(«Шонар тори»)1893
Золотая ладьяПеревод А. Ревича
Хлещет ливень, и мрак небеса заволок.
Я стою у реки. О, как я одинок!
Мой урожай был к сроку сжат,
У ног моих снопы лежат.
Река размыла перекат,
Блещет стремнины клинок.
Хлещет ливень. Я жду. Я до нитки промок.
Я один на пустынном прибрежном лугу.
Что на том берегу — разглядеть не могу.
Чуть вырисовывает мгла
Штрихи деревьев у села,
А хижины заволокла.
Здесь, на этом пустом берегу,
Ни души. Я один на прибрежном лугу.
Чу! Над бездной реки чья-то песня слышна!
Я узнал эту песню! Все ближе она.
Над лодкой парус распростерт,
Он реет, он полетом горд.
Бессильно бьется в твердый борт
Речная волна.
Эта песнь мне знакома! Все ближе она!
Друг мой, в какой направляешься край?
Погоди! Прошу тебя — не уплывай!
Хотя б на миг причаль! Постой!
Возьми мой урожай с собой!
Потом отчалишь в край любой.
Только мой золотой урожай
Ты в ладью забери. Хочешь — людям отдай!
Все возьми. Все тебе до зерна отдаю.
Погляди, нагрузили мы лодку твою.
Я здесь трудился столько дней!
На ниве я стою своей,
Ни колоска теперь на ней.
Я один у причала стою.
Ты возьми и меня в золотую ладью!
Места нет, места нет, слишком лодка мала,
Много места поклажа моя заняла.
Наш край безмолвен, а над ним
Клубятся тучи, словно дым.
Над полем я стою пустым,
Все я отдал дотла.
Далеко золотая ладья уплыла.
«Хинг, тинг, чхот!»(Сновиденье)Перевод Г. Ярославцева
Раджа Хобучондро в раздумья свои погружен:
Приснился радже среди ночи таинственный сон.
Увидел он трех обезьянок… Да, именно трех!
Усердно они выбирали и щелкали блох.
Когтями своими — едва шевельнется раджа —
Царапали больно лицо его, тонко визжа.
Но вот в изголовье внезапно сменил обезьян
Неведомо как очутившийся рядом цыган.
К радже наклонившись, он вымолвил: «Птица летит!»
Над самым лицом его громко заплакал навзрыд
И вдруг, подавив Хобучондро безвольный протест,
Раджу посадил на высокий и гнущийся шест…
И старая, старая женщина, жутко смеясь,
Ступни Хобучондро внизу щекотать принялась.
Брыкая ногами, от страха всем телом дрожа,
Кричал: «Помогите!» — и бился, как птица, раджа.
Никто не являлся спасти Хобучондро, и вот
Цыган прошептал ему в ухо слова: «Хинг, тинг, чхот!
Шесть дней не смыкали сыны добродетели глаз,
Все царство сидело и думало, не шевелясь.
Мужи молодые с почтенными старцами в ряд
Молчали, вперив в беспредельность задумчивый взгляд.
У пандита местного — ворох нетронутых дел,
Забросил занятья ученый, иссох, побледнел.
Он мыслил, в персты шевелюру густую забрав.
Не бегали дети, отстали от шумных забав.
Все женщины даже, — и это, видать, неспроста, —
Казалось, всерьез и надолго сомкнули уста.
И жены, и дети, и мысли могучей мужи
Пытались проникнуть во смысл сновиденья раджи.
Тяжелая дума на каждом из ищущих лиц.
Затылки и шеи, понуро склоненные ниц,
Как будто бы там, под землею, скрывался ответ,
Как будто за трапезу сели, а трапезы нет.
Лишь изредка слышались вздохи, да чей-нибудь рот
Исторгнет задумчивым возгласом вдруг: «Хинг, тинг, чхот!»
Воистину так!
Сновиденье подобно амрите.
Рассказу поэта —
Певца из Гаура — внемлите.
Шло время. И вещего сна Хобучондро лучи
Достигли пределов Магадхи, Кошалы, Канчи{6}.
Отвсюду стекались сюда мировые умы,
Чтоб тайну виденья великого вырвать из тьмы.
