ЛЮБОВНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
«Сердца людские рвутся…»Перевод А. Оношкович-Яцыны
Сердца людские рвутся,
А звездам смешно бесстрастным;
Лепечут и смеются
Они на небе ясном:
«Да, всей душой друг друга
Несчастные люди любят,
Томятся от недуга
И жизнь любовью губят.
Мы вечно знать не будем
Томительной истомы,
Несущей гибель людям, —
Со смертью мы не знакомы».
«Сама доброта и скромность сама…»Перевод А. Голембы
Сама доброта и скромность сама,
Она моим ангелом стала;
Строчила чудесные письма мне,
Цветов и травы не топтала.
Когда же приблизился свадьбы срок,
Узнал о том весь околоток,
Берта сглупила, родне угодив,
Послушав кузин и теток.
Она преступила клятву свою,
Что я ей прощаю охотно:
Она ведь в супружестве жизнь мою
Испортила б бесповоротно!
Ах, все вероломство женское в ней
Теперь для меня воплотится!
Желаю благополучно я ей
От бремени разрешиться.
В собореПеревод М. Замаховской
Каноника дочка меня ввела
В святого храма приделы.
Был рост ее мал, коса светла,
Косынка с плеча слетела.
Я осмотрел за два гроша
Гробницы, кресты и свечи.
Мне стало жарко — чуть дыша,
Смотрел я на Эльсбет плечи.
Разглядывал я со всех сторон
Святых, что храм украшали.
Там — аллилуйя! — на стеклах окон
Раздетые дамы плясали.
Каноника дочка рядом со мной
Стояла в церковном притворе.
Глаза у нее — как фиалки весной,
И все я прочел в их взоре.
Каноника дочка меня увела,
Покинул я храма приделы.
Был рот ее мал, а кожа светла,
Косынка с груди слетела.
Холодные сердцаПеревод А. Линдегрена
Как тебя в картонном царстве
В блеске зрительного зала
Я увидел, ты Джессику,
Дочь Шейлока, представляла.
Чист был голос твой холодный,
Лоб такой холодный, чистый,
Ты сияла, точно глетчер,
В красоте своей лучистой.
И еврей лишился дочки,
Ты нашла в крещеном мужа…
Бедный Шейлок! А Лоренцо —
За него я плачу вчуже!
Повстречались мы вторично;
Вспыхнув страстию великой,
Стал твоим я дон Лоренцо,
Стала ты моей Джессикой.
Как меня вино пьянило,
Так тебя — любви проказы,
И лобзал твои я очи,
Эти хладные алмазы.
Тут я начал бредить браком,
Точно вдруг рехнулся разом,
Или близость донны Клары
Заморозила мне разум?
После свадьбы очутился
Я в Сибири. Что же это?
Холоднее снежной степи
Ложе брачное поэта.
Я лежал так одиноко
В этих льдах, я мерз все хуже,
И мои продрогли песни
В честь любви — от страшной стужи.
К пылкой груди прижимаю
Я подушку — с снегом льдину:
Купидон стучит зубами,
А жена воротит спину.
«Что за роскошь, соразмерность…»Перевод П. Быкова
Что за роскошь, соразмерность
Членов гибких, форм упругих!
И головку-чаровницу
Шейка стройная колеблет!
В умилительно задорном,
Дивном личике смешались
Нега женщины во взоре
С детской кротостью в улыбке.
И когда б, местами только,
Не налег на эти плечи
Прах земной густою тенью, —
Я б сравнил тебя с Венерой,
С Афродитою, богиней,
Из волны морской восставшей,
Излучающей сиянье,
Да и вымытой отлично…
«Очи, смертные светила!..»Перевод М. Фромана
«Очи, смертные светила!» —
Было песенки начало,
Что когда-то мне в Тоскане
Возле моря прозвучала.
Пела песенку девчонка,
Сеть у моря починяя,
И смотрела так, что начал
Целовать ее в уста я.
Песенку и сеть у моря
Вспомнил я, когда, тоскуя,
Увидал тебя впервые, —
Дай же рот для поцелуя!
«Человек от этого счастлив…»Перевод Ю. Тынянова
Человек от этого счастлив,
Человек от этого слег.
Имеешь трех милых любовниц
И только пару ног.
К одной бегу я утром,
К другой в вечерний час,
А третья после обеда
Сама приходит как раз.
Прощайте вы, три дорогие,
Лишь две ноги у меня;
Я лучше поеду в деревню
Созерцать красоту бытия.
Китти
«Весь день я в усладах небесных провел…»Перевод В. Левика
Весь день я в усладах небесных провел,
Весь вечер вкушал я блаженство.
Вино было крепко, душа весела,
Но Китти была — совершенство!
Горячие губы впивались в меня
Так бурно, так сладострастно!
Глаза, потемнев, заклинали меня
Так нежно, так робко, так властно!
Обманом бежал я. Покуда, смеясь
Она играла со мною,
Я руки прекрасные Китти связал
Ее расплетенной косою.
Саксонские дворяне на Лейпцигской ярмарке
Шарж неизвестного художника
Цветная гравюра
1820-е годы
«Вчера блеснуло счастье мне…»Перевод В. Левика
Вчера блеснуло счастье мне,
Сегодня изменило
И женской верностью меня
Опять не одарило.
Они из любопытства все
Моей любви искали,
Но, в сердце заглянув мое,
Мгновенно убегали.
Одна бледнела, уходя,
Другая усмехалась,
Лишь Китти молвила: прости!
И горько разрыдалась.
К ДженниПеревод Л. Гинзбурга
Мне — тридцать пять, тебе — пятнадцать…
Но, Дженни, ты ль вообразишь,
Кого ты мне напоминаешь,
Какую рану бередишь?
В году семнадцатом я встретил
Ту, что была моей судьбой,
Всем — от походки до прически —
Столь дивно схожую с тобой.
Ах, как по ней я убивался,
Отправясь в университет!
И не она ли говорила,
Что без меня ей жизни нет?..
Но вот, едва прошло три года,
Я в Геттингене узнаю
О том, что замуж за другого
Невесту выдали мою.
Был майский день. Цветы пестрели,
Ручьи весенние текли,
И выползал навстречу солнцу
Последний червь из-под земли.
И только я, теряя силы,
Томился, бледный и больной.
И богу одному известно,
Что было пережито мной…
Но я, как видишь, исцелился.
И ты едва ль вообразишь,
Кого ты мне напоминаешь,
Какую рану бередишь.
Песнь песнейПеревод В. Левика
Женское тело — те же стихи!
Радуясь дням созиданья,
Эту поэму вписал господь
В книгу судеб мирозданья.
Был у творца великий час,
Его вдохновенье созрело.
Строптивый, капризный материал
Оформил он ярко и смело.
Воистину женское тело — песнь,
Высокая песнь песней!
Какая певучесть и стройность во всем!
Нет в мире строф прелестней.
Один лишь вседержитель мог
Такую сделать шею
И голову дать — эту главную мысль —
Кудрявым возглавьем над нею.
А груди! Задорней любых эпиграмм
Бутоны их роз на вершине.
И как восхитительно к месту пришлась
Цезура посредине!
А линии бедер: как решена
Пластическая задача!
Вводная фраза, где фиговый лист —
Тоже большая удача.
А руки и ноги! Тут кровь и плоть,
Абстракции тут не годятся,
Губы — как рифмы, но могут при том
Шутить, целовать и смеяться.
Сама Поэзия во всем,
Поэзия — все движенья.
На гордом челе этой песни печать
Божественного свершенья.
Господь, я славлю гений твой
И все его причуды,
В сравненье с тобою, небесный поэт,
Мы жалкие виршеблуды.
Сам изучал я песнь твою,
Читал ее снова и снова.
Я тратил, бывало, и день и ночь,
Вникая в каждое слово.
Я рад ее вновь и вновь изучать
И в том не вижу скуки.
Да только высохли ноги мои
От этакой науки.
ПрощаниеПеревод Д. Минаева
Как пеликан, тебя питал
Я кровью собственной охотно,
Ты ж в благодарность поднесла
Полынь и желчь мне беззаботно.
И вовсе не желая зла:
Минутной прихоти послушна,
К несчастью, ты была всегда
Беспамятна и равнодушна.
Прощай! Не замечаешь ты,
Что плачу я, что в сердце злоба…
Ах, дурочка! Дай бог тебе
Жить ветрено, шутя, до гроба.
«Земные страсти, что горят нетленно…»Перевод М. Тарловского
Земные страсти, что горят нетленно,
Куда идут, когда в земле мы сгнили?
Они идут туда, где раньше были,
Где ждет их, окаянных, жар геенны.
«Я чашу страсти осушил…»Перевод А. Мушниковой
Я чашу страсти осушил.
Всю до последнего глотка,
Она, как пунш из коньяка,
Нас горячит, лишая сил.
Тогда я, трезвость восхваляя,
Отдался дружбе — мир страстям
Она несет, как чашка чаю
Отраду теплую кишкам.
РОМАНСЫ И РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Где?Перевод В. Рождественского
Где последний час покоя
Рок усталому пошлет?
Там, на юге, в пальмах, в зное,
Иль средь лип, у рейнских вод?
Буду ль я зарыт в пустыне
Равнодушною рукой
Иль у скал, где море сине,
Опущусь в песок сырой?
Все равно! Везде отрадой
Будет свод небесный мне
И надгробною лампадой —
Эти звезды в вышине.
«На небе полная луна…»Перевод А. Мейснера
На небе полная луна,
И тихо шепчет море;
Опять душа моя грустна,
И в сердце тяжесть горя.
Я вспомнил песни старины
О городах забытых,
На дне морском, средь глубины,
Водой навеки скрытых.
Молитвы там, на дне, и звон,
Но это не поможет:
Кто был однажды погребен,
Восстать уже не может.
БегствоПеревод В. Рождественского
На волнах месяц кроткий
Горит то там, то тут.
В качающейся лодке
Любовники мирно гребут.
«О, как бледна ты стала,
Возлюбленная моя!»
«Любимый, я плеск услыхала,
Нас догоняет ладья».
«Попробуем вплавь, дорогая,
Возлюбленная моя!»
