(«Бичитрито»)1933
ПоражениеПеревод П. Железнова
Сияющая ночь
Мрак, словно чадор{89}, сбрасывает прочь.
Он падает у ног баньяна,
Там, где поток струится неустанно.
При ярком свете дня скупой цветок
Благоухание в душе своей берег.
А ночью нет сомнений и преград,
И аромат свой всем дарить он рад.
С лесной опушки
Приносит ветер пение кукушки.
И мнится: хочет выразить она
Все, чем душа ее полна.
И я подумал: не удержишь слова,
Что рвется из-под темного покрова;
Сегодня узник, из своей темницы
Освободясь, умчится.
Когда пришла она,
В окно струила свет луна
Сквозь ветви дерева густые.
Подумал: отыщу слова простые.
Скажу: «Взгляни в глаза и позови
Безмолвным зовом истинной любви!
Еще молитвы на читали люди,
И нет еще святой воды в сосуде;
Сегодня мы с тобой
Навеки будем связаны судьбой…»
Она сердито
Сказала, что команда их побита.
Да, да, у Форта, на Майдане,
Проиграно, увы, соревнованье.
Подчеркивали все ее движенья
Обиду, гнев и горечь пораженья.
И вновь, и вновь она негодовала…
А за окном кукушка куковала.
Из книги «Последняя октава»(«Шеш Шопток»)1935
«Сыплется благостный дождь на равнину!..»Перевод М. Зенкевича
Сыплется благостный дождь на равнину!
Тучи, спустившись, касаются пальм,
Зыблются трепетно темные воды.
Душу мою тоже дождь освежает,
Если приходит по зову.
Был я в краях чужеземных.
Месяц срабон там не время дождей,
С зовом души моей он не согласен.
Он не свершил омовенья
В сердце моем.
Там я не видел круговорота
Синих туч, приносящих влагу.
Засуха там истощала землю.
Только ведь влага приносит деревьям
Силу могучего роста.
Каждый год постоянно
Роспись от капель дождя на стволах остается.
Радость дождя ежегодно
Также в мою сердцевину
Свежие соки вливает.
Так ежегодно
Новый слой краски ложится
На дерево жизни.
Так ежегодно печаткою перстня
Тайный свой знак Художник
Ставит на сердце мое.
Перед окном я сидел одиноко,
Тихо часы проходили,
Дар свой оставили перед порогом,
В тайной сокровищнице души
Много скопилось забытых мгновений.
В радуге многоцветной искусства
Все существо мое
С тайным душевным богатством
Перед божественным взглядом когда-то
Сможет ли полно раскрыться?
Все существо мое в жизни стремилось
К мигу полного проявленья,
Словно звезда над зарею вечерней,
Проблеск рассвета над Ночью, — оно говорило:
«Миг проявленья, явись!»
Явится миг проявленья, и я
Сам себя вдруг в своем свете увижу, —
Женщина так вот себя постигает,
В жизни замужней себя Проявляя;
Если любовь у нее воцарилась в душе,
Носит несчастье она, как ожерелье,
Бедную жизнь украшает своим благородством,
Даже и смерть не лишает ее совершенства.
«При встрече…»Перевод М. Зенкевича
При встрече
Мы с ней переглянулись.
Я был так молод,
Она меня спросила:
«Кого ты ищешь?»
Я ей ответил:
«Поэт вселенной из своей поэмы бесконечной
Одну строку зачем-то вырвал
И плыть ее пустил
В поток земного ветра,
Где аромат цветов плывет
И звуки флейты.
Строка кружит, ища строку созвучную другую,
И поисков безмолвное жужжанье
Звучит в ее пчелиных крыльях».
Она молчала,
Смотрела в сторону куда-то.
Мне стало грустно,
И я спросил: «О чем ты думаешь?»
И, обрывая лепестки, она сказала:
«А как узнаешь ты — нашел иль нет
Среди бесчисленных мельканий
Ее созвучную одну?»
Я ей ответил:
«То, что ищу
В раздвоенной неполной жизни —
Большая тайна,
Она откроется сама собой,
Откликнувшись необычайно,
И тайну я узнаю —
Созвучие с душой другого».
Она молчала.
На смуглой нежной шее
Блеснуло тоненькое ожерелье,
Как будто облачка слегка коснулся
Осенний бледный луч.
В ее глазах мелькала
Какая-то растерянность, боязнь,
Что кто-то навсегда уйдет, ей не открывшись.
