(«Пуношчо»)1932
КопаиПеревод Г. Регистана
Лениво ум мой по теченью Падмы
Блуждает.
На песчаном берегу,
Далеком, обнаженном, равнодушном
К живущему и страждущему миру,
Деревья одинокие собрались
Вкруг хижины разрушенной… Бамбук…
Да манговое дерево… Да старый
Баньян, такой же древний, как она.
За хижиною пруд. Горчицы поле.
Индиговой фактории остатки,
Где день и ночь шумят деревья джхау;
На этом берегу,
Таком же хмуром,
Раджбоншей{71} поселение.
Их козы
Пасутся тут же… А с холма взирают
Базара гофрированные крыши.
И кажется, объят поселок страхом
От леденящей близости реки.
Она течет из древних текстов прямо.
И Ганги кровь священную несет
По венам гордо.
От домов поселка
На расстоянье держится. Как будто
Она не видит их. Не узнает!
О, как ее манеры величавы.
Они иль с одинокою вершиной,
Иль с одиноким зовом моря схожи.
Так схожи, что невольно вспомнил я,
Как здесь однажды в лодке задремал
В ночном уединенье
Под созвездьем
Медведицы Большой.
Проснулся же я с утренней звездою…
И эти волны
Бежали равнодушно мимо края
Моих ночей и дней. Точь-в-точь как путник,
Идущий мимо радости и горя,
Что в придорожных домиках живут,
Так близко и далеко от него.
И вот, прощаясь с юностью, вернулся
Я вновь сюда,
На старую равнину,
Тут в зелени укрылась деревушка
Санталов{72}. Тут бежит со мною рядом
Речушка Копаи{73},
Соседка с детских лет.
Ей не хватает древности и славы.
Зато она свое простое имя
Смешала с громкой болтовнею женщин.
И здесь, между водой и берегами,
Нет разногласия.
Любовь к деревне
От берега до берега слышна.
Здесь конопля над самою волною.
Кивают головой побеги риса.
А там, где с речкой
Встретилась дорога,
Вода великодушно уступает
Прохожим путь, чтоб вброд переходили
Прозрачный и болтливый ручеек.
Над полем вознеслась высоко пальма.
На берегу теснятся манго, джам.
Язык реки — язык простого дома,
А не ученых речь.
Волну и берег
Объединяет общий ритм. И речка
Богатствам не завидует земным.
О, как она изящна, извиваясь
Среди теней и света!
Как в ладоши
Умеет хлопать! Как гибка, упруга
Бывает в дождь! Она не уступает
Танцующим девчонкам деревенским,
Что выпили немножечко вина.
Но и тогда речушка не выходит
Из берегов, чтоб затопить окрестность,
А лишь стремительным движеньем юбки
Бьет в берег и со смехом вдаль бежит.
По осени становится прозрачной
Ее вода и отмели виднее.
Но бедность не стыдит ее.
В богатстве
Она была не наглой,
И унизить
Теперь ее бессильна нищета.
И потому она всегда прекрасна,
Как девушка — и радостная в танце
И грустная, с усталостью во взоре,
С усталою улыбкой на устах.
Ритм Копаи похож необычайно
На ритм моих стихов.
Объединяет
И землю он и воду. Наполняет
Он музыкой часы дневных работ.
В незримом ритме том сантальский мальчик
Бредет лениво с луком и стрелою.
И в этом ритме движется телега,
Нагруженная сеном. И горшечник
На ярмарку идет, неся посуду
В корзинах двух, привязанных к шесту.
И за хозяйской тенью собачонка
Бежит в том ритме.
В нем учитель школьный,
Не заработавший трех рупий в месяц,
Идет устало,
Свой облезлый, старый,
Дырявый зонт раскрыв над головой.
КхоаиПеревод Е. Винокурова
На западе сад, лес, поле
Слились в одну фиолетовую полоску.
Посередине — скрытое в зарослях
Манго, джама, пальм и тамаринда
Сантальское селение.
Вьется длинная дорога без тени,
Словно цветная кайма по краю зеленого сари.
Неожиданно поднялись одиночные,
Отбившиеся от рощи пальмы.
Они словно вехи на пути не знающей, куда идти,
Неопределенности.
