ли кровь

        продолжает хлестать

из красных чернил РКИ?!

И как ни тушили огонь —

           нас трое!

Мы

  трое

     охапки в огонь кидаем:

растет революция

        в огнях Волховстроя,

в молчании Лондона,

          в пулях Китая.

Нам

  девятый Октябрь —

           не покой,

               не причал.

Сквозь десятки таких девяти

мозг живой,

      живая мысль Ильича,

нас

  к последней победе веди!

1926

Наше новогодие

«Новый год!»

      Для других это просто:

о стакан

    стаканом бряк!

А для нас

     новогодие —

           подступ

к празднованию

        Октября.

Мы

       лета

    исчисляем снова —

не христовый считаем род.

Мы

       не знаем «двадцать седьмого»,

мы

       десятый приветствуем год.

Наших дней

      значенью

          и смыслу

подвести итоги пора.

Серых дней

      обыдённые числа,

на десятый

      стройтесь

          парад!

Скоро

   всем

      нам

        счет предъявят:

дни свои

     ерундой не мельча,

кто

  и как

     в обыдённой яви

воплотил

     слова Ильича?

Что в селе?

     Навоз

        и скрипучий воз?

Свод небесный

        коркою вычерствел?

Есть ли там

      уже

        миллионы звезд,

расцветающие в электричестве?

Не купая

     в прошедшем взора,

не питаясь

     зрелищем древним,

кто и нынче

      послал ревизоров

по советским

      Марьям Андревнам?

Нам

  коммуна

      не словом крепка и люба

(сдашь без хлеба,

        как ни крепися!).

У крестьян

     уже

       готовы хлеба

всем,

   кто переписью переписан?

Дайте крепкий стих

         годочков этак на сто,

чтоб не таял стих,

        как дым клубимый,

чтоб стихом таким

         звенеть

            и хвастать

перед временем,

       перед республикой,

             перед любимой.

Пусть гремят

      барабаны поступи

от земли

     к голубому своду.

Занимайте дни эти —

          подступы

к нашему десятому году!

Парад

   из края в край растянем.

Все,

  в любой работе

         и чине,

рабочие и драмщики,

          стихачи и крестьяне,

готовьтесь

      к десятой годовщине!

Всё, что красит

       и радует,

           всё —

и слова,

    и восторг,

         и погоду —

всё

  к десятому припасем,

к наступающему году.

1926

Стабилизация быта

После боев

     и голодных пыток

отрос на животике солидный жирок.

Жирок заливает щелочки быта

и застывает,

     тих и широк.

Люблю Кузнецкий

        (простите грешного!),

потом Петровку,

          потом Столешников;

по ним

   в году

      раз сто или двести я

хожу из «Известий»

           и в «Известия».

С восторга бросив подсолнухи лузгать,

восторженно подняв бровки,

читает работница:

        «Готовые блузки.

Последний крик Петровки».

Не зря и Кузнецкий похож на зарю, —