(«Читра»)1895
УрвашиПеревод С. Шервинского
Не мать, не жена, всех родивших и всех родившихся краше!
Отрада небесного сада, Урваши{17}!
Вечер накинет на землю усталую свою золотую полу,
Но ты не затеплишь светильник в углу;
Когда ночь совершит полкруга,
Не подойдешь, с опущенным взором, подруга,
Шагом стыдливым к постели супруга, —
Заря нагая и нежная!
Ты — безмятежная!
Саморожденный, без завязи, цвет неземного растенья, Урваши!
Скоро ль твое цветенье, Урваши?
Ты в утро вселенной возникла из моря, из пены курчавой, —
Чаша амриты в правой, а в левой — чаша с отравой.
У влажных ног небесами дарованной Океан разволнованный
Змеей притих зачарованной.
Жасмина цветок белоснежный, богов любимица вечная!
Ты — безупречная!
Молодость мира! Чьей уродилась ты дочкой, Урваши?
Где проросла непорочной цветочной почкой, Урваши?
В чьем доме, в каком обиталище темного дна
Самоцветами и жемчугами играла одна?
Лился ли свет драгоценных камней над люлькой твоей из коралла,
Убаюкана морем, ты веки свои закрывала, —
Но во вселенной явилась в красе небывалой,
Очнувшаяся, прозревшая,
Дивно-созревшая!
От века возлюбленная вселенной, Урваши!
С красотой несравненной, Урваши!
Мысли отшельников — коврики для твоих лучезарных ног,
Перед очами твоими все три мира томимы тоской сладчайших тревог.
Ароматами веет пьянящими ветер, тобой упоенный.
Как шмель, насосавшийся меду, бродит поэт опьяненный, —
В очарованном сердце с песнью неугомонной.
Но тебя уже нет, — в звоне браслетов исчезла в легкой одежде своей
Ты, что молний быстрей!
Когда перед взором богов самозабвенно ты пляшешь
Волной разыгравшеюся, Урваши,
Море вторит тебе, и оно свою гладь взволновало,
Колышутся, зыблясь, хлеба — золотое земли покрывало.
С твоего ожерелия сыплются звезды, и нет им конца, —
Смертные смотрят — замирают сердца,
Отливает кровь от лица.
У окоема рвется твой пояс, повязь потайная,
Необычайная!
В небесах, позлащенных восходом, ты сияешь, Заря-Урваши!
Сверкаешь, улыбкой весь мир одаря, Урваши!
Омыто слезами вселенной тело твое искони,
Кровью сердец три мира обагрили твои ступни.
В лотос, таящий все сладострастные мира тревоги,
Ты погрузила подобные лотосам ноги.
В струях влажных волос, ты блещешь в земном чертоге,
Ты, для кого не бывало на свете весов,
О спутница снов!
О не знающая сострадания! Ты рыдания слышишь наши?
Без тебя, страдая, рыдая, мы томимся, глухая Урваши!
Из сонных, бездонных глубин, как на рассвете века,
В покрове из мокрых волос вернешься ль в мир человека?
В первых лучах заревых, на виду у вселенной целой,
Будет ли каплями слез струиться тело?
Возникнешь ли вновь, чтобы море запело,
Славя тебя полнозвучною песней,
Всех песен чудесней?
Месяц восторга угас, не вернется держащая чаши.
О закатившаяся Урваши!
Ныне, увы, и дыханье весны, ее нежные звуки
Слиты со вздохом вечной разлуки.
В ночь полнолунья, когда лишь улыбки кругом,
Память играет на флейте в унынье немом;
Слезы мы льем, —
Но вдруг мелькнет среди слез надежда, едва постижимая, —
О ты, неудержимая!
Из книги «Сбор урожая»(«Чойтали»)1896Перевод В. Тушновой
Жизнь драгоценна
Знаю — виденью этому однажды конец придет.
На веки мои тяжелые последний сон упадет.
А ночь, как всегда, наступит, и в ярких лучах сиять
В проснувшуюся вселенную утро придет опять.
Жизни игра продолжится, шумная, как всегда,
Под каждую крышу явится радость или беда.
Сегодня с такими мыслями гляжу я на мир земной,
Жадное любопытство сегодня владеет мной.
Нигде ничего ничтожного не видят глаза мои,
Кажется мне бесценною каждая пядь земли.
Сердцу любые малости дороги и нужны,
Душе — бесполезной самой — нет все равно цены!
Мне нужно все, что имел я, и все, чего не имел,
И что отвергал когда-то, что видеть я не умел.