Без предела — зеленая накидка земли,
На северной ее стороне — надрез.
Почва разрушилась,
Появилась
Застывшая зыбь красного гравия.
Кое-где тронутая ржавчиной земля,
Похожая на голову Махишасуры.
Наша планета Земля
В одном из своих уголков
Ударами дождя
Построила безымянные игрушечные горы,
У подножья которых течет
Безымянная игрушечная река.
Осенью на западном крае неба
В скоротечном великолепии заката
Сталкиваются, схватываются, борются различные цвета.
Над серыми игрушечными
Горами и рекою
Я увидел великолепие заката,
Которое так редко бывает в конце дня
На берегу этого моря из красного гравия,
Над голыми холмами цвета
Запекшейся крови,
Что похожи на гневные брови Рудры,
Несущего гибель всеобщую.
С западного края неба
Мчались яростные бури
С развевающимися стягами цвета охры,
Словно отряд маратхской{75} конницы.
Шаловые и тиковые деревья{76}
Тряслись и раскачивались,
Деревья джхау{77} сгибались,
Бамбуковые заросли стенали,
Банановые сады были подвергнуты опустошенью.
При виде гравия, серого в дни ненастья,
Под рыдающим небом
Мне показалось:
На красном море поднялся шторм,
Высоко взлетают и падают брызги.
Я приходил сюда в детстве, —
Здесь, в пещерах и в ущельях,
У звенящего родника, я выдумывал тайны,
Я громоздил камни друг на друга,
Я играл среди безлюдного полдня,
Один.
С тех пор прошло много дней.
Подобно роднику над камнем,
Надо мной протекло много лет.
Я мечтал возвести
Под этим небом, там, где оканчивается разрушенная земля,
Символ деянья,
Подобно тому как в детстве
Строил из камней крепость.
Вот шаловый лес, вот одинокая пальма.
А вот единенье алой земли
С зеленым полем.
Где те, с кем я смотрел когда-то на это,
С кем мы сливались взорами и душами
Под песни дождей и под мои песни о дожде?
Кто-то еще жив, кто-то уже ушел.
Когда окончатся мои труды и дни,
Полночная звезда позовет меня
С вон того края неба.
А потом?
Потом останется с северного края
Эта душераздирающая краснота земли,
А с южного края — пашня.
На поле у восточного края
Будут пастись коровы.
По дороге, что идет через красную землю,
Крестьяне будут ходить на рынок за покупками,
А на западном краю неба
Останется нарисованной одна
Фиолетовая полоска.
ФлейтаПеревод Д. Голубкова
Узкий переулок.
Дом двухэтажный.
Внизу, за решеткой — окно,
Двери — прямо на улицу,
Стены в мутных подтеках,
Обветшалые и облупленные.
Над дверью пришпилен ярлык
С ликом Ганеши{78},
Покровителя всех начинаний.
В этой комнате я живу и плачу за нее.
Здесь же ящерица обитает,
От меня отличаясь лишь тем,
Что всегда обеспечена пищей.
Я — младший клерк в конторе.
Двадцать пять рупий — жалованье.
Столуюсь я в доме Дотто —
Даю уроки их сыну.
А вечера коротаю
На вокзале — и мне
Не надо платить за свет.
Шипенье паровика,
Рев гудка,
Толкотня пассажиров,
Клики кули…
Но бьют часы —
Десять тридцать.
Домой…
Тьма. Тишина. Одиночество.
На берегу Дхалешвари, в деревне, тетка живет,
У ее деверя — дочка.
Была назначена свадьба,
Благоприятный час
Был избран — но я сбежал
Именно в этот час,
Спас девушку — и себя…
Она не вошла в мой дом,
Но в душу мою вошла.
Даккское сари на ней,
На лбу, у пробора — киноварь…
Дожди, дожди… Надо
Тратиться на трамвай.
А тут еще вычеты, вычеты…
В переулке гниют
Манго объедки, рыбьи жабры,
Дохлая кошка и прочая дрянь.
Дырявый мой зонтик похож
На жалованье, изрешеченное
Вычетами.
Одежда моя конторская —
Словно душа вишнуита,
Открыта для всех впечатлений.
Темная тень ненастья,
Как зверь в западню, попадает
В мою угрюмую комнату.