Она стояла неподвижно
В тревоге — и не знала,
На что решиться.
Я встретился с ней на краю дороги
В широкий мир,
Я ждал
Желанной встречи…
Она ушла.
«Мерцал светильник медный на подставке…»Перевод М. Зенкевича
Мерцал светильник медный на подставке,
Фитиль соломинкой в нем подправляли.
Узорный светлый пол блестел,
Как будто сделан из слоновой кости,
А на полу расстелены циновки.
Мы, дети, кучкой собрались в углу
При тусклом свете.
Вошел старик Мохон Шордар,
Лицо его с дубленой темной кожей,
Окрашенные волосы завиты,
Навыкате глаза.
От дряхлости все тело дряблым стало,
II ноги, руки — длинные костяшки,
А голос или зычный, или тихий.
Мы любим страшные его рассказы.
Вот он садится между нами
И начинает свой рассказ о Рогхо.
Мы слушаем, оцепенев, чуть дышим,
II все у нас колышется в душе,
Как ветви джхау в южном ветре.
Перед окном открытым в переулке
Столб с газовым зажженным фонарем
Стоял, как одноглазый призрак,
С угла на темной улице раздался
Певучий выкрик продавца жасминов.
А рядом во дворе
Залаяла собака.
Пробили в колокол у входа — девять.
Мы тихо слушаем рассказ о Рогхо.
У сына Тотторотно в доме праздник —
Ему давали шнур священный{90};
И Рогхо передал с гонцом:
«Одним «Прими поклон» не обойдешься,
Не думай о расходах».
И Рогхо написал, чтобы правитель
Пять тысяч рупий выдал на расходы.
Вдова налог радже не уплатила,
И дом ее к продаже был назначен.
К правителю в дом заявился Рогхо,
Сполна за долг вдовы с, ним рассчитался,
Сказал: «Ты грабил многих бедняков,
Так пусть им хоть немного станет легче».
Однажды в полночь
С добычей Рогхо возвращался,
Шел к узкой длинной лодке
В тени смоковницы на берегу.
Тут он услышал —
В деревне, в доме том, где свадьба, — плач.
Жених повздорил и невесту бросил,
К ногам его отца упал с мольбой
Отец невесты, — в этот миг с дороги
Из зарослей бамбуковых густых
Раздался клич: «Ре-ре… ре-ре… ре-ре…» —
И звезды в небе
Как будто вздрогнули.
Все знают, это грозно кличет
Разбойник Рогхо.
И с женихом богатый паланкин
Носильщики в испуге уронили.
Тут прибежала мать невесты
И с плачем умоляла в темноте:
«Сынок, спаси честь дочери моей!»
Встал Рогхо, как посланец бога Ямы{91},
Из паланкина вытряс жениха,
Отцу его отвесил оплеуху,
И тот упал на землю оглушенный.
Вновь в доме раковина заиграла,
И женщины встречают жениха.
Вот Рогхо сам с разбойничьего шайкой;
Как привиденья в ночь женитьбы Шивы{92},
Тела умащены, полуобнажены,
А лица в саже.
Сыграли свадьбу,
Кончалась третья стража ночи.
Разбойник, уходя, сказал невесте:
«Сестра моя,
Коль вновь тебя обидят,
То вспомни Рогху».
Пришло столетье новое, иное,
И детвора теперь
При свете электрическом читает
В газетах сообщенья о разбоях.
А вечера прослушиванья сказок
Ушли из мира
С воспоминаньем нашим
И со светильником погасшим.
Из книги «Дорога»(«Битхика»)1935
ПриглашениеПеревод С. Липкина
Вспоминаю: однажды стихами простыми
Я воспел тебя, милой назвал я моею.
До тех пор у тебя, как у всех, было имя, —
Я пишу, а назвать твое имя не смею.
Ты велишь мне писать изощренные строки,
Но моей простодушной поэмы страницы
У дверей твоих просят, отбросив упреки,
Чтоб твои — хоть на миг — задрожали ресницы.
Лишь одно мне достаточно вымолвить слово, —
Ты приходишь и смотришь внимательным взглядом.
Если даже уйдешь, — возвратишься ты снова,
Знаю, сядешь со мною, мечта моя, рядом.
В сари — чайную розу — ты бедра закутай,
Приоткрой свои локоны передо мною,
Ты обрадуй меня долгожданной минутой
И откинь от щеки сари с узкой каймою.
