Дитя – и тот бы догадался,
Что верно дьявол разыгрался.
Тэм оседлал кривую Мэг,
(На ней он ездил весь свой век)
И, несмотря на мрак и грязь,
Пустился в путь благословясь.
Дорогой он то распевал,
То шапку на́ лоб надвигал,
Не то смотрел по сторонам.
Чтоб не попасться колдунам:
Уж скоро будет Элловей,
Жилище сов, притон чертей.
Но вот уж он и брод минул,
Где бедный чэпман утопул.
А вот и две сухие ели,
Где растянулся пьяный Черли;
А здесь, недели две спустя,
Нашли убитое дитя;
А тут – недавно уж случилось –
У Мёнга тётка утопилась;
А там и Дун уж засверкал…
Вдруг громче грохот бури стал,
Раскати грома чаще, ближе,
И змеи молний вьются ниже:
То сквозь берёзовых ветвей
Явился страшный Элловей,
Сверкнув лучом из каждой щели…
Внутри скакали, выли, пели.
О, Джон Ячменное-Зерно,
Как ты отважно и сильно!
Мы с водки так-то храбры станем,
Что чёрту прямо в харю взглянем!
А так-как Тэм всё эль тянул,
То чёрта верно-б не струхнул.
Вдруг Мэг, как вкопанная стала:
Тэм ей кулак – она заржала
И мчится прямо на огни.
Что ж там увидели они?
При блеске свечек и луны
Плясали черти, колдуны –
Да не французские кадрили,
А просто – джиг, горнпайп да рили.
На подоконнике в прихожей
Сидел Ольд-Ник с звериной рожей –
Косматый пёс – и с ревом, свистом
(Он у чертей был бандуристом)
Давил волынку, что есть силы:
Тряслись подгнившие стропилы.
У стен стояли там два гроба,
Окружены чертями оба;
А сам мертвец, в одежде белой,
В руке холодно-посинелой
Держал свечу… Но еще то ли
Увидел Тэм наш на престоле?
Там, меж преступников казнённых,
И двух младенцев некрещённых,
Злодей зарезанный лежал
И, рот разинув, издыхал.
Потом лежал палаш кровавый,
Томагаук и ножик ржавый,
Которым – даже грех сказать –
Зарезал сын родную мать…
И видно, как к кровавой стали
Седые волосы пристали.
А там – три трупа адвокатов,
Как платья нищего, в заплатах,
И столько разных харь и рож,
Что им и рифм-то не найдёшь.
Наш Тэм стоит полуживой,
А там всё громче свист и вой;
Ревёт, трубит владыка Ада,
И черти пляшут до упада,
А с ними старые яги,
Кто без руки, кто без ноги,
Швырнув засаленные шали,
В одних рубашках танцевали.
Ну, Тэм, скажи мне без издевки,
Что если б там всё были девки,
Да не в фланелевом тряпье,
А в чистом тоненьком белье?
Я прозакладывать готов
Всё, что ты хочешь, что штанов
Не пожалеть стащить бы с ляжек,
Чтоб хоть взглянуть на этих пташек.
Но и яги и колдуны
Так были дряблы и смешны
И так вертелись на клюках,
Что хоть кого бы пронял страх.
Но Тэм хитёр: меж гадких рожей
Сейчас одну нашёл моложе.
(Она была здесь в первый раз,
Хоть много сделала проказ
На взморье Кэррика. Глядишь,
То подгрызёт ячмень, как мышь,
То со двора бычка сведёт,
То лодку в щепки разобьёт.)
Ея худая рубашонка,
Как у трехлетнего ребёнка,
Была и куца и толста –
Ну, из пайслейского холста.
Не знала то старушка Гренни,
Когда она для крошки Ненни
За шиллинг – всё её добро –
Холста купила в Вильборё.
Здесь, Муза, мы должны расстаться:
Тебе ведь верно не удастся
Воспеть, как нагло стала Ненни
Теперь вывёртывать колени.
Наш Тэм стоял, как бы прикован,
Бесовской пляской очарован,
Как вдруг сам мистер Сатана
Спрыгнув с высокого окна,
Так стал кувыркаться, пострел,
Что Тэмми мой не утерпел
И крикнул: «Славно, старый Ник!»
Тут всё потухло в тот же миг.
И Мэг не сделала и шага,
Как вся бесовская ватага
За ней пустилась. Как норой
Летит, жужжа, пчелиный рой,
Как мышку кот подстерегает,
И – цап-царап: за нос хватает,
Или толпа бежит, как скоро
Заслышит крик: «держите вора!»
Так Мэг пустилась, а за ней
Ватага леших и чертей.
Ах, Тэм! ах, Тэм! попал в беду –
Поджарит чёрт тебя в аду!
И Кэт тебя уж не дождётся –
Кот вдовий чепчик шить придётся.
Мчись, Мэг, пока не упадёшь –
Ты счастье Шэнтера несёшь!
Скорей на мост, не то так к броду:
Чёрт не летает через воду.
Или тебе твой хвост не мил?
