Не много дней Игнату оставалось
Прожить в Москве, и эта жизнь слагалась
Так хорошо, так искренно тепло,
Что даже он подумал: в чем же зло?
Казалось, все добра ему желали,
Казалось, все заботились о нем,
Любили, верили ему, ласкали,
И с грустью озирался он кругом.
12
Товарищи по школе учинили
Подписку и затеяли обед,
И на обед прощальный пригласили
Поборников искусства прошлых лет.
Все пили за здоровие Игната,
Все целовали и его, и брата,
И Рамазанов весело острил,
И Щепкин анекдоты говорил,
Ну, словом, пообедали отлично.
Когда ж Игнат сошел на тротуар,
Двоились фонари, и фантастично
На всю Москву ночной ложился пар.
13
У Иверской, как бы в дыму, лампады
Мерцали, тени двигались; колес
Неровный гул катился; у ограды
Шарманка пела; у фонтана пес
Сидел и выл, и свет белесоватый,
От башни к башне, по стене зубчатой
Скользил, и теплились в лучах луны
Шпили и кровли, около стены
Деревья, вея осенью, шептались,
И чудилось Игнату, что они,
Оборванные ветром, с ним прощались
На долгие, неведомые дни!..
14
Не помнит он, как в сад они попали,
Но с ними случай был — один из тех,
Какие часто в жизни мы встречали
И так же часто превращали в смех.
В саду, близ грота, увидали братья,
Сидела дама в летнем белом платье
И дрогнула, закутавшись в платок.
Алеша разглядеть ее не мог,
И все-таки спросил: — Кого вы ждете?
"Муж запил, дом мой пуст, я голодна
И продаю себя, вы что даете?"
Алеша свистнул. "Как она бледна!
15
И как дрожит! поверь, тут нет обмана", -
Сказал Игнат. Он молча отдал ей
Все деньги, что нашел на дне кармана,
И вспыхнув сам от щедрости своей,
Сошел в аллею. Бедная смутилась,
Но вдруг потом за ним бежать пустилась
И за руку схватила: "Ангел мой!
Возьми меня, я куплена тобой!
Ты моего ребенка спас"… Уныло
При свете месяца она в лицо
Ему глядела и его молила
На память взять… ну, хоть ее кольцо!
16
И обручальное кольцо мелькнуло
На пальце у Игната в миг, когда
Она исчезла, точно утонула
В тени от облака, и никогда
Игнат мой не был так смешно взволнован.
"Ну, вот, — сказал он, — я теперь прикован
К родной Москве, не домом, не отцом,
Не братом, не друзьями, а кольцом
Несчастной женщины", — и он поклялся,
Когда богат он будет, с нищетой
Не разрывать союза. Брат смеялся
Над ней, над ним и над его мечтой.
17
И помнит он, куранты заиграли,
Пронесся звон, и раз, и два, и три…
Тот самый звон, которому внимали
И схимники, и грозные цари.
Он вздрогнул от неведомого чувства,
И никакое тонкое искусство
Не передаст вам страшной тонины,
Той девственной, сердечной той струны,
Которой не затрагивают страсти.
В последний раз услыша этот звон,
Игнат подумал: знать, не в нашей власти
Ни тайное предчувствие, ни сон.
18
Луна была уж в облаке, как в дыме,
И звездный пар кружился над землей.
— Послушай, брат Алеша, если в Риме
Иль на дороге что-нибудь со мной
Случится, ты из моего наследства
Во имя дружбы, нас связавшей с детства,
Хоть часть отдай на школу… да найди
Скульптора Ванина и огради
От нищеты, чтоб с горя он не запил…
"Молчи! — сказал Алеша, — бог с тобой!.."
И обнял брата (иначе, облапил),
И так они в ту ночь пошли домой.
19
Еще, еще одно воспоминанье:
Уж он совсем собрался в путь, как вдруг
Какой-то франт принес ему посланье, -
От ветреной Раисы: "Милый друг! -
Писала эта девушка к Игнату, -
Я вас хочу просить, не верьте брату.
Я вовсе не хотела вас надуть.
Назначьте мне свиданье где-нибудь".
Пленительной Раисы образ снова
В его воображеньи промелькнул,
Но "уже поздно!" молвил он сурово
И чемодан ремнями затянул.
20
Вот сели все, вот начали прощаться.
Отец — honni soit qui mal у pense {*} -
{* Позор тому, кто плохо об этом думает (фр.).}
Отец рыдал, а сын спешил убраться,
Он прозевать боялся дилижанс.
Алеша позавидовал Игнату
И всю свою любовь, всю нежность к брату
Он в это утро в горечь превратил.
Он брата до Мясницкой проводил
И только раз, сквозь слезы, улыбнулся.
Вот дилижанс трубит — садись, Игнат!
Четверка тронулась, он оглянулся,
Ему хотелось броситься назад…
21
Алеша погнался, но вот застава,
Вот поле, вот в последний раз махнул
Игнат дорожным картузом. "А право,
Чего-то жаль! — подумал и вздохнул, -
Да, именно чего-то", — не домашних,
Не стен, не друга, не своих всегдашних
Привычек, дум и даже не ее;
Но что-то жаль, и в этом что-то все.