Прославленный отпрыск певца Калидасы{7} — и тот
Покинул Уджайни по манию слов: «Хинг, тинг, чхот!»
Пришельцы потели, барахтаясь в книжной пыли,
Чихали, сопели и враз головами трясли.
И шрути{8} и шмрити{9} они извлекали на свет
И даже в пуранах{10} желанный искали ответ.
Один порывался полезть за разгадкой в словарь,
А этот пытался осмыслить украдкой букварь.
Рябили здесь знак анусвара и висарга{11} знак —
Все тщетно: ответ мудрецам не давался никак.
В унынье, со лбов вытирая струящийся пот,
Мыслители хрипло шептали слова: «Хинг, тинг, чхот!»
Воистину так!
Сновиденье подобно амрите.
Рассказу поэта —
Певца из Гаура — внемлите.
А время бесплодно тянулось. И день наступил,
Когда Хобучондро, теряя терпенье, спросил:
«Найдется ли в царстве неверных такой эрудит,
Что мне сновидения смысл до конца прояснит?»
Вот греки явились, и грянула музыка вдруг.
Заполнили звуки большое пространство вокруг.
Глаза голубые и золото рыжих волос,
Одежда и лица — все было курьезным до слез.
Без всяких вступлений они заявили: «Мы тут Вам выделить можем всего лишь семнадцать минут. Быстрей задавайте вопросы — и дело пойдет».
И все, кто их слышал, вскричали одно: «Хинг, тинг, чхот!»
Воистину так!
Сновиденье подобно амрите.
Рассказу поэта —
Певца из Гаура — внемлите.
Пришельцам рассказано было о чуде ночном,
И лица язычников вспыхнули гневным огнем.
По левой ладони ударил их правый кулак,
И молвили греки: «Здесь шутят над нами, никак?»
Потом оказался какой-то француз впереди;
Слегка поклонившись и руки сложив на груди,
С учтивой улыбкой, как будто прощенья моля,
Сказал: «Сновиденье достойно и впрямь короля!
Не скрою: не каждому видеть такое дано,
Но кажется мне, что… значенья оно лишено.
Хоть я понимаю, что сон этот видел король,
Но в смысле какого-то смысла мне мыслится ноль.
Пускай «Хинг, тинг, чхот» пронеслось в голове короля —
В нем тайны не больше, чем в самом простом «тра-ля-ля».
Но пусть меня правильно общество ваше поймет:
Мне было приятно услышать от вас: «Хинг, тинг, чхот».
Воистину так!
Сновиденье подобно амрите.
Рассказу поэта —
Певца из Гаура — внемлите.
Француз замолчал, и поднялся неистовый крик:
«Прочь, рыжий бездельник, глупец, негодяй, еретик!
Сон — форма мышленья — и только, доказывал ты.
Да это грабеж! Мы не стерпим такой клеветы.
Глубокою верой известен наш мудрый народ.
Неверный, ты хочешь принизить слова: «Хинг, тинг, чхот».
Нет, набожность наша не внемлет бессовестной лжи!»
Дрожащий от гнева послышался голос раджи:
«Сажай, Гобучондро, безбожников между шипов,
Свяжи их веревками крепче да выпусти псов!»
Приказ был исполнен. Был суд над неверными крут.
Безумцев не стало. Прошло лишь семнадцать минут.
Покой воцарился, промчалась лихая гроза,
Умильные слезы застлали ученым глаза.
Их взоры витали за гранью небесных высот,
И, руки воздев, возопили они: «Хинг, тинг, чхот!»
Воистину так!
Сновиденье подобно амрите.
Рассказу поэта —
Певца из Гаура — внемлите.
И вот из Гаура явился отшельник-мудрец.
Шептали вокруг, что теперь-то догадкам конец,
Что знает он многое. Бритой была голова,
Одежды его наготу прикрывали едва.
Был худ он настолько, что мог бы сойти и за труп,
Но голос его оказался как тысяча труб.
Манерам его изумился ученый синклит:
Ни слова привета не вымолвил сей эрудит.
