-- Я тут был,-- проговорил Илюша, закрывая руками озаренное смехом личико.
-- Ну что, нашла? -- раздался голос Кирилла Кирилловича.
-- Да вот, заснул было на диване, а я его, барин, и не заметила.
-- Что ж он, невидимка, что ли, какая-нибудь? -- бормотал Кирилл Кириллович, уходя в кабинет.
Этот случай подтверждает слова мои, что и самая резвость Илюши была какая-то тихая. Когда Августа, не зная сама, чему так радо дитя ее, укладывала Илюшу спать, он спросил ее:
-- А разве есть такое средство, чтобы сделаться невидимой?
-- Как это можно невидимой быть?
-- А как же папа сказал: "Разве он невидимка?"-- значит, бывают невидимки.
-- А бог их знает, я этого никогда не слыхала. Почивайте с богом!
И она сама закутала ноги его в одеяло и ушла, на прощанье поцеловав маленькую ручку своего маленького барина.
Илюша был мальчик не без способностей. Его память не уступала воображению, он знал содержание всех книг, которые побывали в руках его; но свои небольшие уроки учил медленно, вероятно, оттого, что мысли его постоянно были заняты каким-нибудь новым открытием или припоминанием какого-нибудь такого обстоятельства, которое в наши годы, читатель, не имеет значения не только обстоятельства, но и вовсе не имеет ни малейшего значения, одним словом, почитается сущим вздором с нашей точки зрения.
Какого же рода были эти открытия? А вот паук, едва заметный глазу, опускается с потолка на едва заметной, от малейшего дыхания колеблющейся паутине -- открытие, потому что этот паук занимает его ребяческую голову точно так же, как астронома заняла бы новая планета, едва заметная в телескоп и утвержденная посреди других небесных тел на совершенно незаметном основании, называемом силой тяготения.
Извилистая трещинка на стене около карниза -- новое открытие. Илюша воображает, что эта трещина похожа на профиль медведя в колпаке, и припоминает по этому случаю волнистые слои и темные пятна -- следы бывших сучьев на дверцах старого шкапа с платьем, пятна, которых расположение похоже на глаза, нос и уши какого-то животного, ему еще неизвестного.
Заключите же сами после этого, какое влияние могли иметь на него все те картинки, гравированные и литографированные, которые в черных рамках размещались по стенам гостиной, над диваном, против дивана и между окнами.
Эти картинки были изучены им до мельчайших подробностей, поняты, как только способна была понимать их душа ребенка. Он с ними по целым часам мысленно беседовал. Вот Илюша взлетает на стул и предается глубокому созерцанию молодых, прекрасных лиц Джульетты и Ромео; выражение лиц их как бы отражается на детском лице его; он инстинктивно понимает, что этот поцелуй прощальный, горький поцелуй -- и пылкое его воображение, забегая вперед и не довольствуясь настоящим, уже рисует перед ним картину их будущей встречи, и ему снится радость свидания после долгой, долгой разлуки.
На одной гравюре изображен был какой-то разбойник, замахнувшийся на женщину, упавшую к ногам его. Илюша клочком бумаги залепил злое лицо ненавистного ему разбойника.
Таким образом, каждое лицо на этих картинках, за недостатком развлечения, заменяло ему недостаток общества, вносило в душу его новые понятия о том, что делается на свете, и каждое пользовалось известной степенью его симпатии или антипатии.
Но статуя Весны, с своим античным профилем, была, так сказать, его маленьким кумиром. К ней гораздо более, чем даже к Августе, лежала душа его. Он сам осторожно сметал с нее пыль, клал конфекты и плоды у ее подножия; и когда канарейка начинала петь, оглашая стены звучной трескотней своего голоса, ему казалось, что эта канарейка для того только и создана, чтобы тешить слух вечно улыбающейся, опустившей руки и грациозно наклоненной гипсовой красавицы.
Была весна, то есть весна петербургская. На дворе, в тени, лежали еще обледеневшие грязные кучи снега, а уж ладонь, приложенная к стеклу окна, обращенного к солнцу, чувствовала теплоту его. С Невы еще подымался пронзительный холод, а уж франты средней руки начали облекаться в летние пальто и летние брюки... Но, бог с ними, и с Невой, и с петербургскими франтами! Илюша воображал Неву океаном, а о франтах имел самое темное, неопределенное понятие. Первый солнечный день, в который Августа выставила в гостиной зимнюю раму и отворила окошко, был для него самым приятным, праздничным, весенним днем. Он не отходил от окна и был в таком настроении духа, что если б мог или смел, то с радостью отозвался бы на крик петуха, вскочившего на забор по ту сторону улицы. Августа вымыла окна, расставила на них цветы, вполовину опустила тиковые с розовыми полосками шторы и ушла в кухню варить кофе для доктора.
В гостиной остался один Илюша. Он слегка прозяб у окна, уселся на своем любимом диванчике и озирал не роскошную, но довольно пестро убранную комнату. Большая проволочная клетка с веревочным гнездышком, с баночкой воды и двумя канарейками, широколапые кактусы и месячные розы в полном цвету, картинки на стенах, белая статуя Весны, золотой луч солнца на складках одежды и розовый полусвет на устах ее, тишина, весенний воздух и, наконец, довольно приятный шорох, производимый цепкими лапками двух птичек, прыгающих с прутика на прутик,-- все это вместе погрузило маленького мечтателя в какое-то сладостное полузабытье. Сперва он облокотился на старую, шитую гарусом, подушку, потом лег и протянулся.
