-- Что вы тут толкуете? -- спрашивает Степан Степаныч, входя в комнату и подпоясываясь.-- Ты тут вечно, как приедешь, начнешь плести турусы на колесах.
-- Что вы, дядюшка, помилуйте! -- возражает Куляпкин. -- Какие турусы! Мы говорим о поэзии, о по-э-зи-и! Какие же это турусы?
-- Сам ничего не смыслишь, а туда же! Ну, что ты смыслишь в поэзии?
Христофорский усмехается, Куляпкин складывает руки и обращается к Баканову.
-- А вы так думаете, что я не смыслю?
-- Так-таки и думаю.
-- И вы... вы это думаете?
-- Ну, да, думаю.
-- И это вы не шутя думаете?
-- Не шутя. Что пристал!
-- Не шутя... а, чему же вы смеетесь? Ведь вот сейчас и видно, что шутите. Эх вы, поговорил бы я с вами, да вот чай несут. Мокей Трифоныч, почтеннейший, позвольте мне в ваш стакан немножко ромку подлить, -- и, не ожидая ответа, он бухнул в стакан Христофорского порядочную дозу коньяку.
Христофорский сконфузился, даже вспыхнул.
-- Я с ромом чай никогда не пью,-- сказал он,-- я даже со сливками никогда не пью.
И он поставил свой стакан обратно на поднос улыбающейся горничной.
-- Пойдем, Паша, в залу,-- сказала Александра Степановна,-- да, ради бога, вызови сейчас как-нибудь Мокея Трифоныча. Твой брат уж очень вольничает, того гляди опять выйдет история.
-- Неужели за такие пустяки?
-- Пожалуйста, вызови.
-- Мокей Трифоныч, подите-ка сюда! -- сказала Паша.
Христофорский вскочил и вышел за ними в залу.
-- Где вы достали такого дурака? -- заговорил Куляпкин вполголоса.
-- Ну, да ведь не всем, же быть такими умниками, как ты, -- отвечал Баканов.
-- Опять, опять шутки, почтеннейший Степан Степаныч.
В зале же происходил следующий разговор:
-- Вы зачем нынче утром ушли, даже пирога не доели -- и вдруг ушли! Как это вам не стыдно!
Христофорский хотел было откровенно сказать на это, что он забыл в замке ключ, испугался, что Трофим или кто другой его обокрадет, и побежал домой, но Александра Степановна, не дождавшись его ответа, продолжала:
-- Доктор пошутил, а уж вы сейчас и обиделись. Конечно, и ему так дерзко и так глупо шутить не следует, всякий благородный человек может за такие вещи обидеться!
-- Да...-- сказал озадаченный ее словами и как бы просветленный ими Христофорский.-- Доктор всегда меня обижает, я мог бы сам ему ответить, но предпочитаю лучше уходить; я, действительно, Александра Степановна, был очень обижен, ушел оттого, что доктор, так сказать, позволяет себе; я этого не люблю, потому что всегда был в хорошем обществе, и если доктор опять придет, я опять уйду.
В эту минуту дверь из передней отворилась, и вошел доктор.
Христофорский остановился как вкопанный, даже рот разинул, он был и сам не рад последним словам своим, но они были сказаны, и он смутно понял, что делать нечего. Ему надо уйти, чтобы показаться чем-то особенным в глазах Александры Степановны;
Доктор подошел к барышням и стал с ними любезничать, взял Пашу Куляпкину за пульс и сказал: -- ого!
Паша начала с ним кокетничать, Христофорский взял со стола свою фуражку, вышел в переднюю и, надевши там калоши, вышел на улицу.
Доктор не обратил на это ни малейшего внимания.
Александра Степановна почему-то осталась довольна поступком Христофорского. Она вообще не любила, чтоб он был у них при Куляпкиных.
В 9 часов вечера, когда вышел Христофорский от Бакановых, было уже темно на улице.
Христофорский, отойдя несколько шагов от ворот, остановился. Долго стоял он, как столб, немножко на сторону нагнувши голову -- очевидно, что он размышлял. Воротиться ему или идти домой? Влюблена в него или не влюблена Александра Степановна? Тут он вынул из бокового кармана шелковый платок, отданный ему Александрой Степановной, приложил его к носу -- и убеждение, что он любим безумно, любим пламенно, проникло до мозга костей его. Куда же идти? еще рано,-- зайду к моему сослуживцу Стуколкину -- он даст мне совет, что мне делать в этом случае. Он дока и поможет мне -- непременно поможет.
Так он решил и отправился к Сухаревой башне искать квартиру Стуколкина; он же раз был у него с бумагами -- стало быть, найти можно, только если не переехал.
Стуколкин был дома; он сначала взбесился на свою горничную (она же и кухарка), зачем она впустила к нему Христофорского, даже не вытерпел: оставил гостя у себя в спальне (она же и кабинет) и пошел на кухню, нашел там свою горничную и вытаращил на нее глаза свои. Потом стиснул зубы, ущипнул ее за руку и пробормотал: "Ты опять не доложила, ты опять, опять! Вот, погоди ты, что я с тобой за это сделаю!" -- Бледная, получахоточная горничная с ужасом и мольбой посмотрела в грозные очи своего барина, на его сине-багровый нос, на его белые зубы, на все мясистое, разгневанное лицо его -- и не смела оправдываться.
Пригрозивши своей горничной, Стуколкин, отдуваясь, обратно вошел в свой кабинет.
-- Зная все ваше ко мне расположение, истинно родственное расположение,-- начал говорить ему Христофорский,-- я зашел к вам, Осип Осипович, поговорить с вами.