Его попросили назвать свое имя и дом —
Тогда и раздался в ответ оглушительный гром.
Спросил он: «Чему разъяснение должен я дать?»
Ученые, все как один, закричали опять:
Мол, пусть объяснение гость из Гаура найдет
И сну Хобучондро, и тайным словам: «Хинг, тинг, чхот».
Воистину так!
Сновиденье подобно амрите.
Рассказу поэта —
Певца из Гаура — внемлите.
Когда потонул в тишине перезвон голосов,
Гортанная речь зазвучала на много часов:
«Доступны рассудку идея и фабула сна,
Привычная форма виденья предельно ясна:
Три глаза у Шивы{12}, три века, субстанции три,
Природы и личности силы столкнулись внутри,
А именно: здесь разделенье, движение, связь
С явлением Шивы последняя оборвалась.
Отталкиванье, тяготенье, пуруша{13}, пракрити{14},
Распад, единение атомов, если хотите,
Причина и следствие… Если же дальше пойдем,
То мысль, совершенство, энергию тут же найдем.
По трем направленьям развитие триады идет,
А это, иными словами, и есть «Хинг, тинг, чхот».
Воистину так!
Сновиденье подобно амрите.
Рассказу поэта —
Певца из Гаура — внемлите.
Отшельник умолк, и послышались крики: «Прекрасно!
Все просто и мудро, и каждое слово так ясно!»
Как тучи на небе, пред истинной силой ума
Рассеялась тайны виденья угрюмая тьма.
Раджа Хобучондро, вздохнув облегченно, привстал
И тощего гостя короной своей увенчал.
Придавленный ею, бенгалец держался едва,
То влево, то вправо клонилась его голова…
Волненья забылись. Настал долгожданный покой.
И вновь забавляются дети веселой игрой,
И ожило царство — за трубки взялись старики,
Все женщины вмиг развязали свои языки,
И тайной не мучился больше счастливый народ,
Постигший разгадку таинственных слов: «Хинг, тинг, чхот».
Воистину так!
Сновиденье подобно амрите.
Рассказу поэта —
Певца из Гаура — внемлите.
Вы слышали, братья, как мудро толкуются сны?
От тьмы заблуждений теперь мы отречься должны.
Молвой о реальности мира того не проймешь,
Кто верит, что в правде самой заключается ложь;
Кто знает: все сущее — только иллюзия, бред;
Ничто — вот реальность, а прочего попросту нет!
И если секрет сновидения слишком уж прост,
Разумный к нему, не стесняясь, приделает хвост,
Сумеет понятное тонко туманом облечь…
Не лучше ли, братья, и нам позевать да прилечь,
Поскольку, надеюсь, понятно теперь и для вас,
Что мир наш — иллюзия, если смотреть без прикрас,
И лишь сновидения правдою можно назвать,
А правде другой не приказано существовать.
Воистину так!
Сновиденье подобно амрите.
Рассказу поэта —
Певца из Гаура — внемлите.
Пробный каменьПеревод А. Ревича
Пропыленный, косматый безумец идет,
Он жаждет в пути камень пробный найти.
Губы сжав, шагает вперед и вперед,
Он бесплотен, как дух, безмолвен и глух.
Лишь глаза не погасли. Горят в ночи,
Словно два светляка, словно два уголька,
Каждый камень ощупывают их лучи.
К тем, кто бедно одет, в людях жалости нет,
Не накормят, не пустят тебя на порог.
Ты в пыли, в грязи — ни о чем не проси,
Кто к тебе снизойдет? Ты нищ и убог!
Сколько бед и невзгод! Но скиталец бредет,
Гордится свободою и нищетой.
Он всегда презирал благородный металл,
Пробный камень дороже казны золотой.
Море вздыбилось, море скитальцу грозит,
На пути, как стена, вырастает волна,
Глядит, не мигая, бездонный зенит,
Хохочут ветра, и с утра до утра
Море злобно смеется оскалом волны.
Над сверканьем вод утром солнце встает,
Вечерами всплывает светильник луны.
Стихнет шторм — и тогда что-то шепчет вода;
Океану поручено тайну беречь,
Но поведать он рад, где скрывается клад.