Наконец, глаза его остановились на лице статуи... К ее вечной неподвижной улыбке примешивалось что-то неуловимо живое, как будто и в самом деле уста ее получили способность дышать с появлением весеннего солнца и весенней сырости. Мальчик припал головой к подушке и, то лукаво улыбаясь, то лукаво жмурясь, поглядывал на нее из-под руки, как бы желая убедиться, не перестанет ли улыбаться эта милая головка в те минуты, когда он на нее не смотрит или постоянно улыбается.
Доктор сидел у себя в кабинете, писал и курил; Августа в кухне кипятила сливки.
Вдруг небывалый стук разом перепугал и доктора, и хлопотливую Августу: оба бросились в ту комнату, где был Илюша. Доктор разинул рот и поднял брови; Августа всплеснула руками: статуя Весны была низвергнута с своего пьедестала и весь пол усыпан гипсовыми обломками; возле опрокинутого, с подломленной ножкой стула стоял Илюша, неподвижный, бледный, с опущенными ресницами, как преступник, пойманный на месте преступления.
-- Дитя, дитя, что вы наделали! -- вскричала Августа.
-- Что он наделал? -- заговорил доктор, приводя в движение изумленный рот свой.-- Что он наделал? Разбил мою статую. Весну разбил -- вот он что наделал! Да! Похвалим мы его за это, да! Умник, дескать, молодец, да! Вот он тут какие штуки выделывает!
Илюша с выражением испуга и отчаяния окинул глазами пол, усыпанный обломками.
-- Она у меня еще бы десять лет простояла, кабы не ты; умник, дескать, молодец, дескать; сам, дескать, хвачу чем ни попало! Авось слетит... Как это ты, любезнейший, а?
-- Видно, барин, ей уж так на роду было написано! -- оскалив зубы, проговорила кухарка Домна, которая также появилась в дверях вслед за Августой.
-- Вот не шалил, не шалил, а тут и того...-- пробормотал доктор; нахмурившись, посмотрел на мальчика, на цветы, на диван и ушел в кабинет, притворив за собой дверь.
Это маленькое обстоятельство оторвало его от какой-то очень важной мысли, для которой даже и фраза была на конце пера -- фраза, которая -- увы! -- так же вдруг разлетелась вдребезги, как и богиня Весны, опрокинутая мальчиком.
-- Ай, ай, ай! Что вы наделали? -- с чувством непритворного сожаления повторила Августа, присев к полу и собирая в фартук куски статуи.
Илюша, только что вышел отец, бросился на шею к ней и заплакал.
-- Как это вы? -- спросила Августа, одной рукой придерживая концы фартука, а другой поворачивая стул с изломанной ножкой.
Илюша признался, что взлезал на стул.
-- Разве вы не знали, что этот стул давно сломан и что ножка так, для виду только, была приставлена? Разве не при вас я говорила, что надо за столяром послать, а не то клею сварить: я бы и сама ее, проклятую, склеила... Да зачем же вы все лазаете-то, дитя, дитя?
-- Я, Августа...-- начал говорить рыдающий мальчик, -- я, видишь... я хотел только... по... по... по... целовать ее.
-- Какой вы смешной! Что это вам вздумалось? -- засмеявшись, отвечала Августа.
Ее смех на несколько минут заметно успокоил ребенка.
-- Поди скорей, молоко совсем ушло,-- послышался в дверях голос Домны.
-- Ах, пустите меня, дитя, молоко ушло!
И с этими словами Августа, придерживая фартук, поспешно удалилась в кухню.
Мальчик бросился на диван ничком и плакал до тех пор, пока Августа не пришла накрывать на стол. За столом он почти ничего не ел. Кирилл Кириллович, ковыряя в зубах, спросил: не ушибся ли он? Мальчик отвечал, что не ушибся, хотя и чувствовал небольшую боль в колене. Вечером у доктора были какие-то гости: он пил чай с ромом и горячо спорил. Илюша не выходил из своей комнаты и рано лег спать.
На другой день после этого происшествия, утром, часу в восьмом, когда Илюша шел в кабинет, поздороваться с отцом и проходил гостиную, сердце его болезненно сжалось: на пустом пьедестале, в углу, стоял рукомойник, вынесенный Августой, и оловянная бритвенная мыльница.
Почувствовал бедный мальчик, что в доме как будто чего-то недостает: недостает существа, давно, с незапамятно ранних, младенческих дней ему знакомого, милого, постоянно ему улыбавшегося и безмятежно-прекрасного. Глубокая грусть запала в душу мальчика. Горько он упрекнул себя -- и слезы опять навернулись у него на глазах, когда с грифелем в руках по обыкновению уселся он на своем любимом месте, в уголку кожаного диванчика. Никакими словами нельзя передать той путаницы, которая происходила на этот раз в его голове. Если б отец позвал его учиться, он услыха