Кажется, небытием
По рукам и ногам я скован.
Канто-бабу живет на углу.
Тщательная прическа,
Выразительные глаза.
Он прихотлив и нежен.
Обожает игру на флейте.
И в мерзости переулка нашего
Иногда — средь ночи поникшей,
Иногда — во мгле предрассветной
Возникают внезапные звуки…
А то — на закате, вечером,
Небеса обнимая,
Вековая печаль разлуки
Вдруг запоет протяжно.
И начинает казаться
Нелепостью, бредом пьяного
Переулок этот зловонный.
И кажется — разницы нет
Меж мною, клерком Хориподом,
И падишахом Акбаром{79}.
И в струях грустящей флейты
Влекутся к единому раю
Мой зонтик — и зонт царя{80}…
Но это — мираж.
А там,
Где эта песня — действительность,
Там,
В бесконечных мгновениях вечера,
Тамал расстилает тени
На берегу Дхалешвари.
И во дворе — она.
Даккское сари на ней.
На лбу, у пробора — киноварь.
ЧистыйПеревод А. Ахматовой
Рамананда{81} сан высокий носит,
Молится, весь день постится строго,
Вечером тхакуру{82} носит яства,
И тогда лишь пост его закончен,
И в душе его — тхакура милость.
Был когда-то в храме пышный праздник.
Прибыл сам раджа с своею рани,
Пандиты пришли из стран далеких,
Разных сект служители явились,
Разные их украшали знаки.
Вечером, закончив омовенье,
Рамананда дар поднес тхакуру.
Но не сходит божество к святому,
И в тот день он не вкушает пищи.
Так два вечера случалось в храме,
И совсем иссохло сердце гуру{83}.
И сказал он, лбом земли коснувшись:
«Чем, тхакур, перед тобой я грешен?»
Тот сказал: «В раю мой дом единый
Или в тех, пред кем мой храм закрыли?
Вот на ком мое благословенье.
С той водой, которой я коснулся, —
В жилах их течет вода святая.
Униженье их меня задело,
Все, что ты принес сюда, — нечисто».
«Но ведь нужно сохранять обычай», —
Поглядел на бога Рамананда.
Г розно очи божества сверкнули,
И сказал он: «В мир, что мною создан,
Во дворе, где все на свете — гости,
Хочешь ты теперь забор поставить
И мои владенья ограничить, —
Ну и дерзок!»
И воскликнул гуру: «Завтра утром
Стану я таким же, как другие».
И уже давно настала полночь,
Звезды в небе млели в созерцанье,
Вдруг проснулся гуру и услышал:
«Час настал, вставай, исполни клятву».
Приложив ладонь к ладони, гуру
Отвечал: «Еще ведь ночь повсюду,
Даль темна, в безмолвие дремлют птицы.
Я хочу еще дождаться утра».
Бог сказал: «За ночью ль идет утро?
Как душа проснулась и услышал
Слово божье ты — тогда и утро.
Поскорее свой обет исполни».
Рамананда вышел на дорогу,
В небесах над ним сияла Дхрува{84}.
Город он прошел, прошел деревню,
У реки посередине поля
Тело мертвое чандал сжигает.
И чандала{85} обнял Рамананда.
Тот испуганно сказал: «Не надо.
Господин, мое занятье низко,
Ты меня преступником не делай».
Гуру отвечал: «Я мертв душою
И поэтому тебя не видел,
И поэтому лишь ты мне нужен,
А иначе мертвых не хоронят».
И отправился опять в дорогу.
Щебетали утренние птицы.
В блеске утреннем звезда исчезла.
Гуру видит: мусульманин сидя
Ткани ткет и песнь поет чуть слышно,
Рамананда рядом опустился
И его за плечи нежно обнял.
Тот ему промолвил, потрясенный:
«Господин, я — веры мусульманской,
Я же ткач, мое занятье низко».
Гуру отвечал: «Тебя не знал я,
И душа моя была нагая,
И была она грязна от пыли.
Ты подай мне чистую одежду,
Я оденусь, и уйдет позор мой».
Тут ученики догнали гуру
И сказали: «Что вы натворили?»
Он в ответ им: «Отыскал я бога
В месте, где он мною был потерян».
На небо уже всходило солнце
И лицо святого озаряло.