«Любимый, отец, проклиная,
Догонит, чувствую я».
«Держи лишь голову выше,
Возлюбленная моя!»
«Любимый, о, горе, ты слышишь,
Все глубже нас тянет струя».
«Сковал нас холод ужасный,
Возлюбленная моя!»
«Любимый, и смерть прекрасна,
Когда с тобою я».
Изменница ЛуизаПеревод М. Фромана
Изменница Луиза
Пришла; нежны ее речи.
Сидит бедняга Ульрих,
Чуть светятся тусклые свечи.
И ластится и шутит,
Развеселить желая:
«Мой бог, как ты изменился,
Где смех твой, не понимаю!»
И ластится и шутит,
Присела возле постели:
«Мой бог, как эти руки
Замерзли и похудели!»
И ластится и шутит —
И вдруг поднялась в печали:
«Мой бог, смотри-ка, — кудри
Твои как пепел стали!»
Сидит бедняга Ульрих,
В нем сердце порваться готово.
Целует злую Луизу,
Не говоря ни слова.
ВедьмаПеревод М. Кузмина
«Друг сосед, прошу прощенья:
Ведь у ведьмы есть уменье
Превращать себя в зверей,
Чтобы мучить тем людей.
Ваша кошка — мне жена,
Знаю это точно я:
Пахнет, скачет, мордой тычет,
Лапки моет и мурлычет».
Сосед с соседкою в ответ:
«Бери ее, нам дела нет».
Дворовый пес: «Вау, вау!»
Мяучит кошка: «Мяу!»
ИзбавительПеревод В. Левика
Ликуешь! — Ты думаешь, Плантагенет,
У нас ни малейшей надежды нет!
А все потому, что нашлась могила,
Где имя «Артур» написано было!
Артур не умер, не скрыла земля
Холодным саваном труп короля.
Вчера следил я, глазам не веря,
Как он, живехонек, поднял зверя.
На нем зеленый парчовый наряд;
Смеются губы, глаза горят;
На гордых конях, по тропам дубровы
За ним летели друзья-звероловы.
Его рога заглушают гром:
Трара! Трара! — рокочет кругом.
Чудесные гулы, волшебные громы
Сынам Корнуэля милы и знакомы.
Они говорят: «Не пришла пора,
Но она придет — трара! трара!
И король Артур своему народу,
Прогнав норманнов, вернет свободу».
Песнь маркитанткиПеревод Л. Пеньковского
А я гусаров как люблю,
Люблю их очень, право!
И синих и желтых, все равно —
Цвет не меняет нрава.
А гренадеров я как люблю,
Ах, бравые гренадеры!
Мне рекрут люб и ветеран,
Солдаты и офицеры.
Кавалерист ли, артиллерист, —
Люблю их всех безразлично;
Да и в пехоте немало ночей
Я поспала отлично.
Люблю, я немца, француза люблю,
Голландца, румына, грека;
Мне люб испанец, чех и швед, —
Люблю я в них человека.
Что мне до его отечества, что
До веры его? Ну, словом, —
Мне люб и дорог человек,
Лишь был бы он здоровым.
Отечество и религия — вздор,
Ведь это — только платья!
Долой все чехлы! Нагого, как есть,
Хочу человека обнять я.
Я — человек, человечеству я
Вся отдаюсь без отказу.
Могу отметить мелом долг
Тем, кто не платит сразу.
Палатка с веселым венком — моя
Походная лавчонка…
Кого угощу мальвазией
Из нового бочонка?
ПредостережениеПеревод В. Разумовского
Остерегись холодных слов,
Когда о помощи в борьбе
Взывает юноша к тебе;
Быть может, — это сын богов.
Его ты встретишь на пути
В его триумфа гордый час,
И осужденья строгих глаз
Не сможешь ты перенести.
Юдоль плачаПеревод Ю. Тынянова
Сквозь щели ветр ночной свистит,
А на чердачном ложе
Две бедных тени улеглись;
Их лица — кости да кожа.
Первая бедная тень говорит:
«Меня обойми рукою,
Ко рту моему прижми свой рот,
Хочу согреться тобою».
Вторая бедная тень говорит:
«Когда я гляжу в твои очи,
Скрывается голод, и бедность, и боль,
И холод этой ночи».
Целовались они, рыдали они,
Друг другу руки сжимали,
Смеялись порой, даже спели раз,
И вот под конец замолчали.
Наутро с комиссаром пришел
Лекарь, который, пощупав
Пульс, на месте установил
Отсутствие жизни у трупов.
«Полый желудок, — он пояснил, —
Вместе с диетою строгой
Здесь дали летальный исход, — верней,
Приблизили намного.
Всегда при морозах, — прибавил он, —
Нужно топить жилище
До теплоты и вообще
Питаться здоровой пищей».
Крик сердцаПеревод В. Левика
Нет, в безверье толку мало:
Если бога вдруг не стало,
Где ж проклятья мы возьмем, —
Разрази вас божий гром!
Без молитвы жить несложно,
Без проклятий — невозможно!
Как тогда нам быть с врагом,
Разрази вас божий гром!
Не любви, а злобе, братья,
Нужен бог, нужны проклятья.
Или все пойдет вверх дном,
Разрази вас божий гром!
Добрый советПеревод В. Левика
Всегда их подлинную кличку
Давай, мой друг, героям басен.
Сробеешь — результат ужасен!
С твоим ослом пойдет на смычку
Десяток серых дурней, воя:
«Мои ведь уши у героя!
А этот визг и рев с надсадой
Моею отдает руладой:
Осел я! Хоть не назван я,
Меня узнают все друзья,
Вся родина Германия:
Осел тот я! И-я! И-я!»
Ты одного щадил болвана,
Тебе ж грозит десяток рьяно!
ДуэльПеревод В. Левика
Сошлись однажды два быка
Подискутировать слегка.
Был у обоих горячий норов,
И вот один в разгаре споров
Сильнейший аргумент привел,
Другому заорав: «Осел!»
«Осла» получить быку — хуже пули,
И стали боксировать наши джон булли.
Придя в то же время на тот же двор,
И два осла вступили в спор.
Весьма жестокое было сраженье,
И вот один, потеряв терпенье,
Издал какой-то дикий крик
И заявил другому: «Ты — бык!»
Чтоб стать длинноухому злейшим врагом,
Довольно его назвать быком.
И загорелся бой меж врагами:
Пинали друг друга лбом, ногами
Отвешивали удары в podex,[16]
Блюдя священный дуэльный кодекс.
А где же мораль? — Вы мораль проглядели,
Я показал неизбежность дуэли.
Студент обязан влепить кулаком
Тому, кто его назвал дураком.
Эпоха косПеревод Ю. Тынянова
Две крысы были нищи,
Они не имели пищи.
Мучает голод обеих подруг;
Первая крыса пискнула вдруг:
«В Касселе пшенная каша есть,
Но, жаль, часовой мешает съесть;
В курфюрстской форме часовой,
При этом — с громадной косой{173};
Ружье заряжено — крупная дробь;
Приказ: кто подойдет — угробь».
Подруга зубами как скрипнет
И ей в ответ как всхлипнет:
«Его светлость курфюрст у всех знаменит,
Он доброе старое время чтит,
То время каттов{174} старинных
И вместе кос их длинных.
Те катты в мире лысом
Соперники были крысам;
Коса же — чувственный образ лишь
Хвоста, которым украшена мышь;
Мы в мирозданье колоссы —
У нас натуральные косы.
Курфюрст, ты с каттами дружен, —
Союз тебе с крысами нужен.
Конечно, ты сердцем с нами слился,
Потому что у нас от природы коса.
О, дай, курфюрст благородный наш,
О, дай нам вволю разных каш.
О, дай нам просо, дай пшено,
А стражу прогони заодно!
За милость вашу, за эту кашу
Дадим и жизнь и верность нашу.
Когда ж наконец скончаешься ты,
Мы над тобой обрежем хвосты,
Сплетем венок, свезем на погост;
Будь лавром тебе крысиный хвост!»
Добродетельный песПеревод М. Замаховской
Был пудель Брутом наречен.
Носил по праву кличку он.
Ум с добродетелью вдвойне
Его прославили в стране.
Он был морали образец,
Терпенья, скромности венец.
Ценимый и чтимый, как чтут немногих,
Он был Натан Мудрый{175} четвероногих.
Не пес, а перл настоящий, большой!
Так предан и честен! С прекрасной душой!
Хозяин ему доверял безгранично
И посылал его даже обычно
К самому мяснику! Благородный пес
В зубах корзинку ручную нес,
Куда мясник клал телячьи почки,
Говяжьи котлеты, свиные биточки.
И как аппетитно ни пахло сало,
Собака и взгляда на него не бросала.
Уверенно, медленно, стоически твердо
Брут с ценной кладью шествовал гордо.
Однако меж псами, вы знаете сами,
Есть проходимцы, как между нами:
Их множество: это — лгуны, волокиты,
Завистники, воры, бродяги, бандиты.
Они без морали живут, не скучая,
В угаре чувственном жизнь расточая.
Вступил в заговор этот сброд безвестный
Против Брута, что верно и честно
С корзинкой в зубах по прямому пути
Святого долга стремился идти.
И вот однажды, когда из мясной
Брут возвращался с корзиной домой,
Все заговорщики шумной оравой
Напали на Брута. И в схватке кровавой
Корзину выпустил он из пасти,
И выпали наземь жирнейшие части.
Тогда на добычу жадной ратью
Накинулась разом голодная братья.
Вначале, скандал увидав такой,
Философ Брут сохранял покой,
Однако, поняв, что песья свора,
Пируя, сожрет все мясо скоро,
Он принял в обеде участие сам
И выбрал филе на зависть всем псам.
«И ты, мой Брут, ты тоже жрешь?» —
С грустью сказал моралист. Ну что ж!
Весьма опасны примеры дурные:
Увы! Как все созданья земные,
Не безупречен собачий род, —
И пес добродетельный при случае — жрет!
Лошадь и оселПеревод Л. Пеньковского
По рельсам, как молния, поезд летел,
Пыхтя и лязгая грозно.
Как черный вымпел, над мачтой-трубой
Реял дым паровозный.
