В это время на сцене появилась Бародашундори и, даже не взглянув на Хоримохини, обратилась к Анондомойи:
— Не могу ли я вас чем-нибудь угостить?
— Благодарю вас, — ответила та, — дело не в том, что я привередлива, только лучше в другой раз. Вот вернется Гора, и тогда, если позволите, мы с удовольствием воспользуемся вашим гостеприимством.
Дело в том, что в отсутствие Горы Анондомойи не хотела делать ничего такого, что противоречило бы его желаниям.
Бародашундори посмотрела на Биноя.
— Вот как, и Биной-бабу здесь! Я и не знала, что вы тоже пришли.
— А я как раз собирался нагрянуть к вам в комнату.
— Вчера вы исчезли, хоть и были приглашены. Как насчет того, чтобы позавтракать у нас сегодня, без предварительного приглашения?
— Звучит тем более заманчиво, — ответил Биной, — что наградные получать всегда веселее, чем ежемесячное жалованье.
Хоримохини была поражена этим разговором. Биной, оказывается, запросто ест в этом доме, а главное, Анондомойи, по-видимому, не придает никакого значения кастовым различиям! Это ей уж совсем не понравилось.
Когда наконец Бародашундори ушла, Хоримохини робко спросила Анондомойи:
— Диди, а разве твой муж…
— Мой муж правоверный индуист… — ответила Анондомойи.
Хоримохини была так очевидно озадачена, что Анондомойи пришлось объяснить:
— Сестра, я соблюдала законы общины до тех пор, пока она была для меня превыше всего. Но однажды я получила знамение от самого господа и мне стало ясно, что он не хочет, чтобы я продолжала соблюдать их. И раз он сам почел за благо лишить меня касты, то я перестала бояться того, что скажут обо мне люди.
— Ну, а как же твой муж? — спросила ничего не понимавшая Хоримохини.
— Мужу это не нравится, — просто отвечала Анондомойи.
— А дети?
— И дети недовольны. Но разве жизнь дана мне только для того, чтобы ублажать мужа и детей? Этого, сестра, так просто не объяснишь. Поймет лишь тот, кому ведомо все. — И с этими словами она молитвенно сложила руки.
Хоримохини подумала, что, наверное, какая-нибудь миссионерка соблазнила Анондомойи христианским учением, и невольно съежилась от этой страшной мысли.
Глава сорок третья
Шучорита была совершенно спокойна, зная, что она и брат будут жить недалеко от отца, под его постоянным присмотром. Но, когда все в новом доме было готово и пришло время переезжать, сердце девушки тоскливо сжалось. Она не думала сейчас о расстоянии, которое будет разделять их. Ей было больно от сознания того, что настала пора разорвать какие-то узы, до сих пор тесно связывавшие их жизни. И этот разрыв она ощущала как частичное отмирание чего-то в себе самой. Место, которое принадлежало ей в этой семье, дела, которыми она занималась, даже отношения, которые установились между нею и прислугой, — все это было дорого и близко ей.
Когда стало известно, что Шучорита владеет некоторым имуществом и готовится вступить в самостоятельную жизнь, Бародашундори стала повторять всем и каждому, что она очень этому рада, что это, наконец, освобождает ее от обязанностей, которые она столь ревностно исполняла в течение многих лет, и она может теперь быть совершенно спокойной. Однако тщеславие ее было сильно задето. Она не могла простить Шучорите намерения отделиться и жить самостоятельно. Все это время Бародашундори чувствовала трогательную жалость к самой себе за то, что несет тяжкое бремя забот о несчастной девушке, которой некуда деться. Но когда бремя вдруг перестало давить на ее плечи, она почему-то не почувствовала ни малейшего облегчения. Она уже заранее обвиняла Шучориту в том, что та, получив самостоятельность и независимость, не преминет возгордиться.
Все эти дни Бародашундори старалась держаться от Шучориты на почтительном расстоянии, не прибегала к ее услугам в домашних делах и была с ней подчеркнуто вежлива.
Мысль о скорой разлуке не давала Шучорите покоя. Под разными предлогами крутилась она около Бародашундори, стремясь помочь ей по хозяйству, но Барода и близко не подпускала ее к уборке, всем своим видом показывая, что эта низкая работа не для нее.
А Шучорита страдала. Ей было особенно горько видеть, что та, которую она звала матерью, в доме которой она выросла, так холодна с ней в эти дни.
Лабонне, Лолита и Лила не отходили от Шучориты. Они с увлечением помогали ей устраиваться на новом месте, но оживление их было напускным — в душе они были очень огорчены предстоящей разлукой с сестрой.
Все эти годы Шучорита, пользуясь каждым удобным случаем, оказывала Порешу-бабу всевозможные мелкие услуги: расставляла в вазах цветы, разбирала книги и бумаги, проветривала одежду и каждый раз, когда его ванна бывала готова, приходила напоминать ему об этом. Ни Пореш-бабу, ни сама Шучорита этим мелочам особого значения не придавали. Но теперь, когда время быстро близилось к расставанию, у обоих скребло на сердце при мысли, что этих незатейливых услуг, которые с тем же успехом мог оказать кто-нибудь другой и без которых в конце концов можно было прекрасно обойтись, она ему уже больше оказывать не сможет. Теперь всякий раз, как Шучорита забегала в комнату Пореша-бабу, все, что бы она ни сделала там, казалось обоим важным и значительным. И от того, что у него было тяжело на сердце, он нет-нет да вздыхал, и от того, что сердце ее болезненно сжималось, глаза ее нет-нет да наполнялись слезами.