КрасильщицаПеревод А. Ибрагимова
Шонкорлал — пандит, славный ученостью.
Остер его ум,
Словно клюв ястребиный.
Молнией
В споре разят его доводы,
В пух и прах разбивая противников…
Однажды
Ньяяк{86} явился в царский дворец
Из южных сторон.
Диспут назначен: ждет победителя грамота.
Вызов принял Шонкур — и вдруг замечает:
Грязен тюрбан.
Надо идти к красильщику.
Красильщик Джошим
Живет у края цветочного поля, за кустами хны.
Дочь у него Амина, семнадцати лет.
Песни поет весь день,
Краски разводит.
Косы красной нитью украшены.
Накидка — цвета корицы.
Сари — небесного цвета.
Красит ткани отец.
Раствор Амина готовит.
Подошел к красильщику Шонкор — и говорит:
«Перекрась мой тюрбан.
Я приглашен во дворец».
Амина присела на корточки.
Тюрбан стирает в канаве, под смоковницей.
В воде играют лучи весны.
А поодаль
Голубь воркует — в манговой роще.
Наконец окончена стирка.
Разостлав тюрбан,
Надпись увидела красильщица
В одном уголке:
«Твои стопы — на челе моем, о Вседержитель».
Долго думала девушка.
А голубь все ворковал на манговой ветке.
Сбегала домой Амина.
Цветную нить принесла она.
И вышила еще строку:
«Потому и нет тебя в сердце моем, о Вседержитель».
Минули дни.
Снова приходит Шонкор.
Спрашивает:
«Кто вышил эти слова на тюрбане?»
Испуганный,
В поклоне склонился Джошим:
«О господин,
Прости мою дочь.
Разумом она еще малый ребенок.
Иди ко двору.
Может быть, надписи ее не поймут».
«Красильщица, — молвил Шонкор, —
По тропе, что ты вышила,
Стопы Всевышнего
В сердце сошли с моего чела,
Обвитого витками гордыни;
Потерял я путь во дворец
Отныне».
Золото любвиПеревод А. Ахматовой
Робидаш — метельщик, пыль метущий,
Одинок и на дороге шумной,
Оттого что все его обходят,
Чтоб не оскверниться.
Омовенье кончил Рамананда,
В храм он шествует дорогой этой,
И метельщик, ставши на колени,
Лбом своим коснулся жаркой пыли.
«Друг, кто ты?» — приветно молвил гуру,
И в ответ он слышит: «Прах я жалкий,
Ты же, гуру, облако на небе.
И поток любви твоей, пролившись,
Заставляет петь пыльцу немую
В лепестках цветочных».
Обнимает гуру Робидаша
И ему любовь свою дарует;
И в душе метельщика внезапно,
Словно в роще, веет ветер песни.
Властвовала Джхали над Читором.
Царственного слуха песнь коснулась —
Сразу все иное ей постыло.
При решенье дел ее домашних
Стала эта рани часто плакать.
И куда ее девалась гордость?
Вот как у метельщика простого
Рани научилась вере в Вишну.
Но дворцовый жрец ей строго молвил:
«Как тебе не стыдно, махарани!
Робидаш рожден в нечистой касте,
Прах метет он по дорогам пыльным,
Ты ж ему, как гуру, поклонилась.
Никнет голова моя седая
Здесь, в твоем столь нечестивом царстве».
«О святой отец! — сказала рани. —
Тысячи узлов обыкновенья
День и ночь ты только вяжешь крепко, —
А как золото любви возникло,
Ты его и не заметил вовсе.
Пусть в пыли дорожной мой учитель —
Подобрал он золото во прахе,
Чистою любовью он гордится.
Ты суров, жесток и тверд как камень.
Мне же надо золота живого,
Пыли дар я радостно приемлю».
Завершение омовенияПеревод А. Ахматовой
Недвижим был гуру Рамананда
В водах Ганги, обратись к востоку.
Вот волны коснулся луч волшебный,
Ветер утра заплескал в потоке.
Гуру Рамананда прямо смотрит
На всходящее, как роза, солнце.
Про себя он говорит: «О боже,
Ты в душе моей не проявился!
Подыми свою завесу, боже!»