Состав пробегал мимо фермы одной,
Где белый и длинношеий
Мерин глазел, а рядом стоял
Осел, уплетая репеи.
И долго поезду вслед глядел
Застывшим взглядом мерин;
Вздыхая и весь дрожа, он сказал:
«Я так потрясен, я растерян!
И если бы по природе своей
Я мерином белым не был,
От этого ужаса я бы теперь
Весь поседел, о небо!
Жестокий удар судьбы грозит
Всей конской породе, бесспорно,
Хоть сам я белый, но будущность мне
Представляется очень черной.
Нас, лошадей, вконец убьет
Конкуренция этой машины;
Начнет человек для езды прибегать
К услугам железной скотины.
А стоит людям обойтись
Без нашей конской тяги —
Прощай, овес наш, сено, прощай, —
Пропали мы, бедняги!
Ведь сердцем человек — кремень:
Он даром и макухи
Не даст. Он выгонит нас вон, —
Подохнем мы с голодухи.
Ни красть не умеем, ни брать взаймы,
Как люди, и не скоро
Научимся льстить, как они и как псы.
Нам путь один — к живодеру!»
Так плакался конь и горько вздыхал,
Он был настроен мрачно.
А невозмутимый осел между тем
Жевал репейник смачно.
Беспечно морду свою облизнув,
Сказал он: «Послушай-ка, мерин:
О том, что будет, — ломать сейчас
Я голову не намерен.
Для вас, для гордых коней, паровоз —
Проблема существованья:
А нам, смиренным ослам, впадать
В отчаянье — нет основанья.
У белых, у пегих, гнедых, вороных,
У всех вас — конец печальный;
А нас, ослов, трубою своей
Не вытеснит пар нахальный.
Каких бы хитрых еще машин
Ни выдумал ум человека, —
Найдется место нам, ослам,
Всегда, до скончания века.
Нет, бог не оставит своих ослов,
Что, в полном сознанье долга,
Как предки их честные, будут плестись
На мельницу еще долго.
Хлопочет мельник, в мешки мука
Струится под грохот гулкий;
Тащу ее к пекарю, пекарь печет, —
Человек ест хлеб и булки.
Сей жизненный круговорот искони
Предначертала природа.
И вечна, как и природа сама,
Ослиная наша порода».
Век рыцарства давно прошел:
Конь голодает. Но осел,
Убогая тварь, он будет беспечно
Овсом и сеном питаться вечно.
ЗавещаниеПеревод Ю. Тынянова
Пора духовную писать,
Как видно, надо умирать.
И странно только мне, что я ране
Не умер от страха и страданий.
О вы, краса и честь всех дам,
Луиза! Я оставляю вам
Шесть грязных рубах, сто блох на кровати
И сотню тысяч моих проклятий.
Тебе завещаю я, милый друг,
Что скор на совет, на дело туг,
Совет, в воздаянье твоих, — он краток:
Возьми корову, плоди теляток.
Кому свою веру оставлю в отца,
И сына, и духа, — три лица?
Император китайский, раввин познанский
Пусть поровну делят мой дух христианский.
Свободный, народный немецкий пыл —
Мыльный пузырь из лучших мыл —
Завещаю цензору града Кревинкель;
Питательней был бы ему пумперникель{176}.
Деяния, коих свершить не успел,
Проект отчизноспасательных дел
И от похмелья медикамент
Тебе завещаю, германский парламент.
Ночной колпак, белее, чем мел,
Оставлю кузену, который умел
Так пылко отстаивать право бычье{177};
Как римлянин истый, молчит он нынче.
Охраннику нравственных высот,
Который в Штутгарте живет, —
Один пистолет{178} (но без заряда),
Может жену им пугать изрядно.
Портрет, на коем представлен мой зад, —
Швабской школе; мне говорят,
Мое лицо вам неприятно{179} —
Так наслаждайтесь частью обратной.
Завещаю бутылку слабительных вод
Вдохновенью поэта{180}; который год
Страдает он запором пенья —
Будь вера с любовью ему в утешенье.
Сие же припись к духовной моей:
В случае, если не примут вещей,
Указанных выше, — все угодья
К святой католической церкви отходят.
СОВРЕМЕННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
ГимнПеревод П. Вейнберга
Я меч, я пламя.
Я светил вам во тьме, и когда началась битва, я сражался впереди, в первом ряду.
Вокруг меня лежат трупы моих друзей, но мы победили.
Мы победили, но вокруг меня лежат трупы моих друзей. Среди триумфальных песен ликованья звучат похоронные хоралы. Но у нас нет времени ни для радости, ни для скорби. Снова грохочут барабаны, предстоит новая битва…
Я меч, я пламя.
ГерманияПеревод Л. Пеньковского
Германия хоть и младенчик пока,
Но в кормилицах — солнце: ребенок
Не мирным питается молоком,
А пламенем бурным с пеленок.
Питаясь так, растет по часам,
И кровь бурлит в аорте.
Соседские ребятки, вы
С мальчуганом этим не спорьте!
Сей неуклюжий богатырек
Дуб может вырвать из почвы
И вам раздробить хребты, черепа
Размозжить. От него — все прочь вы!
В нем общее с Зигфридом{182}, с тем молодцом,
Кто в песнях воспет был недаром,
Кто, меч отковав, наковальню свою
Рассек единым ударом.
Да! Будет день — как Зигфрид, ты
Убьешь ненавистную гидру.
Хейза! Как мамка твоя в небесах
Смеяться будет хитро!
Убьешь, и ее сокровища все
Захватишь ты в наследство.
Хейза! Как будет на солнце тогда
Сиять золотой венец твой!
По эту и по ту сторону РейнаПеревод Д. Минаева
Резвость мягкая и живость,
Грациозная болтливость,
Смех, чарующая ложь,
Лихорадки страстной дрожь
И любви живой порывы —
Вот, французы, чем сильны вы!
Немцы — как того не видеть? —
Мастера лишь ненавидеть.
Эту ненависть излить
Нужно им во что б ни стало,
И чтоб яд ее вместить —
Гейдельбергской бочки мало.
Политическому поэтуПеревод Ю. Тынянова
Усердно слушают тебя
И хвалят дружным хором —
Как благородна мысль твоя,
Какой ты мастер форм.
И за твое здоровье пить
Вошло уже в обычай,
И боевую песнь твою
Подтягивать, мурлыча.
Раб о свободе любит петь
Под вечер в заведенье.
От этого питье вкусней,
Живей пищеваренье.
Георгу ГервегуПеревод А. Голембы
Гервег, стальной жаворонок!
Ликуя, взвиваешься ты в вышину,
К священному солнцу, в пылу упования;
Ужели и впрямь озарилась Германия
И, зимы сразив, прославляет весну?
Гервег, стальной жаворонок!
Ты лихо взмываешь в простор голубой,
Теряя из виду земли очертания.
Лишь в строфах твоих, воплощеньем желания,
Цветет та весна, что воспета тобой!
«Сова изучала пандекты…»Перевод Т. Сильман
Сова изучала пандекты,
И римское право, и глоссы;
В Италию явившись,
Спросила: «Где здесь Каносса?»
А дряхлые вороны
Сидят, опустивши крылья,
И ей отвечают: «Каносса
Покрыта прахом и пылью.
Ее бы построить снова,
Да где нам, сидя на соснах?
У нас и мрамора нету,
И нет гостей венценосных».
Силезские ткачиПеревод В. Левика
Угрюмые взоры слезой не заблещут!
Сидят у станков и зубами скрежещут.
«Германия, саван тебе мы ткем,
Вовеки проклятье тройное на нем.
Мы ткем тебе саван!
Будь проклят бог! Нас мучает холод,
Нас губят нищета и голод,
Мы ждали, чтоб нам этот идол помог,
Но лгал, издевался, дурачил нас бог.
Мы ткем тебе саван!
Будь проклят король и его законы!
Король богачей, что ему наши стоны!
Он последний кусок у нас вырвать готов
И нас перестрелять, как псов.
Мы ткем тебе саван!
Будь проклята родина, лживое царство
Насилья, злобы и коварства,
Где гибнут цветы, где падаль и смрад
Червей прожорливых плодят.
Мы ткем тебе саван!
Мы вечно ткем, скрипит станок,
Летает нить, снует челнок,
Германия старая, саван мы ткем,
Вовеки проклятье тройное на нем.
Мы ткем тебе саван!»
Наш флотПеревод В. Левика
Когда-то вам пригрезился флот.
Мы весело выплыли в море.
Попутный ветер надул паруса,
И мы понеслись на просторе.
Фрегатам дали мы имена,
Увенчанные славой.
Гофман фон Фаллерслебен{188} и Прутц{189}
Возглавили строй величавый.
Поодаль бежал люгерок Фрейлиграт.
Над ним, как месяц пригожий,
Сиял царя мавританского бюст
(Тот месяц был чернокожий).
И Майер, и Пфицер, и Келле, и Шваб
Поплыли грузно и гордо.
На каждом, с дубовой лирой своей,
Торчала швабская морда.
За ними шхуна Бирх-Пфейфер{190} плыла —
Краса морского семейства.
На ней черно-красный с золотом флаг
Германского адмиралтейства.
На реи мы лазили, на бушприт,
Карабкались по тросам.
Мы были в куртках, в широких штанах
Подобны заправским матросам.
Иной любитель домашних чаев
И семьянин по призванью
Стал ром тянуть, жевал табак
И сыпал отборной бранью.
У всех началась морская болезнь.
На Фаллерслебене вскоре,
На старом брандере — каждый блевал,
Уж так полагается в море.
Как дивно мы грезили! Целый бой
Во сне провели мы победно.
Но утром, чуть солнце взошло, наш флот,
Как сон, растаял бесследно.
Мы, растянувшись, лежали опять
В отечественной постели,
Зевали, и протирали глаза,
И хором загалдели:
«Земля кругла, какого рожна
Мутить спокойные воды!
Объехав мир, к началу пути
Приходят всегда мореходы».
Новый АлександрПеревод В. Левика
Есть в Фуле король. От шампанского он
Пускает слезу неизменно.
Лишь только выпьет шампанского он —
И море ему по колено.
