— Ты куда? — спросил Мохим.
— Все благополучно. Был доктор, говорит, ничего опасного.
— Слава тебе господи! — с облегчением проговорил Мохим. — Ведь послезавтра свадьба Шошимукхи. Так что, Гора, ты бы помог немного. И знаешь что, предупреди-ка Биноя, чтобы он как-нибудь не зашел в этот день. Обинаш ведь ревностный индуист, и он заранее просил, чтобы такой публики на свадьбе не было. И вот что я еще хочу тебе сказать, брат. Я пригласил одного англичанина, своего главного начальника по службе, так ты смотри, не того… а то еще выгонишь его, не дай бог — с тебя всё станется. От тебя ведь многого не требуют — просто поклонишься да скажешь: «Good evening, sir!» Вот и все. Против этого в ваших шастрах ведь ничего не сказано. Если хочешь, можешь для верности посоветоваться с пандитами. Пора тебе понять, что они — господствующая нация, и тебя не убудет, если ты перед ними слегка свое достоинство попридержишь.
Не ответив Мохиму, Гора ушел.
Глава семьдесят шестая
Как раз в тот момент, когда Шучорита, пряча слезы, наклонилась над чемоданом, в комнату вошел слуга и доложил Порешу о приходе Гоурмохона-бабу.
Только она успела утереть слезы и отложить работу, как в дверях появился Гора.
Глина Ганги все еще виднелась на его лбу, и он по-прежнему был в шелковых одеждах. Он просто-напросто забыл в своей решимости, что никто в таком виде визитов не делает. Шучорита невольно вспомнила, как Гора был одет, когда впервые появился в их доме. Она знала, что в тот день он пришел к ним в полном боевом снаряжении. Неужели он и сегодня счел нужным облачиться в боевые доспехи?
Войдя, Гора низко склонился перед Порешем и взял прах от его ног. Пореш-бабу смущенно отстранился и, подняв Гору, воскликнул:
— Что ты, что ты, сын мой, сядь, прошу тебя!
— Пореш-бабу, никакие узы меня больше не связывают! — воскликнул Гора.
— То есть… — изумился Пореш-бабу.
— Я не индуист!
— Не индуист?!
— Да, я не индуист, — продолжал Гора. — Сегодня я узнал, что меня подобрали во время восстания — мой отец был ирландец. Сегодня передо мной закрылись двери всех храмов от края до края Индии. Теперь во всей стране ни на одном индуистском празднестве для меня не найдется места.
Пореш-бабу и Шучорита были ошеломлены, они не находили, что сказать.
— Сегодня я стал свободен, Пореш-бабу, — воскликнул Гора. — Мне можно больше не бояться быть оскверненным или отвергнутым. Мне больше не нужно на каждом шагу смотреть под ноги, чтобы сохранить свою чистоту.
Шучорита долгим взглядом посмотрела в озаренное лицо Горы, а он продолжал:
— Пореш-бабу, до сих пор я неустанно старался слить свою жизнь с жизнью Индии. На каждом шагу мне встречались препятствия, но денно и нощно всю жизнь старался я возвести эти препятствия в культ и поклонялся им. И поскольку все мои силы уходили на то, чтобы твердо обосновать такое поклонение, меня не хватало больше ни на что — это была моя единственная работа. Потому-то каждый раз, как мне случалось встретиться лицом к лицу с настоящей Индией, я отворачивался в страхе. Создав в своем негибком, некритическом уме какую-то несуществующую Индию, я боролся со всем, что видел вокруг себя; спрятавшись за неприступной стеной, старался уберечь свою веру в целости и сохранности. Сегодня эта стена в мгновение ока рассыпалась в прах, а я, получив безграничную свободу, очутился вдруг перед лицом безграничной истины. Все, что есть в Индии хорошего и дурного, все ее радости и горести, ее мудрость и все ее нелепости стали понятны и близки моему сердцу. Теперь я поистине имею право служить ей, потому что мне открылось настоящее поле деятельности, — сейчас это уже не плод моего воображения, это настоящее поприще для работы на благо Индии, на благо трехсот миллионов ее детей!
Недавнее потрясение заставляло Гору говорить с таким подъемом, таким энтузиазмом, что волнение передалось и Порешу-бабу. Он встал со стула и теперь слушал стоя.
— Вы ведь понимаете меня? — продолжал Гора. — Я пытаюсь сказать, что стал наконец тем, кем непрестанно стремился стать всегда и не мог. Сегодня я действительно стал индийцем. В моей душе нет больше места противоречиям, существующим между индуистами, мусульманами, христианами. Отныне каждая каста Индии — моя каста и хлеб всего народа — мой хлеб. Знаете, что я вам скажу: мне приходилось много блуждать по Бенгалии и пользоваться гостеприимством самых нищих деревенских семей — не думайте, что я выступал с проповедью только перед городской публикой, — но далеко не со всеми я мог сесть рядом, как с равными. И все это время я таскал за собой невидимую пропасть, которая отделяла меня от людей и которую я никак не мог переступить. Постепенно в моем мозгу образовалась какая-то пустота, хотя я всячески старался не замечать ее. Я пытался прихорошить эту пустоту всевозможными побрякушками, потому что, любя Индию больше жизни, я не допускал никакой критики в отношении той части ее, которая была мне знакома. И вот теперь, когда я освободился от бесплодной обязанности выдумывать всякие никчемные украшения, я, Пореш-бабу, почувствовал, что снова живу.