О! Когда б могли мы понять его речь!
Не томясь, не скорбя, он поет для себя,
Увлеченный пеньем, забыл обо всем.
Люди шли — кто куда, прошли — ни следа.
Странник ищет камень и ночью и днем.
По преданью, возник в незапамятный год
Первой звездочки свет (так золота след
На поверхности пробного камня сверкнет).
И один за другим к прибрежьям седым
Любопытные боги и духи пришли,
Поглядели на дно — в пучине черно;
Стояли в молчанье, склонясь до земли;
Тих был моря напев. Тогда, осмелев,
В пучину они погрузились — и вмиг
Устремились ко дну, возмутив глубину,
Взбаламутили вечный подводный тайник,
А из пены густой, блистая красой,
Лакшми{15} вышла — богиня с ясным челом.
Здесь, у пенистых вод, нынче путник бредет,
Пробный камень ищет и ночью и днем.
Он устал, но встает и шагает опять.
Сколько минуло лет! Камня пробного нет,
Нет надежды — осталась привычка искать.
Так всю ночь напролет птица друга зовет,
Но навеки покинута, вечно одна,
Не умолкнет и днем, тоскует по нем,
Нет надежды — и все же поет она.
Океаном века правят боль и тоска,
Он кого-то зовет — не зная, кого.
В пустынный простор он объятья простер,
Вечный поиск — предназначенье его.
Мир в движенье всегда — звезд кочуют стада,
Вечно ищут кого-то в скитанье своем,
Так над пеной морской, забыв про покой,
Странник ищет камень и ночью и днем.
Как-то встречный мальчишка кричит: «Постой!
Где ты цепь эту взял? Сверкает металл!
Опоясан ты цепью, видать, золотой!»
И тот — потрясен: явь или сон?
Золото?.. Цепь ведь железной была!
Он ощупал ее — золотое литье!
Странное дело! Как цепь тяжела!
Мутным стал взор, руки путник простер
И, рыдая, упал на дорогу, во прах.
Труден был путь. Тот миг не вернуть,
Когда камень заветный держал он в руках!
Брел ночь он и день, трогал каждый кремень,
Не глядя, прикладывал к цепи своей.
Как тут горю помочь? Отбросил он прочь
Пробный камень — один меж сотен камней!
Солнце сонно садится над ясной водой,
Позолочен простор, весь в огне кругозор.
Снится тихому вечеру сон золотой.
Человек изнемог, но бредет на восток,
Снова ищет он то, что, найдя, не нашел.
Изможден, изнурен, сутулится он,
Сердце высохло, словно поверженный ствол.
Тропы тянутся вспять, ни души не видать,
Тропы тянутся из ничего в никуда.
Пути далеки, бескрайни пески,
Ночь окутала мир, ни пути, ни следа.
Быть полжизни в пути, мысля: «Только б найти!»
На миг прикоснуться, не зная о том!
И полжизни опять тому же отдать, —
Пробный камень разыскивать ночью и днем.
Две птицыПеревод С. Северцева
Пленница в клетке жила золоченой,
Вольная птица — в глуши лесной,
Не знали друг друга, судьбой разлученные,
И вот повстречались они весной.
«Умчимся, — лесная птица вскричала, —
Будем вдвоем в небесах кружить!»
«Останься, — ей пленница отвечала, —
Будем вдвоем в этой клетке жить!»
Лесная птица сказала: «Нет!
Я в клетке и дня прожить не могу!»
Ответила пленница ей: «Увы!
А я в небесах кружить не могу!»
Тысячи песен чудесных знала
Та, что в лесах провела весну,
Песней заученной отвечала
Та, что с рожденья жила в плену.
«Спой, — попросила лесная птица, —
Как на зеленой ветке поют!»
«Спой, — возразила ручная птица, —
Как в золоченой клетке поют!»
Лесная птица сказала: «Нет!
Чужих я песен не признаю!»
Ответила пленница ей: «Увы!
А как я лесную песню спою?»
«Смотри, как небо лучисто, ясно,
Зарей залито со всех сторон!»