И, рыцарский созвав синклит,
Пред всей Исторической школой{192}
Тяжелым языком бубнит
Властитель развеселый:
«Когда Александр, македонский герой,
С немноголюдной ратью
До Индии прошел войной,
Он пить созвал всю братью.
Так жажда мучила его
В походах от боя до боя,
Что запил он, празднуя торжество,
И помер от запоя.
Вот я — мужчина покрепче, друзья,
И дело продумал до точки:
Чем кончил он, тем начал я —
Я начал с винной бочки.
Когда хлебнешь, к боевому венцу
Быстрей находишь дорогу:
За чаркой — чарка, и, смотришь, к концу
Весь мир покорен понемногу».
Сидит наш второй Александр и врет
Среди одурелого клира;
Герой продумал наперед
План покорения мира.
«Эльзаслотарингцы нам свояки.
Зачем тащить их силой?
Ведь сами идут за коровой телки
И жеребец за кобылой.
Шампань! Вот эта страна мне милей —
Отчизна винограда!
Чуть выпьешь — в голове светлей
И на душе отрада.
Там ратный дух мой пробудится вновь —
Я в битвах смел и пылок:
И хлопнут пробки, и белая кровь
Польется из бутылок.
И мощь моя брызнет пеной до звезд,
Но высшую цель я вижу:
Хватаю славу я за хвост
И — полным ходом к Парижу!
Там будет отдых — решено!
Ведь на заставе, у арки,
Без пошлины пропускают вино
Какой угодно марки».
«Наставник мой, Аристотель мой{193},
Был попик, но не в Париже,
А в дальней колонии. Он носил
На курточке белые брыжи.
Он как философ являл собой
Всех антитез сочетание,
И по своей же системе — увы! —
Он дал мне воспитанье.
Ни рыба, ни мясо — двуполым я стал,
Ни женщина, ни мужчина!
Из диких крайностей наших дней
Дурацкая мешанина.
Я не хорош, но я и не плох,
Ни глуп, ни умен, понятно,
И если сделал шаг вперед —
Тотчас иду обратно.
Я просвещенный обскурант,
Ни жеребец, ни кобыла,
В любви к Софоклу и кнуту
Равно исполнен пыла.
Господь Иисус — мой надежный оплот,
И Вакх у меня не в загоне.
Так два антитезные божества
Слились в единой персоне».
Романское сказаниеПеревод О. Румера
Средь скульптур дворца в Берлине
Конь и женщина стоят,
Что друг с другом и поныне
Содомитский грех творят.
По преданью, эта дама —
Венценосцев наших мать,
И следы былого срама
В них нетрудно отыскать.
Человеческого мало
У породы этой всей;
Что-то конское попало
В жилы прусских королей.
Еле теплится сознанье
В тусклом взоре. Нрав жесток.
Речь напоминает ржанье:
Звери с головы до ног.
Отличался с малолетства
Ты один, в роду меньшой.
Человек, не жеребец ты, —
И христианин душой.
Король Длинноух IПеревод Ю. Тынянова
Само собой, в короли прошел
Большинство голосов получивший осел,
И учинился осел королем.
Но вот вам хроника о нем:
Король-осел, корону надев,
Вообразил о себе, что он лев;
Он в львиную шкуру облекся до пят
И стал рычать, как львы рычат.
Он лошадьми себя окружает,
И это старых ослов раздражает.
Бульдоги и волки — войско его,
Ослы заворчали и пуще того.
Быка он приблизил, канцлером сделав,
И тут ослы дошли до пределов.
Грозятся восстанием в тот же день!
Король корону надел набекрень
И быстро укутался, раз-два,
В шкуру отчаянного льва.
Потом объявляет особым приказом
Ослам недовольным явиться разом
И держит следующее слово:
«Ослы высокие! Здорово!
Ослом вы считаете меня,
Как будто осел и я, и я!
Я — лев, при дворе известно об этом
И всем статс-дамам, и всем субреттам.
И обо мне мой статс-пиит
Создал стихи и в них говорит:
«Как у верблюда горб природный,
Так у тебя дух льва благородный —
У этого сердца, этого духа
Вы не найдете длинного уха».
Так он поет в строфе отборной,
Которую знает каждый придворный.
Любим я, самые гордые павы
Щекочут затылок мой величавый.
Поощряю искусства; все говорят,
Что я и Август и Меценат.
Придворный театр имею давно я;
Мой кот исполняет там роли героя.
Мимистка Мими, наш ангел чистый,
И двадцать мопсов — это артисты.
В академии живописи, ваянья
Есть обезьяньи дарованья.
Намечен директор на место это —
Гамбургский Рафаэль из гетто,
Из Грязного Вала, — Леман некто.
Меня самого напишет директор.
Есть опера и есть балет,
Он очень кокетлив, полураздет.
Поют там милейшие птицы эпохи
И скачут талантливейшие блохи.
Там капельмейстером Мейер-Бер,
Сам музыкальный миллионер.
Уже наготовил Мерин-Берий{196}
К свадьбе моей парадных феерий.
Я сам немного занят музыкой,
Как некогда прусский Фридрих Великий.
Играл он на флейте, я на гитаре,
И много красавиц, когда я в ударе
И с чувством струны свои шевелю,
Тянутся к своему королю.
Настанет день, — королева моя
Узнает, как музыкален я!
Она — благородная кобылица,
Высоким родом своим гордится.
Ее родня ближайшая, тетя,
Была Россинанта при Дон-Кихоте;
А взять ее корень родословный,
Там значится сам Ваярд чистокровный,
И в предках у ней, по ее бумагам,
Те жеребцы, что ржали под флагом
Готфрида сотни лет назад,
Когда он вступал в господень град.
Но прежде всего она красива,
Блистает! Когда дрожит ее грива,
А ноздри начнут и фыркать и грохать,
В сердце моем рождается похоть, —
Она, цветок и богиня кобылья,
Наследника мне принесет без усилья.
Поймите, — от нашего сочетанья
Зависит династии существованье.
Я не исчезну без следа,
Я буду в анналах Клио{197} всегда,
И скажет богиня эта благая,
Что львиное сердце носил всегда я
В груди своей, что управлял
Я мудро и на гитаре играл».
Рыгнул король, и речь прервал он,
Но ненадолго, и так продолжал он:
«Ослы высокие! Все поколенья!
Я сохраню к вам благоволенье,
Пока вы достойны. Чтоб всем налог
Платить без опоздания, в срок.
По добродетельному пути,
Как ваши родители, идти,
Ослы старинные! В зной и холод
Таскали мешки они, стар и молод,
Как им приказывал это бог.
О бунте никто и мыслить не мог.
С их толстых губ не срывался ропот,
И в мирном хлеву, где привычка и опыт,
Спокойно жевали они овес!
Старое время ветер унес.
Вы, новые, остались ослами,
Но скромности нет уже меж вами,
Вы жалко виляете хвостом,
И вдруг являете треск и гром.
А так как вид у вас бестолков,
Вас почитают за честных ослов,
Но вы и бесчестны, вы и злы,
Хоть с виду смиреннейшие ослы.
Подсыпать вам перцу под хвост, и вмиг
Вы издаете ослиный крик,
Готовы разнести на части
Весь мир, — и только дерете пасти,
Порыв, безрассудный со всех сторон!
Бессильный гнев, который смешон!
Ваш глупый рев обнаружил вмиг,
Как много различнейших интриг,
Тупых и низких дерзостей,
И самых пошлых мерзостей,
И яда, и желчи, и всякого зла
Таиться может в шкуре осла».
Рыгнул король, и речь прервал он,
Но ненадолго, и так продолжал он:
«Ослы высокие! Старцы с сынами!
Я вижу вас насквозь, я вами
Взволнован, я злюсь на вас свирепо
За то, что бесстыдно и нелепо
О власти моей вы порете дичь.
С ослиной точки трудно постичь
Великую львиную идею,
Политикой движущую моею.
Смотрите вы! Бросьте эти штуки!
Растут у меня и дубы и буки,
Из них мне виселицы построят
Прекрасные. Пусть не беспокоят
Мои поступки вас. Не противясь,
Совет мой слушайте: рты на привязь!
А все преступники-резонеры, —
Публично их выпорют живодеры;
Пускай на каторге шерсть почешут.
А тех, что о восстании брешут,
Дробят мостовые для баррикады, —
Повешу я без всякой пощады.
Вот это, ослы, я внушить вам желал бы!
Теперь убираться я приказал бы».
Король закончил свое обращенье;
Ослы пришли в большое движенье;
Они прокричали: «И-a, и-а!
Да здравствует наш король! Ура!»
Ослы-избирателиПеревод Ю. Тынянова
Свобода наскучила в данный момент;
Республика четвероногих
Желает, чтобы один регент
В ней правил вместо многих.
Звериные роды собрались,
Листки бюллетеней писались;
Партийные споры начались,
Интриги завязались.
Стояли Старо-Ослы во главе
Ослиного Комитета;
Носили кокарды на голове
Черно-красного, с золотом, цвета.
Выла еще партия жеребцов,
Но та голосов не имела;
Боялась свирепых Старо-Ослов,
Кричавших то и дело.
Когда ж кандидатом коня провел
По спискам один избиратель,
Прервал его серый Старо-Осел
И крикнул ему; «Ты предатель!
Предатель ты! И крови осла
Ни капли в тебе не струится;
Ты не осел! Тебя родила
Французская кобылица.
От зебры род, должно быть, твой,
Ты весь в полоску, как зебра,
И голоса тембр у тебя носовой,
Как голос еврея, негра.
А если ты и осел, то все ж
Осел от разума, хитрый,
Ты глуби ослиной души не поймешь,
Ее мистической цитры.
Но я, я всею душой вошел
В сладчайший этот голос,
Я есмь осел, мой хвост — осел,
Осел мой каждый волос;
Я не из римлян, не славянин,
Я из ослов немецких,
Я мыслящих предков храбрый сын,
И кряжистых и молодецких.
Они не играли в galanterie
Фривольными мелочами,
И быстро-бодро-свежо — раз-два-три —
На мельницу шли с мешками.
Отцы не умерли! В гробах
Одна лишь кожа с мехом,
Их тленная риза! Они в небесах
Приветствуют нас со смехом.