— Когда мы обретаем нечто истинное, — сказал Пореш-бабу, — нас радует в нем все — даже самая его неполнота и несовершенство, и у нас никогда не бывает потребности украшать его фальшивыми драгоценностями.
— Знаете, Пореш-бабу, — сказал Гора, — прошлым вечером я молил бога, чтобы он позволил мне вступить сегодня в новую жизнь! Я просил, чтобы все ложное и скверное, что опутывало мою жизнь с самого детства, отошло от меня навсегда, чтобы я мог возродиться. По-видимому, господь по-своему истолковал мою молитву — он поразил меня неожиданностью, с какой открыл мне всю правду. Я и мечтать не мог, что он так начисто сотрет с меня сегодня всю скверну. Я стал так чист, что могу, не боясь осквернения, войти даже в дом чандала. Пореш-бабу, сегодня утром с сердцем, совершенно открытым, я пал ниц у ног моей Индии — только теперь я наконец окончательно понял, что такое материнское лоно.
— Гора, — сказал Пореш-бабу, — веди нас, чтобы и мы могли разделить с тобой данное нам от рождения право покоиться на материнском лоне.
— А вы знаете, — спросил Гора, — почему, обретя свободу, я прежде всего пришел к вам?
— Почему? — спросил Пореш-бабу.
— Вы знаете, где ключ к этой свободе! Потому-то вам всегда будет тесно в любой общине. Возьмите меня в свои ученики, Пореш-бабу! Укажите мне путь к такому богу, который принадлежит всем: индуистам, мусульманам, христианам, брахмаистам, — всем без исключения, двери храма которого никогда не закрываются ни перед кем. Я хочу, чтобы он был не просто богом индуистов, но богом самой Индии!
Лицо Пореша-бабу засветилось тихим благоговением, и он молча опустил глаза.
Тогда Гора повернулся к Шучорите, неподвижно сидевшей на стуле.
— Шучорита, — сказал он с улыбкой. — Отныне я уже не ваш гуру. Но молю вас об одном — возьмите меня за руку и отведите к своему настоящему гуру.
И он протянул ей правую руку. Шучорита встала, вложила свою руку в его, и они вместе склонились перед Порешем-бабу в глубоком поклоне.
Эпилог
Когда в тот вечер Гора вернулся домой, Анондомойи тихонько сидела на веранде перед своей комнатой. Он подошел к ней и опустился к ее ногам. Анондомойи подняла его голову и поцеловала.
— Ты моя мать! — воскликнул Гора. — Мать, в поисках которой я скитался повсюду, а она, оказывается, все время ждала меня дома. Ты не знаешь каст, ты не знаешь ненависти, для тебя все равны — только ты олицетворяешь для нас счастье! Индия — это ты!
— Ма, — попросил он немного погодя, — позови, пожалуйста, Лочмию, пусть она принесет мне стакан воды.
И тогда ласково, голосом, в котором еще слышались слезы, Анондомойи прошептала:
— Гора, давай я пошлю за Биноем!
С. Тюляев. О рисунках Р. Тагора
В возрасте шестидесяти семи лет Тагор бурно увлекся рисованием. Это был внезапный взрыв нового творчества, и произошел он в 1928 году. Сенсация началась через два года в Париже, в «Галери Пингаль»: там мир впервые увидел его акварели. Отзывы французов были восторженные. В 1930 году последовали выставки в Лондоне, Берлине, Нью-Йорке и в Москве.
Весь мир был поражен, что многогранный творческий гений Рабиндраната Тагора скрывал и дар художника. Поражало своеобразие и новизна таланта поэта, который начал рисовать без всякой подготовки, как дети. В Германии больше восхищались его рисунками людей, во Франции — пейзажами и фигурами животных.
Если на Западе слава к Тагору-художнику пришла сразу, то его соотечественники, впервые увидев его произведения на выставках в Калькутте и Бомбее в 1932–1933 годах, были смущены: необычайная новизна этой живописи была слишком неожиданной. Ведь тогда в Индии господствовала школа так называемого Бенгальского Возрождения искусства. Она возникла на рубеже XIX и XX веков и стремилась возродить традиции старой миниатюры и вообще угасшего художественного наследия, культивировала древние литературные сюжеты, эпические и мифологические образы, была проникнута духом национализма и возвеличением великого прошлого Индии. Но при этом художники Бенгальской школы развили мастерство рисунка и цвета на бумаге и тонкость приемов письма.
Ничего подобного не было у Тагора. Смущало его смелое новаторство и оригинальность, в то же время чувствовалась близость к современному искусству Европы и вместе с тем неповторимое своеобразие. Потом и Индия признала его как художника.
Случайные попытки рисовать изредка наблюдались у Тагора и раньше, но об этом знали немногие. Серьезное же творчество в этой области началось, когда он уже был в зените славы, и не только литературной. Вспомним, что он создал мелодии и слова около двух тысяч пятисот песен, необыкновенно популярных в Бенгалии, и сам исполнял их; он оказал неоценимые услуги театру, и не только как драматург, но и как талантливый режиссер и даже актер. Этим видам искусства Тагор отдавался уже более полувека. Но последние двенадцать лет жизни он понемногу оставлял перо и перекл