«Ты ли — Понсе де Леон,
Паж дон Гомеса придворный?
Ты ль Хуан, носивший трен
Гордой дочери алькада{376}?
Тот Хуан был стройным франтом,
Ветрогоном златокудрым,
Легкомысленным любимцем
Чернооких севильянок.
Изучили даже топот
Моего коня красотки:
Все на этот звук кидались
Любоваться мной с балконов.
А когда я звал собаку
И причмокивал губами,
Дам бросало в жар и в трепет
И темнели их глаза.
Ты ли — Понсе де Леон,
Ужас мавров нечестивых, —
Как репьи, сбивавший саблей
Головы в цветных тюрбанах?
На равнине под Гренадой{377},
Перед всем Христовым войском,
Даровал мне дон Гонсальво
Званье рыцарским ударом.
В тот же день в шатре инфанты
Праздник вечером давали,
И под пенье скрипок в танце
Я кружил красавиц первых.
Но внимал не пенью скрипок,
Но речей не слушал нежных, —
Только шпор бряцанье слышал,
Только звону шпор внимал:
Ибо шпоры золотые
Я надел впервые в жизни
И ногами оземь топал,
Как на травке жеребенок.
Годы шли — остепенился,
Воспылал я честолюбьем
И с Колумбом во вторичный
Кругосветный рейс поплыл{378}.
Был я верен адмиралу, —
Он, второй великий Христоф{379},
Свет священный через море
В мир языческий принес.
Доброты его до гроба
Не забуду, — как страдал он!
Но молчал, вверяя думы
Лишь волнам да звездам ночи.
Знаменитый дон Охеда
С ног до головы был рыцарь, —
Сам король Артур{381} подобных
Не сзывал за круглый стол.
Битва, битва — вот что было
Для него венцом блаженства.
С буйным смехом он врубался
В гущу краснокожих орд.
Раз, отравленной стрелою
Пораженный, раскалил он
Прут железный и, не дрогнув,
С буйным смехом выжег рану.
А однажды на походе
Заблудились мы в болотах,
Шли по грудь в вонючей тине,
Без еды и без питья.
Больше сотни в путь нас вышло,
Но за тридцать дней скитанья
От неслыханных мучений
Пали чуть не девяносто.
А болот — конца не видно!
Взвыли все; но дон Охеда
Ободрял и веселил нас
И смеялся буйным смехом.
Все орлы высокой мысли
В голове его гнездились,
А в душе его сияло
Ярким солнцем благородство.
И монарх ему за этот
Край размерами с Европу,
Затмевающий богатством
И Неаполь и Брабант,
Даровал пеньковый галстук:
Был на рыночном подворье,
Словно вор, Бальбоа вздернут
Посреди Сан-Себастьяна.
Не такой отменный рыцарь
И герой не столь бесспорный,
Но мудрейший полководец
Был и Кортес дон Фернандо.
Потерял я там здоровье,
В этой Мексике проклятой, —
Ибо золото добыл
Вместе с желтой лихорадкой.
Вскоре я купил три судна,
Трюмы золотом наполнил
И поплыл своей дорогой, —
И открыл я остров Кубу{385}.
Все, чего так жаждут люди,
Я добыл рукою смелой:
Славу, сан, любовь монархов,
Честь и орден Калатравы{387}.
Я наместник, я владею
Золотом в дублонах, в слитках,
У меня в подвалах груды
Самоцветов, жемчугов.
Но смотрю на этот жемчуг
И всегда вздыхаю грустно:
Ах, иметь бы лучше зубы,
Зубы юности счастливой!
Зубы юности! С зубами
Я навек утратил юность
И гнилыми корешками
Скрежещу при этой мысли.
Зубы юности! О, если б
Вместе с юностью купить их!
Я б за них, не дрогнув, отдал
Все подвалы с жемчугами,
Слитки золота, дублоны,
Дорогие самоцветы,
Даже орден Калатравы, —
Все бы отдал, не жалея.
Пусть отнимут сан, богатство,
Пусть не кличут «ваша светлость»,
Пусть зовут молокососом,
Шалопаем, сопляком!
Пожалей, святая дева,
Дурня старого помилуй,
Посмотри, как я терзаюсь
И признаться в том стыжусь!
Дева! Лишь тебе доверю
Скорбь мою, тебе открою
То, чего я не открыл бы
Ни единому святому.
Ты ж, как женщина, о дева,
Хоть бессмертной ты сияешь
Непорочной красотой,
Но чутьем поймешь ты женским,
Как страдает бренный, жалкий
Человек, когда уходят,
Искажаясь и дряхлея,
Красота его и сила.
О, как счастливы деревья!
Тот же ветер в ту же пору,
Налетев осенней стужей,
С их ветвей наряд срывает, —
Все они зимою голы,
Ни один росток кичливый
Свежей зеленью не может
Над увядшими глумиться.
Лишь для нас, людей, различно
Наступает время года:
У одних зима седая,
У других весна в расцвете.
Старику его бессилье
Вдвое тягостней при виде
Буйства молодости пылкой.
О, внемли, святая дева!
Скинь с моих недужных членов
Эту старость, эту зиму,
Убелившую мой волос,
Заморозившую кровь.
Повели, святая, солнцу
Влить мне в жилы новый пламень,
Повели весне защелкать
Соловьем в расцветшем сердце,
Возврати щекам их розы,
Голове — златые кудри,
Дай мне счастье, пресвятая,
Снова стать красавцем юным!»
Так несчастный дон Хуан
Понсе де Леон воскликнул,
И обеими руками
Он закрыл свое лицо.
И стонал он, и рыдал он
Так безудержно и бурно,
Что текли ручьями слезы
По его костлявым пальцам.
И на суше верен рыцарь
Всем привычкам морехода,
На земле, как в море синем,
Ночью спать он любит в койке.
На земле, как в море, любит,
Чтоб его и в сонных грезах
Колыхали мягко волны, —
И качать велит он койку,
И, качая в колыбели
Седовласого ребенка,
Напевает песню-сказку,
Песню родины своей.
Волшебство ли в этой песне
Или тонкий старый голос,
Птицы щебету подобный,
Полон чар? Она поет:
«Птичка колибри, лети,
Путь держи на Бимини, —
Ты вперед, мы за тобою
В лодках, убранных флажками.
Чуден остров Бимини,
Там весна сияет вечно,
И в лазури золотые
Пташки свищут: ти-ри-ли.
Там цветы ковром узорным
Устилают пышно землю,
Аромат туманит разум,
Краски блещут и горят.
Там шумят, колеблясь в небе,
Опахала пальм огромных,
И прохладу льют на землю,