Ослы блаженные, в нимбе венца!
Мы следовать вам клянемся,
С путей добродетели до конца
Мы на волос не собьемся.
О, что за блаженство быть ослом!
Таких длинноухих сыном!
Со всех бы крыш кричать о том:
Рожден я в роде ослином!
Большой осел, что был мне отцом,
Он был из немецкого края,
Ослино-немецким молоком
Вскормила нас мать родная.
Я есмь осел, из самых ослов,
И всею душой и телом
Держусь я старых ослиных основ
И всей ослятины в целом.
И мы свой ослиный совет даем:
Осла на престол поставить;
Мы осломонархию оснуем,
Где только ослы будут править.
Мы все здесь ослы! И-a! И-а!
От лошадей свобода!
Долой коня! Виват! Ура!
Король ослиного рода!»
Так кончил патриот, и зал
Оратору дружно хлопал.
Тут каждый национальным стал
И бил копытом об пол.
Дубовый венок на его главу
Потом возложило собранье,
И он благодарил толпу,
Махая хвостом в молчанье.
Михель после мартаПеревод В. Левика
Немецкий Михель был с давних пор
Байбак, не склонный к проказам,
Я думал, что Март разожжет в нем задор:
Он стал выказывать разум.
Каких он чувств явил порыв,
Наш белобрысый приятель!
Кричал, дозволенное забыв,
Что каждый князь — предатель.
И музыку волшебных саг
Уже я слышал всюду.
Я, как глупец, попал впросак,
Почти поверив чуду.
Но ожил старый сброд, а с ним
И старонемецкие флаги.
Пред черно-красно-золотым
Умолкли волшебные саги{199}.
Я знал эти краски, я видел не раз
Предвестья подобного рода.
Я угадал твой смертный час,
Немецкая свобода!
Я видел героев минувших лет,
Арндта, папашу Яна{200}.
Они из могил выходили на свет,
Чтоб драться за кайзера рьяно.
Я увидал всех буршей вновь,
Безусых любителей рома,
Готовых, чтоб кайзер узнал их любовь,
Пойти на все, до погрома.
Попы, дипломаты (всякий хлам),
Адепты римского права, —
Творила единенья храм
Преступная орава.
А Михель пустил и свист и храп,
И скоро, с блаженной харей,
Опять проснулся как преданный раб
Тридцати четырех государей.
1649–1793-???Перевод В. Левика
Невежливей, чем британцы, едва ли,
Цареубийцы на свете бывали.
Король их Карл, заточен в Уайтхолл,
Бессонную ночь перед казнью провел:
Под самым окном веселился народ
И с грохотом строили эшафот.
Французы немногим учтивее были:
В простом фиакре Луи Капета
Они на плаху препроводили,
Хотя, по правилам этикета,
Даже и при такой развязке
Надо возить короля в коляске.
Еще было хуже Марии-Антуанетте:
Бедняжке совсем отказали в карете;
Ее в двуколке на эшафот
Повез не придворный, а санкюлот.
Дочь Габсбурга рассердилась немало
И толстую губку надменно поджала.
Французам и бриттам сердечность чужда,
Сердечен лишь немец, во всем и всегда.
Он будет готов со слезами во взоре
Блюсти сердечность и в самом терроре.
А оскорбить монарха честь
Его не вынудит и месть.
Карета с гербом, с королевской короной,
Шестеркою кони под черной попоной,
Весь в трауре кучер и, плача притом,
Взмахнет он траурно-черным кнутом, —
Так будет король наш на плаху доставлен
И всепокорнейше обезглавлен.
Симплициссимус IПеревод Б. Лейтина
Несчастье скрутит одного,
Другому не под силу счастье;
Одних мужская злоба губит,
Других — избыток женской страсти.
Когда впервые встретились мы,
Ты чужд был щегольских ухваток
И рук плебейских еще не прятал
Под гладкой лайкой белых перчаток.
Сюртук, от старости зеленый,
Тогда носил ты; был он узок,
Рукав — до локтя, до пяток полы, —
Ни дать ни взять — хвосты трясогузок.
Косынку мамину в те дни
Носил ты как галстук, с видом франта,
И не покоил еще подбородка
В атласных складках тугого банта.
Почтенными были твои сапоги,
Как будто сшиты еще у Сакса{202},
Немецкой ворванью мазал ты их,
А не блестящей французской ваксой.
Ты мускусом не душился в те дни,
Ты не носил тогда ни лорнета,
Ни брачных цепей, ни литой цепочки,
Ни бархатного жилета.
По моде швабских кабачков,
Наипоследней, настоящей,
Ты был одет, — и все ж те годы —
Расцвет твоей поры блестящей.
Имел ты волосы на голове,
И под волосами жужжал победно
Высоких мыслей рой; а ныне
Как лыс и пуст твой череп бедный!
Исчез и твой лавровый венок —
А он бы плешь прикрыл хоть немножко.
Кто так обкорнал тебя? Поверь,
Ты схож с ободранною кошкой!
Тесть-шелкоторговец{203} — дукаты копил,
А ты их в два счета пустил по ветру.
Старик вопит: «Из стихов немецких
Не выпрял шелка он ни метра».
И это — «Живой»{204}, который весь мир
Хотел проглотить — с колбасою прусской
И клецками швабскими и в Аид
Спровадил князя Пюклер-Мускау!
И это — рыцарь-скиталец, что встарь,
Как тот, Ламанчский, враг беззаконий,
Слал грозные письма жестоким монархам
В предерзком гимназическом тоне!
И это — прославленный генерал
Немецкой свободы{205}, борец равноправья,
Картинно сидевший на лошади сивой,
Вожак волонтеров, не знавших бесславья!
Под ним был и сивый коняга бел, —
Как сивые кони давно уж замшелых
Богов и героев. Спаситель отчизны
Был встречен восторгом и кликами смелых.
То был виртуоз Франц Лист на коне,
Сновидец и враль, соперник гадалки,
Любимец мещан, фигляр и кривляка,
На роли героев актеришка жалкий.
И, как амазонка, рядом с ним
Супруга долгоносая мчалась:
Горели экстазом прекрасные очи,
Перо на шляпе задорно качалось.
Молва гласит: в час битвы жена
Напрасно боролась со страхом супруга:
Поджилки при залпах тряслись у него,
Кишечник сдавал, приходилось туго.
Она говорила: «Ты заяц иль муж,
Здесь места нет оглядке трусливой —
Здесь бой, где ждет нас победа иль гибель,
Игра, где корону получит счастливый.
Подумай о горе отчизны своей,
О бедах, нависших над нами.
Во Франкфурте ждет нас корона, и Ротшильд,
Как всех монархов, снабдит нас деньгами.
Как в мантии пышной ты будешь хорош!
Я слышу «виват!», что гремит, нарастая;
Я вижу: цветы нам бросает под ноги
Восторженных девушек белая стая».
Но тщетны призывы — и лучший из нас
Со злой антипатией сладит не скоро.
Как морщился Гете от вони табачной,
Так вянет наш рыцарь, нюхая порох.
Грохочут залпы. Герой побледнел.
Нелепые фразы он тихо бормочет,
Он бредит бессвязно… А рядом супруга
У длинного носа держит платочек.
Да, так говорят. А правда иль нет —
Кто знает? Все мы — люди, не боги.
И даже сам великий Гораций
Едва унес из битвы ноги.
Вот жребий прекрасного: сходит на нет
Певец наравне со всякою рванью.
Стихи на свалке, а сами поэты
В конце концов становятся дрянью.
КлопПеревод Л. Гинзбурга
Некий клоп залез на пятак
И, словно банкир, похвалялся так:
«Если денег имеешь много,
Всюду открыта тебе дорога.
С деньгами красив ты, с деньгами знатен,
Очаровательным дамам приятен.
Дамы бледнеют и дрожат,
Едва учуют мой аромат.
С самой королевой я спал, бывало,
Забравшись к ней ночью под одеяло.
На жарких перинах она металась
И беспрестанно всю ночь чесалась».
Веселый чиж, услыхав эту речь,
Решил похвальбу клопа пресечь.
В негодованье свой клюв отточив,
Насмешливый он просвистал мотив.
Но подлый клоп, испуская смрад,
Чижу отомстил на клопиный лад:
«Смотрите! Меня освистал мошенник
За то, что в долг ему не дал я денег!»
Ну, а мораль? Ее от вас
Пока благоразумно скрою.
Ведь сплочены между собою
Богатые клопы сейчас.
Подмяв задами мешки с чистоганом,
Ликуют в грохоте барабанном.
Семьи клопов! Ну, куда ни взгляни, —
Священный союз составляют они.
Также немало клопиных альянсов
Средь сочинителей скверных романсов
(Которые столь бездарны и серы,
Что не идут, как часы Шлезингера{207}).
Тут и свой Моцарт есть — клоп-эстет,
Ведущий особым клопиным манером
С увенчанным лаврами Мейербером
Интрижку в течение долгих лет.
А с насекомых много ль возьмешь?
Рецензии пишет газетная вошь.
Елозит, врет, да и тиснет статейку
И до смерти рада, урвав копейку.
Притом меланхолии полон взгляд.
Публика верит из состраданья:
Уж больно обиженные созданья,
И вечно сердечки у них болят.
Тут стерпишь, пожалуй, любой поклеп.
Молчи, не противься, — ведь это ж — клоп.
Его бы, конечно, можно под ноготь,
Да, право, уж лучше не трогать.
А то попробуй такого тронь —
На целый свет подымет вонь!
Поэтому, думаю, безопасней
Пока отложить толкованье басни.
Бродячие крысыПеревод В. Левика
На две категории крысы разбиты:
Одни голодны, а другие сыты.
Сытые любят свой дом и уют,
Голодные вон из дома бегут.
Бегут куда попало,
Без отдыха, без привала,
Бегут куда глядят глаза,
Им не помеха ни дождь, ни гроза.
Перебираются через горы,
Переплывают морские просторы,
Ломают шею, тонут в пути,
Бросают мертвых, чтоб только дойти.
Природа их обделила,
Дала им страшные рыла,
Острижены — так уж заведено —
Все радикально и все под одно.