Солнце поднялось уже над рощей,
Забелел на быстрых лодках парус,
И по небу ярко-золотому
Цапли полетели над болотом.
Омовенье гуру не кончалось.
Ученик спросил: «Зачем так долго?
Час богослужения проходит».
Рамананда юноше ответил:
«Не настало очищенье, сын мой.
Воды Ганги — далеко от сердца».
И подумал ученик: «Что это?»
Луг горчичный залит ярким солнцем.
Свой товар цветочница проносит,
И молочница идет с кувшином.
Душу гуру что-то осенило;
И тотчас же вышел из воды он
И направился сквозь рощу джхау
И сквозь щебетанье шумных птиц.
Ученик спросил: «Куда идешь ты?
Там ведь нет жилища благородных».
«Омовенье я иду закончить».
За песчаной отмелью селенье.
В улочку селенья входит гуру.
Тень куста от листьев тамаринда,
А по веткам обезьяны скачут.
Там жилье сапожника Бхаджона.
Запах кожи издалека слышен.
И кружит по небу злобный коршун.
Кость грызет собака у дороги.
Молвил ученик: «Что это, боже?»
И, нахмурясь, за селом остался.
И сапожник поклонился гуру,
Осквернить боясь его касаньем.
Гуру поднял ласково Бхаджона
И к груди прижал его сердечно.
Тут Бхаджон смущенно всполошился:
«Что вы совершили, повелитель?
Вашей святости коснулась скверна».
Но ему ответил Рамананда:
«Шел я к Ганге, обойдя селенье,
Потому-то с Тем, кто очищает,
Мне сегодня не было слиянья.
А теперь в телах обоих наших
Очищающий поток пролился.
Днем не мог я поклониться богу
И сказал: «Во мне — твое сиянье».
Почему же то, что не случилось,
Вдруг произошло теперь так явно
У обоих нас в одно мгновенье?
В храм ходить уже не нужно больше».
Сын человеческийПеревод А. Ахматовой
С тех пор, как в чашу смерти Иисус,
Незваных ради, привлеченных шумом,
Бессмертье положил своей души,
Уж миновало много сотен лет.
Сегодня он спустился ненадолго
Из вечного жилища в бренный мир
И увидал порок, что ранил прежде:
Надменный дротик и кинжал лукавый,
Свирепая изогнутая сабля.
Сегодня быстро лезвия их точат
Об камень, прочь отбрасывая искры,
На фабриках огромных, полных дыма.
И самая ужасная стрела
В руках убийц недавно засверкала,
И жрец на ней свое поставил имя —
Ногтями на железе нацарапал.
Тогда Христос прижал к груди ладони,
Он понял: нет конца мгновеньям смерти,
Кует наука много новых копий,
Они ему вонзаются в суставы,
И люди, что тогда его убили,
Безмолвно притаясь во мраке храма,
Сегодня вновь во множестве родились.
С амвона слышен голос их молитвы,
И так они бойцов-убийц сзывают,
Крича им: «Убивайте! Убивайте!»
Сын человеческий воскликнул в небо:
«О боже правый! Бог людей, скажи мне,
Почто, почто оставил ты меня?»
ПаломничествоПеревод А. Ахматовой
Как долго длится ночь?
Ответа нет.
Во мгле веков слепое время кружит.
Неведом путь, дорога неизвестна.
И у подножья гор такая тьма,
Словно в глазницах мертвого ракшаса{87},
И груды облаков закрыли небо,
И чернота в пещерах и лощинах,
Как будто ночь разорвана на части.
На горизонте огненное буйство.
Быть может, это око злой планеты?
Иль голода предвечного язык?
Кругом предметы — словно бред тифозный,
Зарывшиеся в пыль остатки жизни:
То мощная разрушенная арка,
То мост забытый над рекой безводной,
Алтарь в змеиных норах, храм без бога
И лестница, что в пустоту ведет.
Вдруг в воздухе раздался грозный гул.
То ль рев воды, брега ущелья рвущей?
Иль мантра к Шиве, что шадхок{88} бормочет,
В бездумной пляске бешено кружась?
Иль гибнет лес, охваченный пожаром?
И в этом реве тайный ручеек
Неясные сквозь шум приносит звуки;
И он — поток той лавы, что вулканом
Извергнута; в нем низкая молва,
И шепот зависти, и резкий смех.