Непокорные кудри трепещут лукаво
И ложатся на лоб все нежней и нежнее,
А движение черного локона справа
Совпадает с изгибом сверкающей шеи.
Днем сплетенный из ютхи{93} венок благовонный
Расцветет ввечеру от тепла твоей кожи.
В этом запахе весточку слышит влюбленный, —
Ту, что сердцу милее всего и дороже…
Все же я упрекну тебя: серьги-рубины,
Что похожи на жаркие капельки крови,
Мой подарок, — ты несколько дней, без причины,
Забываешь надеть… Ты не хмурь свои брови,
Я скажу и другие слова, — не в обиду,
Не для рифм, и на музыку их не положим.
С виду это пустяк, но пустяк только с виду,
Пренебречь пустяками такими не можем.
В наше время не внемлют рифмованным стонам, —
Что нам древний светильник и вина поэта?
Лучше ты принеси на подносе плетеном
Манго — эти плоды цвета и солнца и лета.
Прозаический пир мы сегодня устроим,
Не нужна нам теперь со стихами тетрадка.
И писателю тоже приятно, не скроем,
Чтоб во рту у него было вкусно и сладко.
Речь груба? В духе времени грубость такая,
А иной выражается даже почище!
Только неба посланец, крылами сверкая, —
В этом ты мне поверь, — не нуждается в пище!
То, что я говорю, — не порок и не шутка,
Это — веское, в сердце рожденное слово.
Надо прямо сказать: наполненье желудка
Есть и нашей духовной отрады основа.
Наслаждения большего нет мне на свете,
Чем смотреть, как прелестные руки проворно
Преподносят отменные кушанья эти —
Рыбный плов или шондеш{94}, полезный бесспорно.
Но в глазах твоих вижу хитринку недаром:
Ты считаешь, что мне для того лишь и нужен
Весь набор поэтических средств, чтобы с жаром,
Чтобы с пафосом я заказал себе ужин.
Что же, пусть на меня ты посмотришь с насмешкой,
Пусть блаженства еды не познаю, бедняга, —
Приходи и с пустыми руками, не мешкай,
Ибо руки твои — это счастье и блага.
Приходи же! Пусть ветра дыханье живое
Прилетит, словно весть, что ко мне ты стремишься,
Пусть в вечерние сумерки встретятся двое,
Пусть глядят на них звезды сквозь ветви сириса{95}.
А когда ты уйдешь — торопиться не надо, —
Ты венок свой оставь мне из ютхи чудесной,
Чтобы музыка в сердце влилась, как отрада,
Чтобы стали созвучия зрелою песней.
Я пишу — и ко мне мысль приходит благая:
На конверте должны превратиться чернила
В чье-то имя. Но в чье? И сижу я, вздыхая, —
О, когда это было, когда это было!
Начинают мне вечер и сад вспоминаться.
Ты в бассейне. Звезда в той воде заблестела.
Ты красива, тебе еще только шестнадцать,
В полосатое сари ты кутаешь тело.
За ушами цветы мне сверкают, белея;
Меж бровями — пунцовая точка; и сзади
Вижу, как вовлекается нежная шея
В эти шелковые, в эти черные пряди.
Там, где тени косые, ты коврик на крыше
Расстилаешь и влажною тканью на блюде
Покрываешь венок из цветов. Стало тише.
Но о чем ты мечтаешь в безмолвье, в безлюдье?
Тот же самый поэт написал тебе снова.
Вечер в доме пустом. На стене перед взором
Возникает картина из теней былого.
Тишина. Лишь часы занялись разговором.
Вот полрупии в ящике дальнем забыты;
Вот листочек из книги расходов… Не знаю,
Где тебя отыскать, где следы твои скрыты,
Но письмо-приглашенье тебе сочиняю.
Помню: шерсти клубок у тебя на коленях.
Ты сидишь у окна. Ждешь кого-то. Надежда
Засветилась в глазах твоих юных, весенних,
И на землю свободно спустилась одежда.
Загорелись лучи на другой половине,
А на первой — на крыше — сгущаются тени.
Тонко чамели{96} пахнут в китайском кувшине,
Все полно аромата цветов и растений.
В ящик это письмо положу и ответа
Ждать не буду, но только из мира забвенья
Подойди ко мне сзади, и, вместо привета,
Ты глаза мне руками закрой на мгновенье.