Сии радикальные звери —
Безбожники, чуждые вере.
Детей не крестят. Семьи не ища,
Владеют женами все сообща.
Они духовно нищи:
Тело их требует пищи,
И, в поисках пищи влача свои дни,
К бессмертью души равнодушны они.
Крысы подобного склада
Не боятся ни кошек, ни ада.
У них ни денег, ни дома нет.
Им нужно устроить по-новому свет.
Бродячие крысы — о, горе! —
На нас накинутся вскоре.
От них никуда не спрячемся мы,
Они наступают, их тьмы и тьмы.
О, горе, что будет с нами!
Они уже под стенами,
А бургомистр и мудрый сенат,
Не зная, что делать, от страха дрожат.
Готовят бюргеры порох,
Попы трезвонят в соборах, —
Морали и государства оплот,
Священная собственность прахом пойдет!
О нет, ни молебны, ни грохот набата,
Ни мудрые постановленья сената,
Ни самые сильные пушки на свете
Уже не спасут вас, милые дети!
Вас не поддержат в час паденья
Отжившей риторики хитросплетенья,
Крысы не ловятся на силлогизмы,
Крысы прыгают через софизмы.
Голодное брюхо поверить готово
Лишь логике супа и факту жаркого,
Лишь аргументам, что пахнут салатом,
Да геттингенским колбасо-цитатам.
Треска бессловесная в масле горячем
Нужней таким радикалам бродячим,
Чем Мирабо, чем любой Цицерон,
Как бы хитро ни витийствовал он.
«В Германии, в дорогой отчизне…»Перевод В. Левика
В Германии, в дорогой отчизне,
Все любят вишню, древо жизни,
Все тянутся к ее плоду,
Но пугало стоит в саду.
Каждый из нас, точно птица,
Чертовой рожи боится.
Но вишня каждое лето цветет,
И каждый песнь отреченья поет.
Хоть вишня сверху и красна,
Но в косточке смерть затаила она.
Лишь в небе создал вишни
Без косточек всевышний.
Бог-сын, бог-отец, бог — дух святой, —
Душой прилепились мы к троице той,
И, к ним уйти с земли спеша,
Грустят немецкая душа.
Лишь на небе вовеки
Блаженны человеки,
А на земле все грех да беда, —
И кислые вишни, и горе всегда.
ИЗ «МАТРАЦНОЙ МОГИЛЫ»
«Причудам дерзостно и смело…»Перевод В. Левика
Причудам дерзостно и смело
Я жизнью жертвовал всегда.
Я проиграл, но не беда, —
Не ты ли, сердце, так хотело!
Как говорят: «Блаженны люди,
Когда куют судьбу свою!»
Я жизнь растратил — признаю, —
Но я не изменял причуде.
Хоть кратко счастье достиженья,
Хоть быстротечен был обман, —
Тому ли, кто блаженством пьян,
Считать блаженные мгновенья!
Ведь счастье — вечности равно,
И что там время, что пространство,
Где всех огней непостоянство
В один костер сольет оно!
«В их поцелуях крылся путь к изменам…»Перевод М. Тарловского
В их поцелуях крылся путь к изменам,
От них я пьян был виноградным соком,
Но смертный яд с ним выпил ненароком,
Благодаря кузинам и кузенам.
Спасенья нет моим гниющим членам,
Прирос к одру я неподвижным боком,
Погибла жизнь в объятье их жестоком,
Благодаря кузинам и кузенам.
Пусть я крещен, — есть след в церковной книге —
И надо бы мне, прежде чем остынуть,
Дать ощущенье им в моих несчастьях, —
Но легче мне, в мечтах о смертном миге,
Их не простить — безжалостно проклясть их:
Дай, боже, им измучиться и сгинуть!
ОрфеистическоеПеревод В. Левика
Недобрый дух в недобрый день
Тебе вручил убийцы нож кровавый.
Не знаю, кто был этот дух,
Но рану жгло мучительной отравой.
Во мраке ночи, мнится мне,
Ты явишься, жилец иного света,
Раскрыть мне тайну, клятву дать,
Что был не ты убийцею поэта.
Я жду тебя, приди, приди!
Иль сам сойду в геенну за тобою
И вырву правду у тебя
Пред сонмами чертей, пред сатаною.
Пройду, как древле шел Орфей,
Пройду средь воплей, скрежета и смрада,
И верь мне, я найду тебя,
Хоть скройся в безднах глубочайших ада!
Туда, туда, где царство мук,
Где вторит воплю хохот беспощадный!
С тебя личину я сорву,
Великодушья пурпур маскарадный.
Я знаю все, что знать хотел,
Ты мной прощен, моей виновник смерти,
Но мне ли охранять того,
Кому в лицо плюют с презреньем черти!
«Да не будет он помянут…»Перевод В. Левика
«Да не будет он помянут!» —
В лютой скорби так кричала
Эстер Вольф, и речь старухи
Крепко в сердце мне запала.
Да о нем сотрется память,
Да во мрак забвенья канут
Все преданья о проклятом!
Да не будет он помянут!
Сердце, сердце, плачь и сетуй,
Что в страданьях годы вянут,
Но о нем ни слова больше!
Да не будет он помянут!
Да не будет он помянут
Ни в речах, ни в книгах, братья!
Смрадный пес, во гробе смрадном
Да сгноят тебя проклятья!
И когда фанфары гнева
В страшный день на суд господний
Сонмы грешников усопших
Воззовут из преисподней,
И пред божиим престолом
Души бледные предстанут,
И прочтет архангел списки, —
Да не будет он помянут!
«В диком бешенстве ночами…»Перевод Л. Руст
В диком бешенстве ночами
Потрясаю кулаками
Я с угрозой, но без сил
Никнут руки — так я хил!
Плотью, духом изможденный,
Гибну я, неотомщенный.
Даже кровная родня
Мстить не станет за меня.
Кровники мои, не вы ли
Сами же меня сгубили?
Ах! Измены черной дар —
Тот предательский удар.
«Тот, в ком сердце есть, кто в сердце…»Перевод В. Левика
Тот, в ком сердце есть, кто в сердце
Скрыл любовь, наполовину
Побежден, и оттого я,
Скованный, лежу и стыну.
А едва умру, язык мой
Тотчас вырежут — от страха,
Что поэт и мертвый может
Говорить, восстав из праха.
Молча я сгнию в могиле
И на суд людской не выдам
Тех, кто подвергал живого
Унизительным обидам.
«Вечность, ох, как ты долга!..»Перевод М. Тарловского
Вечность, ох, как ты долга!
Потерял векам я счет.
Долго жарюсь я, но ад
До сих пор жаркого ждет.
Вечность, ох, как ты долга!
Потерял векам я счет.
Но однажды и меня
Черт с костями уплетет.
«Грубости средневековья…»Перевод П. Карпа
Грубости средневековья
Вытеснил расцвет искусства,
Просвещенью служит ныне
Главным образом рояль.
А железные дороги
Укрепляют наши семьи —
Ведь они нам помогают
Жить подальше от родных.
Жалко только, что сухотка
Моего спинного мозга
Скоро вынудит покинуть
Этот прогрессивный мир.
«Час за часом, дни и годы…»Перевод Л. Руст
Час за часом, дни и годы,
Как улитки-тихоходы,
Те, чьи рожки вдаль простерты,
Груз влачат свой полумертвый.
Лишь порой, в пустотах дали,
Лишь порой, сквозь мглу печали,
Свет блеснет неповторимый,
Как глаза моей любимой.
Но в одно мгновенье ока —
Нет виденья, и глубоко
Погружаюсь я в сознанье
Всей бездонности страданья.
«Я жалил стихом и ночью и днем…»Перевод А. Мушниковой
Я жалил стихом и ночью и днем
Мужчин и девиц степенных —
Дурачеств много творил я притом,
С умом же пропал совершенно.
Зачав, служанка родила —
К чему хулить природу?
Чья жизнь без глупостей прошла,
Тот мудрым не был сроду.
«В мозгу моем пляшут, бегут и шумят…»Перевод В. Левика
В мозгу моем пляшут, бегут и шумят
Леса, холмы и долины.
Сквозь дикий сумбур я вдруг узнаю
Обрывок знакомой картины.
В воображенье встает городок,
Как видно, наш Годесберг древний.
Я вновь на скамье под липой густой
Сижу перед старой харчевней.
Так сухо во рту, будто солнце я съел,
Я жаждой смертельной измаян!
Вина мне! Из лучшей бочки вина!
Скорей наливайте, хозяин!
Течет, течет в мою душу вино,
Кипит, растекаясь по жилам,
И тушит попутно в гортани моей
Пожар, зажженный светилом.
Еще мне кружку! Я первую пил
Без должного восхищенья,
В какой-то рассеянности тупой.
Вино, я прошу прощенья!
Смотрел я на Драхенфельс{210}, в блеске зари
Высокой романтики полный,
На отраженье руин крепостных,
Глядящихся в рейнские волны.
Я слышал, как пел виноградарь в саду
И зяблик — в кустах молочая.
Я пил без чувства, и о вине
Не думал, вино поглощая.
Теперь же я, сунув нос в стакан,
Вино озираю сначала
И после уж пью. А могу и теперь,
Не глядя, хлебнуть как попало.
Но что за черт! Пока я пью,
Мне кажется, стал я двоиться.
Мне кажется, точно такой же, как я,
Пьянчуга напротив садится.
Он бледен и худ, ни кровинки в лице,
Он выглядит слабым и хворым
И так раздражающе смотрит в глаза,
С насмешкой и горьким укором.
Чудак утверждает, что он — это я,
Что мы с ним одно и то же,
Один несчастный больной человек
В бреду, на горячечном ложе,
Что здесь не харчевня, не Годесберг,
А дальний Париж и больница…
Ты лжешь мне, бледная немочь, ты лжешь!
Не смей надо мною глумиться!
Смотри, я здоров и как роза румян,
Я так силен — просто чудо!
И если рассердишь меня, берегись!
Тебе придется худо!
«Дурак!» — вздохнул он, плечами пожав,
И это меня взорвало.
Откуда ты взялся, проклятый двойник?
Я начал дубасить нахала.