А люди там — истории листки,
Снуют туда-сюда.
От факельного света и от тени
Татуировка ужаса на лицах.
Вдруг, беспричинным схвачен подозреньем,
Безумец бьет соседа своего;
И тут и там уже бушует ссора,
И женщина какая-то рыдает
И шепчет: «Наш несчастный сын погиб».
И, в сладострастье утонув, другая
Бормочет: «Все на этом свете — вздор».
Сидит недвижно на вершине горной
В безмолвье белом тот, кто предан богу.
Взгляд зоркий в небе ищет света луч.
Чернеют тучи, филины кричат,
Но он вещает: «Не пугайтесь, братья,
И помните, что человек велик».
А те — лишь силе изначальной верят
И праведность зовут самообманом.
И, получив удар, кричат: «Где брат наш?»
И слышится в ответ: «С тобою рядом».
Во тьме не видят. Спорят: «Эта речь —
Одно притворство, чтоб себя утешить.
И человек бороться будет вечно
За право обладать пустым виденьем
В усеянной колючками пустыне».
Светлеет небо.
Звезда рассвета на востоке блещет,
Земля вздохнула вздохом облегченья,
Листва лесов волнами заходила,
На ветках птицы сладостно запели.
И предводитель рек: «Настало время!»
Какое время?
Время выступать,
Движения, паломничества время.
И вот сидят и думают они.
Смысл слов его — для них остался темен,
По-своему его постигнул каждый.
Коснулось утро глубины земной,
И корни бытия пришли в движенье.
Откуда-то донесся слабый голос,
И на ухо он людям стал шептать:
«Пришла пора пуститься в путь — к успеху!»
И это слово в горле у толпы
Движенье обрело в порыве мощном;
Мужчины к небу обратили взор,
Ладони у чела сложили жены,
Обрадовались, засмеялись дети.
Украсил луч сандаловым узором
Чело ведущего, и все вскричали:
«О брат наш, почитаем мы тебя!»
Паломники сходились отовсюду —
Чрез горы, море, по степям бескрайним;
Из той страны, где Нил, и той, где Ганга;
С Тибета — плоскогорья ледяного,
Из сдавленных стенами городов,
Путь прорубая сквозь леса густые.
Тот — на коне был, на слоне — другой,
Кто — в колеснице под роскошным стягом.
Жрецы читали разные молитвы,
Прошел раджа с вооруженной свитой
Под неумолчный гулкий гром литавр,
Монах буддийский в рубище явился,
Пришли, сияя золотом, вельможи,
И, оттолкнув учителя проворно,
Явился легким шагом ученик.
А женщин сколько — дев и матерей,
На блюдах их сандал, питье в кувшинах.
Блудницы там, их голоса крикливы,
Наряды поражают пестротой.
Идут, идут хромые и слепые
И те святоши, что святым торгуют
И бога на базаре продают.
Успех — вот их кумир! Их речь темна.
В великом имени запрятав алчность,
Оправдывают речь ценой огромной.
Грабеж бесстыдный, жадность тел нечистых
Заманивают мнимым раем всех.
Путь беспощадный камнями усеян.
Но предводитель шел, за ним другие.
Старик и мальчик; и сосущий землю,
И тот, кто за бесценок пашет землю.
Изранил кто-то ноги и устал;
Другой разгневан; кто-то весь в сомненьях.
Считают каждый шаг. Когда ж конец?
Но предводитель только песнь поет.
Их брови хмуры, нет пути назад.
Движенье человеческого кома
И тень надежды их влекут вперед.
Спят мало и почти не отдыхают,
Друг друга обогнать они хотят,
Боится каждый оказаться лишним.
А день идет за днем.
Даль уступает место новой дали.
Неведомое тайным знаком манит.
И все суровей выраженья лиц.
И все грознее, все сильней упреки.
Настала ночь.
Постлали все циновки у баньяна.
Погас светильник от порыва ветра.
Густы потемки — непрогляден сон.
И вдруг один в толпе людей встает,
На вожака указывает пальцем
И говорит: «Ты, лжец, нас обманул!»
Упрек, из уст в уста перелетая,
Сгущался. Брань мужчин, проклятья жен
Гремели, а один из смельчаков
Ударил вожака с огромной силой
(Лицо его скрывалось в темноте).