Наконец наступил назначенный день. Переезд должен был состояться после обеда. Когда утром Пореш-бабу пошел к себе молиться, он увидел, что комната его уже украшена цветами и что в углу сидит Шучорита и ждет его. Лабонне и Лила задумали помолиться все вместе в это утро, но Лолита отговорила их, зная, как дороги для Шучориты эти часы совместной с отцом молитвы и как нуждается она в его благословении, особенно сегодня. Лолита не хотела, чтобы кто-то своим присутствием помешал им в такую минуту.
Когда к концу молитвы из глаз Шучориты потекли слезы, Пореш-бабу сказал ей:
— Не оглядывайся назад, дитя мое! Смело, без колебаний смотри судьбе в глаза. Радуясь, иди навстречу жизни. И что бы ни случилось с тобой, умей во всем найти хорошее. Положись на волю божью, надейся на него одного, и тогда, несмотря на все потери и все ошибки, ты сумеешь выйти на путь истины. Но только помни, богу ты должна отдавать все свои помыслы безраздельно, иначе трудно придется тебе. Да будет господь милостив к тебе, чтобы ты впредь легко обошлась без нашей скромной помощи.
Выйдя из комнаты, они увидели дожидавшегося их Харана. Шучорита, не хотевшая омрачать этот день недобрыми чувствами, приветливо поздоровалась с ним.
Харан-бабу тотчас же выпрямился в своем кресле и изрек:
— Шучорита, этот день, когда ты отступаешь от истины, которой столько времени следовала, — черный день для всех нас.
Шучорита не ответила, но гармония мира и печали, царившая до этой минуты в ее сердце, была нарушена.
— Только собственная совесть может подсказать человеку, отступает ли он или, наоборот, делает шаг вперед. Судить со стороны — в большинстве случаев напрасный труд, — сказал Пореш-бабу.
— Не хотите ли вы этим сказать, — спросил Харан, — что не испытываете опасений за будущее и не видите повода к раскаянию за прошедшее?
— Я, Пану-бабу, всегда гоню от себя прочь мнимые страхи, которые являются не чем иным, как плодом воображения. Что же касается поводов к раскаянию, то я узнаю о них, только когда раскаяние придет.
— А то, что ваша дочь Лолита одна с Биноем-бабу приехала на пароходе, это что, тоже плод воображения?
Шучорита вспыхнула, в то время как Пореш-бабу спокойно ответил:
— Вы, Пану-бабу, очевидно, чем-то сильно возбуждены, и было бы несправедливо по отношению к вам заставлять вас в таком состоянии обсуждать подобные вопросы.
Харан-бабу тряхнул головой.
— Я никогда ничего не обсуждаю в возбужденном состоянии, — сказал он. — Я всегда отвечаю за свои слова, так что обо мне вам беспокоиться нечего. Все, что я сказал, я сказал не от себя лично, а как представитель «Брахмо Самаджа», и говорю потому, что не считаю себя вправе молчать. Если бы вы не были ослеплены, уже из одного того, что Лолита рискнула поехать на пароходе вдвоем с Биноем-бабу, вы должны были бы заключить, что вашу семью начало относить в сторону от надежного причала. Здесь вопрос не только в том, что у вас появится повод к раскаянию, — это еще и дискредитирует «Брахмо Самадж».
— Если вы задались целью порицать, то поверхностного взгляда, конечно, вполне достаточно, но если вы хотите дать событию правильную оценку, то для этого нужно вникнуть в дело глубже. Всякий свершившийся факт сам по себе вовсе не доказывает чьей-то виновности.
— Факты сами собой не свершаются, — ответил Харан. — Видно, в вашей семье не все благополучно, потому такие явления и стали возможными. Вы напустили к себе в дом людей, нам абсолютно чуждых, которые всячески стараются сбить всех вас с твердых устоев. Неужели вы сами не видите, куда они успели уже вас завести?
— Боюсь, Пану-бабу, что мы с вами видим вещи по-разному. — В голосе Пореша-бабу зазвучало раздражение.
— То есть, может быть, вы отказываетесь видеть, но вот вам беспристрастный свидетель — Шучорита. Пусть она скажет нам, ограничены ли отношения Лолиты и Биноя чисто внешними рамками или они пустили глубокие корни? Нет, Шучорита, прежде чем уходить, ответь-ка на мой вопрос. Дело ведь далеко не шуточное.
— Возможно, — сказала сухо Шучорита, — но вас оно не касается.
— Если бы оно меня не касалось, то я не только говорить, но и думать о нем не стал бы, — сказал Харан-бабу. — Вполне возможно, что мнение «Брахмо Самаджа» вас нисколько не тревожит, но поскольку вы являетесь его членами, ему волей-неволей приходится спрашивать с вас.
В комнату вихрем ворвалась Лолита.
— Если «Брахмо Самадж» назначил судьей вас, то нам в этом Обществе вообще делать нечего.
— Ты очень кстати пришла, Лолита, — сказал Харан, поднимаясь с кресла. — Я считаю, что обвинение, выдвинутое против тебя, должно рассматриваться в твоем присутствии.