Но странно, свое второе «я»
Наотмашь я бью кулаками,
А шишки наставляю себе,
Я весь покрыт синяками.
От этой драки внутри у меня
Все пересохло снова.
Хочу вина попросить — не могу,
В губах застревает слово.
Я грохаюсь об пол и, словно сквозь сон,
Вдруг слышу: «Примочки к затылку
И снова микстуру — по ложке в час,
Пока не кончит бутылку».
«Землю губит злой недуг…»Перевод В. Левика
Землю губит злой недуг.
Расцветет — и вянет вдруг
Все, что свежестью влекло,
Что прекрасно и светло.
Видно, стал над миром косным
Самый воздух смертоносным
От миазмов ядовитых
Предрассудков неизжитых.
Налетев слепою силой,
Розы женственности милой
От весны, тепла и света
Смерть уносит в день расцвета.
Гордо мчащийся герой
В спину поражен стрелой,
И забрызганные ядом
Лавры достаются гадам.
Чуть созревшему вчера
Завтра гнить придет пора,
И, послав проклятье миру,
Гений разбивает лиру.
О, недаром от земли
Звезды держатся вдали,
Чтоб земное наше зло
Заразить их не могло.
Нет у мудрых звезд желанья
Разделить с людьми страданья,
Позабыть, как род людской,
Свет и счастье, жизнь, покой.
Нет желанья вязнуть в тине,
Погибать, как мы, в трясине,
Или жить в помойной яме,
Полной смрадными червями.
Их приют — в лазури тихой
Над земной неразберихой,
Над враждой, нуждой и смертью,
Над проклятой коловертью.
Сострадания полны,
Молча смотрят с вышины,
И слезинка золотая
Наземь падает, блистая.
ЦитронияПеревод В. Левика
То были детские года,
Я платьице носил тогда,
Я в школу только поступил,
Едва к ученью приступил.
Двенадцать девочек — вся школа,
Лишь я — герой мужского пола.
В клетушке-комнатке с утра
Весь день возилась детвора, —
Писк, лепет, щебетанье, гам,
Как будто птички были там;
Читали хором по складам,
А фрау Гиндерман — барбос,
Украсивший очками нос
(То был скорее клюв совы), —
Качая головой, увы,
Сидела с розгой у стола
И больно малышей секла
За то, что маленький пострел
Невинно нашалить посмел,
Вмиг задирался низ рубашки,
И полушария бедняжки,
Что так малы и так милы,
Порой, как лилии, белы,
Как розы алы, как пионы, —
Ах, эти нежные бутоны,
Избиты старою каргой,
Сплошь покрывались синевой!
Позор и поруганье, дети, —
Удел прекрасного на свете.
Цитрония, волшебный край, —
Так звал я то, что невзначай
У Гиндерман открылось мне,
Подобно солнцу и весне,
Так нежно, мягко, идеально,
Цитронно-ярко и овально,
Так мило, скромно, смущено
И гнева гордого полно.
Цветок любви моей, не скрою,
Навеки я пленен тобою!
Стал мальчик юношей, а там —
Мужчиною по всем правам.
И — чудо! — золотые сны
Ребенка в явь воплощены.
То, чем я бредил в тьме ночной,
Живое ходит предо мной.
Ко мне доносится сквозь платье
Прелестный запах, но — проклятье! —
На что глядел бы я веками,
То скрыто от меня шелками!
Завесой тоньше паутины
Лишен я сладостной картины, —
Закрыла ткань волшебный край,
Цитронию, мой светлый рай!
Стою, как царь Тантал{211}: дразня,
Фантом уходит от меня.
Как будто волей злого мага —
Бежит от губ сожженных влага.
Мой плод желанный так жесток, —
Он близок, но, увы, далек!
Кляну злодея-червяка,
Что на ветвях прядет шелка,
Кляну ткача, что из шелков,
Из этой пряжи ткет покров,
Тафту для пакостных завес,
Закрывших чудо из чудес —
Мой солнечный, мой светлый рай,
Цитронию — волшебный край!
Порой, забывшись, как в чаду,
В безумье бешенства, в бреду
Готов я дерзостной рукой
Сорвать тот полог роковой,
Покров, дразнящий сладострастье,
Схватить мое нагое счастье!
Но, ах! Есть ряд соображений
Не в пользу таковых движений,
Нам запретил морали кодекс
Посягновение на podex.
Без прикрас, в укромном месте
Расскажу я вам по чести
Очень точно и правдиво,
Что Цитрония за диво.
А пока — кто понял нас —
Чур молчать! — заверю вас,
Что искусство есть обман,
Некий голубой туман.
Что ж являл собой подснежный
Голубой цветок, чей нежный
Романтический расцвет
Офтердингеном воспет{212}?
Синий нос крикливой тетки,
Что скончалась от чахотки
В заведенье для дворян?
Чей-то голубой кафтан?
Иль, быть может, цвет подвязки,
Что с бедра прелестной маски
Соскользнула в контрдансе?
Honni soit qui mal у pense.[17]
К телеологииПеревод В. Левика
Для движенья — труд нелишний! —
Две ноги нам дал всевышний,
Чтоб не стали мы все вместе,
Как грибы, торчать на месте.
Жить в застое род людской
Мог бы и с одной ногой.
Дал господь два глаза нам,
Чтоб мы верили глазам.
Верить книгам да рассказам
Можно и с единым глазом, —
Дал два глаза нам всесильный,
Чтоб могли мы видеть ясно,
Как, на радость нам, прекрасно
Он устроил мир обильный.
А средь уличного ада
Смотришь в оба поневоле:
Чтоб не стать, куда не надо,
Чтоб не отдавить мозоли, —
Мы ведь горькие страдальцы,
Если жмет ботинок пальцы.
Две руки даны нам были,
Чтоб вдвойне добро творили, —
Но не с тем, чтоб грабить вдвое,
Прикарманивать чужое,
Набивать свои ларцы
Как иные молодцы.
(Четко их назвать и ясно
Очень страшно и опасно.
Удавить! Да вот беда:
Всё большие господа —
Меценаты, филантропы,
Люди чести, цвет Европы!
А у немцев нет сноровки
Для богатых вить веревки.)
Нос один лишь дал нам бог,
Два нам были бы не впрок:
Сунув их в стакан, едва ли
Мы б вина не разливали.
Бог нам дал один лишь рот,
Ибо два — большой расход.
И с одним сыны земли
Наболтали, что могли, —
А двуротый человек
Жрал и лгал бы целый век.
Так — пока во рту жратва,
Не бубнит людское племя,
А имея сразу два —
Жри и лги в любое время.
Нам господь два уха дал.
В смысле формы — идеал!
Симметричны и равны
И чуть-чуть не столь длинны,
Как у серых, не злонравных
Наших родственников славных.
Дал господь два уха людям,
Зная, что любить мы будем
То, что пели Моцарт, Глюк…
Будь на свете только стук,
Грохот рези звуковой,
Геморроидальный вой
Мейербера — для него
Нам хватило б одного.
Тевтелинде в поученье
Врал я так на всех парах,
Но она сказала: «Ах!
Божье обсуждать решенье,
Сомневаться, прав ли бог, —
Ах, преступник! Ах, безбожник!
Видно, захотел сапог
Быть умнее, чем сапожник!
Но таков уж нрав людской:
Чуть заметим грех какой —
Почему да почему?..
Друг, я верила б всему!
Мне понятно то, что бог
Мудро дал нам пару ног,
Глаз, ушей и рук по паре,
Что в одном лишь экземпляре
Подарил нам рот и нос.
Но ответь мне на вопрос:
Почему творец светил
Столь небрежно упростил
Ту срамную вещь, какой
Наделен весь пол мужской,
Чтоб давать продленье роду
И сливать вдобавок воду?
Друг ты мой, иметь бы вам
Дубликаты для раздела
Сих важнейших функций тела, —
Ведь они, по всем правам,
Сколь для личности важны,
Столь, равно, и для страны.
Девушку терзает стыд
От сознанья, что разбит
Идеал ее, что он
Так банально осквернен.
И тоска берет Психею:
Ведь какой свершила тур,
А под лампой стал пред нею
Меннкен-Писсом бог Амур!»
Но на сей резон простой
Я ответил ей: «Постой,
Скуден женский ум и туг!
Ты не видишь, милый друг,
Смысла функций, в чьем зазорном,
Отвратительном, позорном,
Ужасающем контрасте —
Вечный срам двуногой касте.
Пользу бог возвел в систему:
В смене функции машин
Для потребностей мужчин
Экономии проблему
Разрешил наш властелин.
Нужд вульгарных и священных,
Нужд пикантных и презренных
Существо упрощено,
Воедино сведено.
Та же вещь мочу выводит
И потомков производит,
В ту же дудку жарит всяк —
И профессор и босяк.
Грубый перст и пальчик гибкий —
Оба рвутся к той же скрипке.
. . . . . . .
Каждый пьет, и жрет, и дрыхнет,
И все тот же фаэтон
Смертных мчит за Флегетон».
«Завидовать жизни любимцев судьбы…»Перевод В. Левика
Завидовать жизни любимцев судьбы
Смешно мне, но я поневоле
Завидовать их смерти стал —
Кончине без муки, без боли.
В роскошных одеждах, с венком на челе,
В разгаре веселого пира,
Внезапно скошенные серпом,
Они уходят из мира.
И, мук предсмертных не испытав,
До старости бодры и юны,
С улыбкой покидают жизнь
Все фавориты фортуны.
Сухотка их не извела,
У мертвых приличная мина.
Достойно вводит их в свой круг
Царевна Прозерпина{213}.
Завидный жребий! А я семь лет,
С недугом тяжким в теле,
Терзаюсь — и не могу умереть,
И корчусь в моей постели.
О господи, пошли мне смерть,
Внемли моим рыданьям!
Ты сам ведь знаешь, у меня
Таланта нет к страданьям.
Прости, но твоя нелогичность, господь,
Приводит в изумленье.
Ты создал поэта-весельчака
И портишь ему настроенье!
От боли веселый мой нрав зачах,
Ведь я уже меланхолик!
Кончай эти шутки, не то из меня
Получится католик!