Стуколкин надел на голову ермолку, сел против него у стола и стал на него смотреть с выражением неприязненного выжидания. "Вот попробуй-ка только ты у меня денег попросить, шельмец ты эдакий, дам я тебе денег, -- думал он, -- дам я тебе родственное расположение!".
-- Зная ваше родственное ко мне расположение,-- продолжал гнусить Христофорский с таким невозмутимым спокойствием, как будто был вполне убежден в глубокой симпатии к себе Стуколкина,-- я решился прибегнуть к вам за помощью.
Стуколкин пригнул голову, как бы вслушиваясь, и, поглядевши на него исподлобья, спросил:
-- А позвольте спросить, за какой это помощью в десятом часу ночи вы изволили ко мне пожаловать?
-- Вы, по доброте вашего сердца, я уверен, мне поможете.
"Я те помогу -- черт ты эдакой!" -- подумал про себя Стуколкин. Он был страшно зол на своего посетителя, ибо расположен был остаться дома и любезничать со своей горничной. Не приди Христофорский, была бы сцена самая нежная.
-- Дайте мне совет, Осип Осипович.
-- А! Совет! Гм! а какой это совет? -- позвольте вас спросить.
-- Да вот какой. В меня-с влюблена одна купеческая дочка: как вы советуете, написать ли ей прежде письмо или прямо идти к ее отцу и свататься,-- хоть я и уверен, что он с радостью за меня отдаст дочь свою... Только, так как я знаю, что вы ,в этих делах человек опытный, так сказать, всегда в этих делах успех имеете, то я и пришел с вами поговорить, если только вы не рассердитесь.
Выслушавши до конца Христофорского и узнавши из слов его, что Баканов чуть-чуть не миллионер, что у него одна дочь и что дочь эта без ума от Христофорского, Стуколкин почесал у себя затылок, сдвинул ермолку на сторону и подумал: "Чем черт не шутит! чего доброго, пожалуй, выкинет такую штуку, что женится, будет богат и наплюет на нас на всех прежде, чем мы на него наплюем. Вот ты и знай!" На широком лице его показалась улыбка; суровые глаза навыкате покрылись влагой и поглядели на Христофорского действительно с какой-то родственной нежностью, хоть и мелькало в них нечто вроде скрытого недоверия.
-- Вы,-- начал Стуколкин, упирая в него глаза свои и в то же время снисходительно улыбаясь,-- вы не врите, потому что я никому шутить с собой не позволю.
Христофорский почувствовал в себе силу глаз его и нежность улыбки, он покраснел и побожился, что не шутит.
Стуколкин закусил губу и замолчал.
-- Валяйте сплеча, куйте железо, пока оно горячо: это главное, не робейте, толцыте и отверзится,-- начал он голосом, не допускающим возражения,-- сначала пишите к ней и у нее просите согласие. Нежным же эдаким вздохам, намекам, да там эдаким всяким любезностям не верьте! Все это вздор! Судя по всему, что вы мне говорили, она уже не молодая и не совсем красивая, рада будет этому случаю,-- ну, и куйте железо, пишите к ней,-- и вот, когда получите ее собственное согласие, тогда идите к ее папеньке и... когда женитесь, и когда... Гм! Я, хотите, кстати вам и письмо сочиню, такое письмо, что, верьте вы богу, она с ума сойдет. Только я не философ, вы это знаете -- за письмо я возьму с вас взяточку,-- я ж вам так дело обделаю, что вы будете человек богатый и далеко пойдете.
-- Я тогда, Осип Осипович, тысячи не пожалею: что мне тогда тысяча! -- И Христофорскому действительно представилось, что тысяча вздор, если только у него будут сотни тысяч -- и в то же время какой-то бесенок нашептывал ему на ухо: обещай хоть четыре тысячи, ведь к присяге не приведут тебя -- можешь и надуть.
-- Тысяча, гм! Не мало ли? Впрочем, если вы такой скупой,-- пожалуй, идет: по рукам! -- сказал Стуколкин.
-- Если поможете, по рукам! -- сказал Христофорский.
-- Я вам сочиню письмо, вы его перепишите, и...
Тут Стуколкин, как человек быстрой проницательности, смекнул, что может сейчас же испытать, не врет ли Христофорский.
-- Вы его перепишите, мы его запечатаем. Вы напишите адрес, и завтра чуть свет я сам снесу его и отдам горничной или попрошу дворника передать его барышне, разумеется, за это я заплачу дворнику, ну да уж это мое дело.
-- Я, пожалуй... я на все согласен... Осип Осипыч. "Не врет!" -- подумал Стуколкин,-- ну-с; теперь я начну сочинять письмо, а вы посидите. Вон сядьте на этот диван. Это у меня и диван и постель. Я вам после когда-нибудь покажу, как это я устроил.
-- А нет ли у вас чего покурить?
-- Была где-то тут папироска, только черт ее знает, кто ее взял. Я сам, знаете, не курю; голова с табаку у меня кружится; крови много, знаете; боюсь, когда-нибудь кондрашка хватит. Ну да теперь не о том речь... Кондрашка так кондрашка! А вот мы теперь такую вам цидулку сочиним, что...
Стуколкин сел к своему письменному столу; ермолка слезла ему на затылок; широкий, мясистый лоб его, озаренный свечкой, пришел в волнообразное движение. В бумаге и перьях у Стуколкина недостатка не было; нужно было думать об одном --с чего начать? И вот стал он припоминать все любовные записки, которые он когда-то писывал, перехватывал или получал,-- а получал он их немало с Кузнецкого моста, с Трубы и Плющихи, и недаром в казенной палате считали его чем-то вроде Дон Жуана. Об его похождениях знал даже столоначальник Яков Михайлыч, добродушнейший из добродуш