Переправа
Через реку людей перевозит паром.
Кто — из дома, а кто возвращается в дом.
Две знакомых деревни по двум берегам.
От зари до зари все в движении там.
Сколько в мире крушений, столкновений и бед,
Сколько помнит история с незапамятных лет,
Сколько золота, крови, сколько попранных прав,
Сколько новых корон порассыпалось в прах!
Бесконечные смены стремлений сулят
То амриту сладчайшую, то убийственный яд.
Ну а здесь — их названья известны навряд —
Только две деревушки друг на друга глядят.
Ходит изо дня в день через реку паром.
Кто — из дома, а кто возвращается в дом.
Метафора
Когда одолеть преграды у реки не хватает сил,
Затягивает пеленою стоячую воду ил.
Когда предрассудков ветхих повсюду встает стена,
Застывшей и равнодушной делается страна.
Тропа, по которой ходят, остается торной тропой,
Не пропадет она, сорной не зарастет травой.
Кодексы мантр{18} закрыли, преградили стране пути.
Теченье остановилось. Некуда ей идти.
Чужая одежда
Ты кто, скажи? И почему чужой одежде рад?
Тебе не стыдно ли терпеть весь этот маскарад?
Добро хозяйское тебе не давит разве плеч?
Как оскорблением таким ты можешь пренебречь?
«Эй, нищий! Береги меня, — твердит тебе пиджак, —
Я шкуры собственной твоей дороже как-никак!»
Когда достоинства в душе у человека нет,
Его легко изобличит одежды черный цвет.
А шляпа жалкая твоя не исказит твой вид?
Народной гордости она в тебе не оскорбит,
Твердя: «Ничтожность головы твоей, что я топчу,
Великодушием своим свести на нет хочу»?
Ты в унижение одет с хозяйского плеча.
Перед одеждою такой и рубище — парча!
Засуха
Рассказывают, что когда-то, ради женской любви,
Спустились боги на землю, оставив дела свои.
Миновало то время. Сегодня, в бойшакха{19} лютый зной,
В дни рек пересохших и поля, опаленного засухой злой,
Молит крестьянка жалобно, с неба глаз не сводя,
Исступленно молит, отчаянно: «Пошли хоть каплю дождя!»
С надеждою и волнением, напрасной веры полна,
В дали тоскливым взглядом всматривается она.
Но дождь не приходит. Ветра безжалостная рука
Разгоняет нетерпеливо последние облака.
Языком своим солнце вылизывает последний след синевы.
В Калиюга{20}, в наш век железный, постарели боги, увы!
Былые очарованья уже не волнуют их.
Доходят женские просьбы теперь до мужчин одних.
Я плыву по реке…
Управляет лодкой моей легчайший из ветерков.
Впереди горизонт белеет пеной утренних облаков.
Река от влажных муссонов полноводна и широка.
Словно сытый ребенок, безмятежная спит река.
По берегам безмолвие зеленых рисовых нив,
Мир, подобно беременной женщине, медлителен и лепив.
Почему так спокойно сегодня на земле и воде?
Лодок нет, берега пустынны, почему ни души нигде?
Одинокая в этом мире, пряча печальный взгляд,
Смерть — знакомая старая — облачилась в прекрасный наряд:
В волосах ее спрятались белоснежные облака,
На высоком челе сияет бледный отсвет издалека.
Что-то грустное напевает, еле слышное в тишине,
Обольщает меня, смущает беспокойное сердце мне.
Из книги «Крупицы»(«Коника»)1899Перевод А. Ибрагимова
Верхушка говорила с похвальбою:
«Моя обитель — небо голубое.
А ты, о корень, житель подземелья».
Но корень возмутился: «Пустомеля!
Как ты смешна мне со своею спесью:
Не я ль тебя вздымаю к поднебесью?»
Напомнила мошне тугой сума многострадальная:
«Не забывай, что мы с тобой родня, хотя и дальняя!»
«Будь ты полна, как я, сума, — мошна ей в тот же миг, —
Ты позабыла бы сама всех нищих горемык».
Керосиновая лампа гордо заявила плошке:
«Называть себя сестрою не позволю мелкой сошке».
Но едва луна успела в темном небе воцариться,
Низко поклонилась лампа: «Милости прошу, сестрица».
В расщелине стены, среди ночной прохлады,
Расцвел цветок. Ничьи не радовал он взгляды.
Его, безродного, убожеством корят,
А солнце говорит: «Как поживаешь, брат?»
«О, подлая земля!» — бранился червь в досаде,