И много дней потом прошло, и много
Он думал про себя, про брата, про отца,
И скоро ли граница; но дорога
Шоссейная казалась без конца…
22, 23
Хоть он глядел привычными глазами
На бедную, безграмотную Русь,
Но за его дорожными мечтами
И думами следить я не берусь;
Он выехал в такое время года,
Такая хмурая была погода,
Что наводила сон или хандру.
Туманы расстилались поутру,
Потом всплывали тучи, моросило,
Потом морозило, потом заря
В прогалины густых лесов сквозила
И освещала слезы ноября.
24
Порою были светлые мгновенья,
Как для природы, так и для него,
И эти блестки, эти впечатленья,
Еще мелькают в памяти его.
Он видел Киев — колыбель той веры,
Которая, воздвигнув Кремль, прошла
На отдаленный север и спасла
Всю Русь от папы и от Магомета.
Украина посреди своих садов
Ему сквозь осень улыбнулась; где-то,
Он помнит, угощал он чумаков
25
_Горилкой_. Помнит, о казацкой доле
Он где-то слышал песню кобзаря.
И сам мечтал все о какой-то воле,
И думал — с запада встает заря
(Не знал он, что славянские пророки
Зарю встречать привыкли на востоке)…
И двигался на запад.
Киев град,
Волынь, Варшава, все ушло назад…
Уж по дороге русского не слышит
Он говора, уже ямщик — поляк,
Кондуктор — немец, ночь теплее дышит;
Но нет луны… земли не видно… мрак.
26
И помнит он, как в этом мраке стали
Усталые глаза его встречать
Какие-то огни… они играли,
Качались, поднимались и опять
Кувыркались. То телеграфы были {*}.
{* Электрических телеграфов в
России еще не было. (Прим. авт.)}
И ум его впотьмах они дразнили:
Условные огни во все концы
Переносили вести, все дворцы
Их ожидали с жадным нетерпеньем;
А он дремал, глядел, опять дремал.
Хотел понять их и воображеньем
Газетные известья дополнял.
27
Недель пять-шесть Игнат мой был в дороге
(Уж он теперь границу миновал),
Был постоянно в нравственной тревоге,
Но к умственной свободе привыкал.
В политике он был не дальнозорок,
Но понимал, что наступивший сорок
Девятый — бурями чреватый год,
Что Франция по-прежнему поет,
На зло бонапартистам, марсельесу,
Италия шумит, Берлин — и тот,
Раздвинув политическую прессу,
Не устает дрессировать народ.
28
В гостиницах, где жить ему случалось,
Кокетничали Zimmermadchen {*} с ним.
{* Горничные (нем.).}
Одна из них, Луиза, добивалась,
Чтоб он увез ее с собою в Рим,
Но, не желая в Рим везти Луизы,
Игнат ее довез до ближней мызы
И с ней простился: в Дрезден он спешил,
Где ждал его один славянофил.
Сикстинская Мадонна Рафаэля
Художника глубоко потрясла.
Так в Дрездене прошла одна неделя,
Другая в Праге, третья унесла
29
В Тироль, туда, где каменные горы,
Блестящие снега по высотам,
Титанами воздвигнутые хоры,
Где вопли бури вторят голосам
Ревущих водопадов, где порою
Такой эфирной веет тишиною,
Что слышны далеко звонки коров,
Пасущихся в соседстве облаков,
Где в январе нередко засыпает
Дороги снегом; там Игнат ходил
С проводниками, но куда? бог знает.
Он дневника не вел, а я забыл.
30
Одно скажу: лицом к лицу с природой
Он отдохнул от разных встреч. Тогда
Бранить Россию было общей модой.
(Пройдет ли эта мода, господа?)
"Вы, вы враги свободы и прогресса!
Вы варвары!" так голосила пресса,
И ей везде сочувствовал народ
За наш последний в Венгрию поход;
И Австрии мы тем не угодили…
И много раз несчастный наш Игнат
Чуть не вопил, когда его язвили:
"Да я-то, я-то чем тут виноват!.."
31, 32
Патриотизм его был без защиты,
Он, так сказать, был в сердце поражен.
Но снова зацвели его ланиты,
И телом и душой воскреснул он,
Когда в горах, один, в часы свободы,
Играл с детьми, или писал с природы.
Железных много строилось дорог,
Но не везде по ним летать он мог,
И только в марте перед ним открылась
Италии смеющаяся даль.
Италия! она уже рядилась
В весенние гирлянды, цвел миндаль,
33
Цвели оливы, персики, и розы
Благоухали, и, свои узлы
И нити перебрасывая, лозы
Вились по белым стенкам, и теплы
Те были ветры, что сады качали;
И ящерицы резвые взбегали
На камни, яркой зеленью своей
Почти не отличаясь от плющей.
Флоренция, иль нет, всего вернее
Венера Медицейская, слегка
Склоня свой стан, как бы стыдясь и млея,
Ждала его к себе издалека.
34
Божественно-кокетливое тело
Недаром жило сотни две веков,
И хоть оно заметно потемнело
От ревности аскетов, от следов