Тогда я вой подниму до небес,
По обычаю добрых папистов.
Не допусти, чтоб так погиб
Умнейший из юмористов!
«В часах песочная струя…»Перевод В. Левика
В часах песочная струя
Иссякла понемногу.
Сударыня ангел, супруга моя,
То смерть меня гонит в дорогу.
Смерть из дому гонит меня, жена,
Тут не поможет сила.
Из тела душу гонит она,
Душа от страха застыла.
Не хочет блуждать неведомо где,
С уютным гнездом расставаться,
И мечется, как блоха в решете,
И молит: «Куда ж мне деваться?»
Увы, не поможешь слезой да мольбой,
Хоть плачь, хоть ломай себе руки!
Ни телу с душой, ни мужу с женой
Ничем не спастись от разлуки.
ЛотосПеревод В. Левика
Поистине, мы образуем
Курьезнейший дуэт:
Любовница еле ходит,
Любовник тощ, как скелет.
Она страдает, как кошка,
А он замучен, как пес.
Рассудок достойной пары,
Как видно, лукавый унес.
Любовница лотосом нежным
Себя возомнила, и в тон
Себя выдает за месяц
Поджарый селадон.
Но только пред месяцем лотос
Раскроется, в лоно цветка
Не жизнь плодоносная льется,
А жалкая строка,
«Пытай меня, избей бичами…»Перевод В. Левика
Пытай меня, избей бичами,
На клочья тело растерзай,
Рви раскаленными клещами, —
Но только ждать не заставляй!
Пытай жестоко, ежечасно,
Дроби мне кисти ног и рук,
Но не вели мне ждать напрасно, —
О, это горше лютых мук!
Весь день прождал я, изнывая,
Весь день — с полудня до шести! —
Ты не пришла, колдунья злая,
Пойми, я мог с ума сойти!
Меня душило нетерпенье
Кольцом удава, стыла кровь,
На стук я вскакивал в смятенье,
Но ты не шла, — я падал вновь…
Ты не пришла, — беснуюсь, вою,
А дьявол дразнит: «Ей-же-ей,
Твой нежный лотос над тобою
Смеется, старый дуралей!»
МушкеПеревод В. Левика
Я видел сон: луной озарены,
Кругом теснились бледные виденья —
Обломки величавой старины,
Разбитые шедевры Возрожденья.
Лишь кое-где, дорически строга,
Нетронутая гибелью колонна,
Глумясь, глядела в твердь, как на врага,
Перед ее громами непреклонна.
Повержены, кругом простерлись ниц
Порталы, изваянья, колоннады, —
Застывший мир людей, зверей и птиц,
Кентавры, сфинксы, божества и гады.
Немало статуй женских из травы,
Из сорняков глядело ввысь уныло;
И время, злейший сифилис, — увы! —
Изящный нос наяды провалило.
И я увидел древний саркофаг,
Он уцелел под грудами развалин.
Там некто спал, вкусивший вечных благ,
И тонкий лик был нежен и печален.
Кариатиды, в скорби онемев,
Держали гроб недвижно и сурово,
А по бокам чеканный барельеф
Изображал события былого.
И мне предстал Олимп, гора богов,
Развратные языческие боги;
С повязками из фиговых листков
Адам и Ева, полные тревоги.
И мне предстал горящий Илион,
Ахилл и Гектор в беге беспримерном,
И Моисей, и дряхлый Аарон,
Эсфирь, Юдифь и Гаман с Олоферном.
И были там Амур, шальной стрелок,
И госпожа Венера, и Меркурий,
Приап, Силен, и Бахус, пьяный бог,
И сам Плутон, владыка злобных фурий.
А рядом — мастер говорить красно,
Преславная ослица Валаама;
Там — Лот, бесстыдно хлещущий вино,
Здесь — жертвоприношенье Авраама.
Там голову Крестителя несут,
И пляшет пред царем Иродиада;
Здесь Петр-ключарь, и рай, и Страшный суд,
И сатана над черной бездной ада.
А тут Юпитер соблазняет жен,
Преступный лик в личине чуждой спрятав:
Как лебедь, был он с Ледой сопряжен,
Прельстил Данаю ливнем из дукатов.
За ним Диана в чаще вековой,
И свора псов над их добычей жалкой,
И Геркулес — неистовый герой —
Сидит в одежде женщины за прялкой.
Святой Синай главу в лазурь вознес,
Внизу Израиль пляшет пред шатрами,
За ними отрок Иисус Христос —
Он спорит с ортодоксами во храме.
Прекрасный грек — и мрачный иудей!
Везде контраст пред любопытным взором;
И ярый хмель, как хитрый чародей,
Опутал все причудливым узором.
Но странный бред! Покуда без конца
Передо мной легенды проходили,
Себя узнал я в лике мертвеца,
Что тихо грезил в мраморной могиле.
Над головой моею рос цветок,
Пленявший ум загадочною формой.
Лилово-желт был каждый лепесток, —
Их красота приковывала взор мой.
Народ его назвал цветком страстей.
Он на Голгофе вырос, по преданью,
Когда Христос приял грехи людей
И кровь его текла священной данью.
О крови той свидетельствует он —
Так говорят доверчивые люди, —
И в чашечке цветка запечатлен
Был весь набор мучительных орудий —
Все, чем палач воспользоваться мог,
Что изобрел закон людей суровый:
Щипцы и гвозди, крест и молоток,
Веревка, бич, копье, венец терновый.
Цветок, дрожа, склонялся надо мной,
Лобзал меня, казалось, полный муки;
Как женщина, в тоске любви немой
Ласкал мой лоб, мои глаза и руки.
О, волшебство! О, незабвенный миг!
По воле сна цветок непостижимый
Преобразился в дивный женский лик, —
И я узнал лицо моей любимой.
Дитя мое! В цветке таилась ты,
Твою любовь мне возвратили грезы;
Подобных ласк не ведают цветы,
Таким огнем не могут жечь их слезы!
Мой взор затмила смерти пелена,
Но образ твой был снова предо мною;
Каким восторгом ты была полна,
Сияла вся, озарена луною.
Молчали мы! Но сердце — чуткий слух,
Когда с другим дано ему слиянье;
Бесстыдно слово, сказанное вслух,
И целомудренно любовное молчанье.
Молчанье то красноречивей слов!
В нем не найдешь метафор округленных,
Им скажешь все без фиговых листков,
Без ухищрений риторов салонных.
Безмолвный, но чудесный разговор,
Одна лишь мысль, без отзыва, без эха!
И ночь летит, как сон, как метеор,
Вся сплетена из трепета и смеха.
Не спрашивай о тайне тех речей!
Спроси, зачем блестит светляк полночный,
Спроси волну, о чем поет ручей,
Спроси, о чем грустит зефир восточный,
Спроси, к чему цветам такой убор,
Зачем алмаз горит в земной утробе, —
Но не стремись подслушать разговор
Цветка страстей и спящего во гробе.
Лишь краткий миг в покое гробовом,
Завороженный, пил я наслажденье.
Исчезло все, навеянное сном,
Растаяло волшебное виденье.
О смерть! Лишь ты, всесильна, как судьба,
Даруешь нам блаженства сладострастье;
Разгул страстей, без отдыха борьба —
Вот глупой жизни призрачное счастье!
Как метеор, мой яркий сон мелькнул,
В блаженство грез ворвался грохот мира,
Проклятья, спор, многоголосый гул, —
И мой цветок увял, поникнув сиро.
Да, за стеной был грохот, шум и гам,
Я различал слова свирепой брани, —
Не барельефы ль оживали там
И покидали мраморные грани?
Иль призрак веры в схемах ожил вновь,
И камень с камнем спорит, свирепея,
И с криком Пана, леденящим кровь,
Сплетаются проклятья Моисея?
Да, Истине враждебна Красота,
Бесплоден спор, и вечны их разлады,
И в мире есть две партии всегда:
Здесь — варвары, а там — сыны Эллады.
Проклятья, брань, какой-то дикий рев!
Сей нудный диспут мог бы вечно длиться,
Но, заглушив пророков и богов,
Взревела Валаамова ослица.
И-a! И-a! Визжал проклятый зверь, —
И он туда ж, в премудрый спор пустился!
Как вспомню, дрожь берет еще теперь,
Я сам завыл со сна — и пробудился.
ОтходящийПеревод А. Мушниковой
Все замерло в груди моей:
Волненье, суета страстей,
И гордой ненависти след
Едва не замер, и даже нет
Сознанья своих или чуждых невзгод —
Лишь смерть одна во мне живет!
Но вот и занавес упал!
Зевая, покидает зал
Моя немецкая публика,
Она не валяет дурака,
О чем ей в жизни унывать? —
Поест, попьет и ляжет спать.
Был прав достойный сын Пелея,
Роптавший горько в «Одиссее»:
«Живой филистер, самый мизерный,
На Неккаре в Штуккерте, счастливей, наверно,
Чем я, Пелид, бездыханный герой,
Я, призрак, царящий над мертвой толпой».
Париж. Итальянский бульвар
Цветная литография по рисунку В. Вильде
1840-е годы
ПОСВЯЩЕНИЯ. ФРАГМЕНТЫ
К сведениюПеревод В. Левика
Нет, филистер духом скуден,
Тупоумен, черств и нуден, —
Эту тварь дразнить не стоит.
Только умный, сердцем чуткий,
В нашей острой, легкой шутке
Дружбу и любовь откроет.
Моему брату МаксуПеревод В. Левика
Макс! Так ты опять, проказник,
Едешь к русским! То-то праздник!
Ведь тебе любой трактир —
Наслаждений целый мир!
С первой встречною девчонкой
Ты под гром валторны звонкой,
Под литавры — тра-ра-ра! —
Пьешь и пляшешь до утра.
И бутылок пять осиля, —
Ты и тут не простофиля, —
Полон Вакхом, как начнешь,
Феба песнями забьешь!
Мудрый Лютер так и рубит:
Лишь дурак пустой не любит
Женщин, песен и вина, —
Это знал ты, старина.
Пусть судьба тебя ласкает,
Пусть бокал твой наполняет, —
И сквозь жизнь, справляя пир,
Ты пройдешь, как сквозь трактир.