И все они вставали, чтоб ударить.
К земле припала жизнь, утратив тело.
Оцепенела ночь — тиха, безмолвна.
Источник где-то близко рокотал,
И в воздухе жил нежный дух жасмина.
Наполнил души путников испуг.
Рыдают жены. Им кричат: «Молчите!»
Залаявшего пса огладил хлыст,
И смолкнул лай.
Ночь тянется, не хочет уходить,
И спор о преступленье все острее.
Кто говорит, кто плачет, кто орет.
Уже кинжал готов покинуть ножны,
Но в это время тьма небес ослабла.
Заря, светлея, разлилась по небу,
Паломники внезапно замолчали.
Как пальцем указательным коснулся
Луч солнечный кровавого чела,
И во весь голос зарыдали жены,
Ладонями мужья закрыли лица.
И кто-то убежать хотел, но тщетно —
Цепь преступленья связывала с жертвой.
Слышны вопросы: «Кто нам путь укажет?»
И старец из страны восточной молвил:
«Тот и укажет путь, кого убили».
Все головы понуро опустились.
И старец снова рек: «Его отвергли,
В сомнении и гневе погубили,
Теперь его в любви мы возродим.
Он смертью возродился в нашей жизни.
Он — величайший, победивший смерть!»
Тогда все встали и запели хором:
«Хвала тебе, о победивший смерть!»
И юноши вдруг стали старших звать:
«Отправимся же в путь — к любви и силе!»
И много тысяч голосов вскричало:
«Мир этот завоюем и иной».
Уже не цель ведет их, а порыв.
Движенье общей воли смерть осилит.
Сомнений нет, пред ними ясный путь.
И нет уже усталости в ногах.
Душа убитого внутри их и вокруг:
Ведь он победу одержал над смертью,
Перешагнув уже границу жизни.
Идут полями, где посев окончен,
И вдоль хранилищ, где лежит зерно.
Идут по той земле неплодородной,
Где ждут их те, что худы, как скелеты.
Идут по многолюдным городам.
Идут они по местности пустынной,
Где прошлое в своей померкло славе.
Мимо домов — разрушенных, несчастных,
Что, кажется, глумятся над жильцами.
Влачится время жгучего бойшакха.
Под вечер вызывают звездочета:
«Не арка ли вон там надежды нашей?»
«Нет, то закат окрасил облака».
И юный голос раздается: «Братья,
Сквозь ночь должны мы пробиваться к свету!
Они идут во тьме.
Дорога словно помогает им.
Пыль направляет их, ступней касаясь.
Безмолвно звезды говорят: «Идите!»
И слышен глас убитого: «Не медлить!»
В лесной листве, забрызганной росой,
Заря лучами первыми сверкнула.
И звездочет промолвил: «Мы пришли».
До горизонта с двух сторон дороги
Шевелятся колосья в мягком ветре —
Ответ земли небесному посланью.
Из горного села в село у речки
Поток людей струится, как обычно.
Гончарный круг вращается, гремя.
Несет дрова на рынок дровосек.
Пастух на поле выгоняет стадо.
К реке кувшины девушки приносят.
Но где оплот раджи? Где рудники?
Где книги мантр, в которых смерть и мука?
Ученый молвил: «Б знаках нет ошибки,
Сюда вели и здесь остановились».
Так он сказал и голову склонил
И к роднику затем сошел с дороги.
Вода из родника течет, как свет,
Как утра песнь, в которой смех и слезы.
И хижина невдалеке, меж пальм,
Окружена недвижностью стоит.
Поэт к порогу с берегов нездешних
Пришел и просит: «Мать, открой мне дверь!»
Луч солнца тронул запертую дверь.
И люди все почуяли в себе
Слова рожденья: «Мать, открой мне дверь!»
И дверь открылась.
Мать на траве сидит, в руках — младенец,
Словно в руках зари — звезда рассвета.
Коснулось солнце головы младенца.
Коснулся струн поэт и песнь запел:
«Да славится родившийся, бессмертный».
Все слышавшие стали на колени:
Раджа и нищий, праведник и грешник,
Глупец и мудрый. И провозгласили:
«Да славится родившийся, бессмертный!»