Но, ах и хвоста и след простыл.
Опередив всю чертовщину,
Ей Пенни прыгнула на спину,
И уж у самого моста –
У Мэгги не было хвоста.
Наш Тэм, от страха чуть живой,
Приехал к утру уж домой.
Но Мэгги… ах, восплачем, Муаа!
На веки сделалась кургуза.
Ну, а теперь-то не пора-ли
Нам приступить уж и к морали?
Кто любит лишнее хлебнуть,
Да к куцым юбкам заглянуть –
Смотри, чтоб с ним того ж не было,
Что с там о'шентровой кобылой.
Субботний вечер поселянина
Ревел ноябрь; в долине злилась вьюга;
Холодный день ненастно догорал;
И, весь в грязи, отпряжен вол от плуга,
И чёрный грач на кочке задремал.
Поселянин сегодня допахал
Участок свой и. кончивши работу,
Мотыку, лом и заступ свой прибрал,
И через лес, по топкому болоту,
Спешит домой – и рад, что с плеч долой заботу.
Вот на холме, под тенью старой ивы,
Его изба уютная видна –
И пахарь к ней спешит нетерпеливо.
Там у огня, детьми окружена,
Уж ждёт его радушная жена,
И всё в избе как будто улыбалось:
В ней жизнь текла так мирна и честна́,
Что у огня невольно забивалась
Забота жгучая, и бедность, и усталость.
Вслед за отцом, полчасом лишь позднее,
И сыновья приходят из села:
Один пахал; другой, посмышленнее,
На ярмарке улаживал дела.
Потом и Джен из города пришла:
Как не прийти, когда на ней обнова!
Но если б Джен семью в нужде нашла,
Поверьте мне, что, не сказавши слова,
Трудом добытое сейчас отдать готова.
Все на лицо; весёлый, откровенной
О новостях идёт у них рассказ –
И у огня, в семье благословенной,
Стрелой летит, как миг, за часом час.
Старик-отец с детей не сводит глаз –
И люб ему их лепет бестолковой;
А мать меж тем, иглой вооружась,
Спешит, чтоб сын был к празднику с обновой:
Из платья старого кроит камзольчик покой.
Отец и мать заботливо старались
Укоренять любовь к добру в сердцах
Своих детей; забав они чуждались
И средства жить искали лишь в трудах.
«Премудрости начало – Божий страх;
Лишь он один к стезе добра приводит;
Помолимся: да в жизненных путях
Нас Божий перст повсюду руководит!
Кто ищет Господа, всегда Его находит.»
Чу! в дверь стучат почти за Дженни следом;
Уж знает Джен, что значит этот стук,
И говорит: «Я встретилась с соседом,
Он шёл со мной до дому через луг…
Одной так страшно там идти… И вдруг
Вся вспыхнула… Любви румянец алый
Отца встревожил; но его испуг
Прошёл сейчас же: гость их запоздалый
(Он знал его давно) был скромный, честный малый.
И гостя Джен с улыбкой ясной вводит:
Его смутил родных пытливый взор…
Но вот старик сейчас же с ним заводит
О ферме их подробный разговор –
И хвалит рожь, ячмень и скотный двор…
И с радости застенчиво краснеет
Стыдливый гость. «Молодчик не хитёр»,
Смекает мать: «вот, видишь, как робеет!
Ну, да и видно, Джен держать себя умеет.»
Любовь! блажен тот, кто тебя изведал!
Восторг сердец! без меры благодать!
Что, если б Бог отрады этой не дал?
Но опыт мне теперь велит сказать,
Что если Бог благоволил нам дать
Отрады миг в юдоли безнадежной,
То этот миг – его так сладко ждать –
Когда сидишь в томленьи страсти нежной
С стыдливой девушкой под ильмой белоснежной.
И где же тот, что образ Божий носит,
Тот, в чьей груди живое сердце есть,
И между-тем коварно Дженни бросит?
Тот, чья любовь – была б обман и лесть?
Где тот злодей? Или быть-может честь
И совесть – всё давно уже в изгнаньи?
Позор тому, кто может перенесть
Печаль отца и матери страданья,
И видеть жертв своих без слёз, без состраданья!
Но стол накрыт и уж паррич здоровый,
Родное блюдо Скоттии, их ждёт,
И сливки, дань единственной коровы,
Что, чай, траву в хлеву теперь жуёт…
Хозяйка-мать приветливо несёт
Для гостя сыр, про случай сбережённый,
И говорит, что ровно минул год
Ему, когда цвести стал лён зелёный –
И хвалит жёлтый сыр наш юноша влюблённый.
Вот ужин кончен; дети у камина
Уселись все – и старец обнажил
Тогда свои священные седины
И пред собой с молитвой положил
Святую Библию, которой дорожил
Его отец… В ней он открыл сначала
Ту песнь, что в славу Бога вышних сил
В сионском храме некогда звучала;
А мать «помолимся!» торжественно сказала.
Тогда, стремясь к одной и той-же цели,
Все в лад поют они псалом святой…