«А в клетке так чисто и безопасно,
Она закрыта со всех сторон!»
«Мы будем резвиться в небе огромном,
Мы в облака улетим вдвоем!»
«Останься! Здесь, в уголке укромном,
Мы счастье безоблачное найдем!»
Лесная птица сказала: «Нет!
В клетке нельзя ни летать, ни петь!»
Ответила пленница ей: «Увы!
А можно ли на облаках сидеть?»
Родными друг другу они казались,
Лишь прутьями клетки разделены,
Клювами нежно они касались,
Сердцем к сердцу устремлены,
Горестно крыльями трепетали,
Но не могли друг друга обнять,
Жалобно звали и щебетали,
Но не могли друг друга понять…
Лесная птица сказала: «Нет!
Страшно в неволе остаться мне!»
Ответила пленница ей: «Увы!
Нет сил у меня летать в вышине!..»
На качеляхПеревод А. Ревича
Буду играть со своею душой. Без устали льет
Ливень всю ночь напролет.
Плачет небо. Тревожна ночная пора.
Мы будем сегодня играть до утра.
Утлый мой плот в этом празднестве диком плывет.
На жизнь и на смерть игра идет
Всю ночь напролет.
Взвихрены воздух и воды. Стихия, грозна ты сейчас!
Раскачивай нас!
И ветры качают во весь размах,
Как тысячи якшей{16}, хохочут впотьмах,
Ветры безумствуют, ветры ревут, разъярясь.
Буря, разгул твой и небо и землю потряс.
Раскачивай нас!
Душа замирает, сегодня душе не до сна,
В смятенье она,
Робко прижалась ко мне, чуть дыша.
Чувствую я, как трепещет душа.
Сердце дрожит — как близко душа, как нежна!
В страхе сегодня она, восторгом полна,
Трепещет она.
Я убаюкивал душу, я усыпить ее смог
И чутко стерег.
В цветах, на супружеском ложе моем,
Была душа со мною вдвоем.
Я от печалей упрятал ее и тревог,
Я заточил ее в тайный, укромный чертог
И нежно берег.
Губы, глаза целовал я душе моей, милой моей
Все нежней и нежней.
На грудь мне склонилась ее голова,
Шептал я ей лучшие в мире слова.
Лучшее все я дарил ей: бери и владей!
В лунные ночи я песни наигрывал ей
И пел все нежней.
Ласки пресытили душу, усталую сон охватил,
Лишил ее сил,
Гроза бы ее разбудить не могла,
Ей стала гирлянда цветов тяжела,
Спутались ночи и дни, полумрак наступил,
Стала душа безразличной, остыл ее пыл,
Проснуться нет сил.
Я заласкал мою душу, увяла она взаперти.
Как ей жизнь обрести?
Светильники свадебной ночи чадят,
Стою, озираясь, тревожен мой взгляд,
Вянут в гирляндах цветы, больше им не цвести.
Все, что отверг я — мечтатель! — в начале пути,
Хочу обрести.
Пусть же сегодня игра на жизнь и на смерть идет
Всю ночь напролет.
На гибельных этих качелях вдвоем,
Держась за канаты, в полете замрем.
Пусть ураган нас толкает вперед,
Пусть продолжается этот безумный полет
Ночь напролет.
Раскачивай нас!
Раскачивай нас!
Буйствуй, стихия! Качни еще раз!
Вновь подруга со мной, не свожу с нее глаз,
Разбудил ее бури неистовый глас.
Бьется кровь моя, пламень ее не погас.
Буря в сердце моем с непогодой слилась,
А у подруги коса расплелась,
Гирлянда цветов развилась, ткань покрывала взвилась,
Браслеты звенящие сотрясает неистовый пляс,
Раскачивай нас!
Налетай, ураган, сокруши, оглуши.
Все одежды сорви, все покровы с души!
Пусть она обнаженной стоит, не стыдясь!
Раскачивай нас!
Я душу обрел, мы сегодня вдвоем.
Без боязни друг друга опять познаем.
В безумных объятьях сплелись мы сейчас.
Раскачивай нас!
Пусть безумцам откроется мир без прикрас
Раскачивай нас!