Я хочу, чтоб твои зазвенели запястья,
Чтоб волос твоих запах я чувствовал снова,
Подари ты мне ночь сновиденья и счастья,
Подари ты мне день созерцанья живого!
Никогда не разрушится связь между нами, —
Не проникнет в нее, не поймет посторонний,
Что мы связаны светом, волшебными днями
И ладонью, в моей трепетавшей ладони.
Скупая добротаПеревод А. Ибрагимова
В твоих глазах я вижу вперемежку
То нежность, то лукавую усмешку.
Я слышу песнь в молчании твоем.
В моей душе смешались свет и тени,
И радости и горе — в вечной смене.
Мы так близки и далеки вдвоем.
Порой меня ты подвергаешь пыткам,
Но, сжалившись, божественным напитком
По капле мне даруешь доброту…
Все, что даешь, ты отберешь, быть может,
В твоем пиру мне сердце голод гложет —
Как от него спасенье обрету?
О моллика! О нежный цвет фальгуна!
Твое вино — в дыханье ночи лунной.
Тебе, скажи, не южный ветер друг?
Богатством он наполнил лес пустынный
И запахов незримой паутиной
Окутал мир, простершийся вокруг.
А я сейчас — как дуновенье стужи.
Твержу мольбу, всегда одну и ту же.
С сухих ветвей осыпалась листва.
Мой взор туманят слезы, закипая;
И доброта мне жертвует скупая
Два-три цветка, раскрывшихся едва,
Все то, о чем душа моя мечтала,
Безжалостная буря разметала.
Пускай навек останусь одинок —
Рукой судьбы мне послана награда:
Два-три цветка всего. Им сердце радо,
Но мало их, чтобы сплести венок.
ДеодарПеревод А. Наймана
Деодар, раздается твой голос в тиши,
Мантрой жизни звучит он в безмолвье души.
Эта жизнь в продолжение тысяч веков
Не могла сокрушить каменистых оков,
Где-то в мертвой твердыне таилась.
В час, когда твоя жизнь зародилась,
Торжество покоренного ею огня
Приоткрыло страницу грядущего дня —
Столкновений и войн бесконечный черед,
Повседневную битву житейских забот.
Разгорается страстный огонь бытия,
И в груди извивается, будто змея,
Этот жгучий язык разгоранья —
Истерзавшие душу желанья.
Неподвижен зеленый твой лик;
И в покое своем ты велик.
Что за роль ты играешь в театре времен?
Кровью сердца живого внесен
В величайшее действо твой образ нетленный.
Жизнь и смерть — лицедеи на сцене вселенной,
И бесстрашье в дороге, лишающей сил.
Кто мог знать, что без устали ты возносил
Стяг, отважно стремящийся в бой,
Стяг, одетый красивой и нежной листвой?
Кто мог знать, что впервые звучанью тех слов,
За рожденье которых отдать я готов
Жизнь свою, добывая их день изо дня, —
В ветре прошлых веков научил ты меня,
Одаряя безмолвною мантрою их,
Что таится в шуршании веток твоих?
Ты — владыка в короне зеленой,
И к тебе обращаю поклоны.
В месяце ашшинПеревод А. Ибрагимова
Небо сегодня так ясно и сине.
Утро, как чампак в цвету, золотисто.
В этом, быть может, последнем ашшине
Сердце овеяно радостью чистой.
В ветре трепещутся, плещутся листья.
Грустно вздыхает цветок облетелый.
В роще жасминовой — все голосистей —
Птицы поют, отвлекая от дела.
В пору такую осеннюю в сказке
Юный царевич уходит из дома.
Он отправляется, чуждый опаски,
В путь неизведанный, в путь незнакомый.
Передо мною мелькают виденья
Мира, где небыль мешается с былью.
Дали бескрайние светом и тенью
Полный смятенья мой дух затопили.
И говорю я: «О друг мой желанный!
В путь отправляюсь, печалью объятый.
Переплыву я моря-океаны,
Клад отыщу в стороне тридевятой».
Вот и весна, отодвинув засовы,
В двери вошла — и ушла неприметно.
Пусто в жилище моем — и на зовы
Лишь откликается бокул приветно.
С ясного неба, сияньем одеты,
Мысли нисходят — лазурной тропою.
«Друг мой, навеки потерянный, где ты?
Час наступил — я иду за тобою».