С жарой, где воздух сенокоса,
Звеня, пронзают овода,
С большим зеленым лугом росным,
Где речка стынет, как слюда.
Где женщина по рани первой,
По знобкой рани босиком,
Еще не выспавшись, наверно,
Уже прошла, звеня ведром.
Ах, эти глиняные кружки
С парным душистым молоком,
Как их берут поутру дружно
Детишки, вставшие кружком, —
Белоголовы, синеглазы,
В рубашках, стиранных сто раз,
Двумя ладошками, как вазы
Берут хрустальные у нас.
Блестят от соли скипы хлеба,
Сопенье слышится одно,
И не глаза глядят, а небо
Глядит на глиняное дно.
1960
Невская Дубровка
Б. Пидемскому
Мы с товарищем бродим по Невской
Дубровке,
Два довольно-таки пожилые хрыча,
Будто мы разломили на круг поллитровку,
Мы с товарищем плачем и солдатские
песни поем…
Вот он, берег Невы сорок первого года.
Двадцать лет поднималась и жухла трава,
Шли дожди и снега, лишь одна оставалась
пехота, —
Та, что в берег вцепилась, от дивизии рота
В сорок первом году, ни жива, ни мертва.
Вспоминает полковник лейтенантское
звание,
Вспоминает о Женьке, санитарке
глазастой, —
Как она полоскала рубашку свою и рвала,
как ромашку, для раненых, —
И смеется, как будто бы вспомнил о счастье.
А в траве земляника пылает на брустверах,
И солдаты лежат между ржавыми минами,
И, наверное, Женька — красавица русая —
Пулеметом порубана, где-то рядышком,
милая.
Вспоминает полковник, а земля
исковеркана,
Двадцать лет ничего на земле
не разгладили,
Да и мы — как земля, — наша память,
наверное,
Будет тоже, как эта земля, вечно
в ссадинах.
На шоссе ждет машина нас, зря
надрывается.
От воронки к воронке над траншеями
медленно
В бой на Невской Дубровке от земли
отрываются
Пять солдат с лейтенантом, из роты
последние,
Ничего нет вокруг, но велением памяти
Мины рвут тишину, лейтенант чертыхается,
И солдаты встают… Воздвигается памятью
памятник,
Там, где нету его, но стоять ему там
полагается.
А вокруг — мирный луг, а вокруг — жизнь
нормальная.
По Неве к Валааму плывет теплоход, полон
песнями.
Но сердца, словно компасов стрелки над
аномалией,
Бьют о ребра вовсю, будто тесно им,
тесно им.
А водителю Вите лет двадцать, не более,
Столько, сколько нам в армии было
когда-то.
Он включил себе радио, не идет с нами
в поле,
Наши слезы и песни ему не понятны.
Чтó ему это поле, — как нам Куликово,
не боле!..
Хлещет радио джазами над погостом
в костях и металле.
Мы с товарищем, с нашею славою,
с болями,
Эпопеей для Витьки, историей стали.
Только мы не история, мы в нее
не годимся, —
В нас ликуют и плачут железные годы,
И живут там солдаты, и хрипят:
«Не сдадимся!».
Делят хлеб и патроны у бездонного брода.
Делят хлеб и патроны, разгружают
понтоны.
Нам бы надо обидеться на курносого Витю,
Но у жизни есть горя и счастья законы,
Наше — нам, юность — юным, и мы
не в обиде.
И зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью
мучиться.
Ах, зачем, все равно у него не получится.
Свищут птицы, горит земляника
на брустверах,
Полон Витька к истории благодарности и
уважения.
Он глядит на шоссе и на девочек в брючках,
без устали
Мчащих велосипеды вдоль древнего поля
сражения.
1961
Второй
Дорогу делает не первый,
А тот, кто вслед пуститься смог.
Второй.
Не будь его, наверно,
На свете не было б дорог.
Ему трудней безмерно было —
Он был не гений, не пророк —
Решиться вдруг, собрать все силы,
И встать, и выйти за порог.
Какие в нем взрывались мысли!
И рушились в короткий миг
Устои все привычной жизни.
Он был прекрасен и велик.
Никто не стал, никто не станет
Второго славить никогда.
А он велик, как безымянен,
Он — хаты, села, города!
И первый лишь второго ради
Мог все снести, мог пасть в пути,
Чтоб только тот поднялся сзади,
Второй, чтобы за ним идти.
Я сам видал, как над снегами,
Когда глаза поднять невмочь,
Солдат вставал перед полками
И делал шаг тяжелый в ночь.
В настильной вьюге пулемета
Он взгляд кидал назад: «За мной!».
Второй поднялся.
Значит, рота
И вся Россия за спиной.
Я во второго больше верю.
Я первых чту. Но лишь второй
Решает в мире — а не первый, —
Не бог, не царь и не герой.
1962
«А кто такой Бартоломей Диас?…»
А кто такой Бартоломей Диас?
Что слышали вы нынче о Диасе?
И почему Диас дошел до нас,
Чем он прославился, вопрос неясен.
Он Африку когда-то обогнул,
Впервые обогнул ее по морю.
Сто раз тонул, но гнул ее и гнул
И обогнул, навек войдя в историю.
А кто такой Бартоломей Диас?
Я спрашивал, мне люди не ответили,
Одни сказали — он испанец, раз
Фамилия Диас.
Да, тьма на свете их.
Другие заявили — футболист.
Зачем тебе он? — вопрошали третьи.
Плыл в пене волн и солнц зеленый мыс,
Рвал ветер паруса в пятнадцатом столетье,
Жгла соль огнем бессонные глаза.
Как мир велик! Ни тронов в нем, ни клира,
Под килем и над мачтами гроза,
И солнце прогибает крышу мира.
А в Лиссабоне где-то день за днем
В порту взлетали флаги на флагштоках,
Гремели сходни, но никто о нем
Не вспоминал, не знал о нем, и только
Шальная девка, все забыв с тоски,
Обласканная как-то ненароком,
Не забывала жарких две руки
И знала, кто такой Диас, до срока.
А он о ней забыл в тот самый час,
Когда вернулся, королем обласкан,
И Лиссабон: «Да здравствует Диас!» —
Гремел, судьбе завидуя прекрасной.
(.............)
Прошли века, сегодня мир гремит.
От маршей тесно рациям в эфире.
Волна восторга, в радугах зенит,
Неслыханное совершилось в мире.
Мир шире стал, чем был для всех для нас.
…А кто такой Бартоломей Диас?
1962
«Далекое становится все ближе…»
Далекое становится все ближе,
Уже луна и та доступна нам.
Наука движется вперед и движет
Весь мир навстречу новым временам,
Когда близки любые станут дали
И суть вещей сокрытая ясна.
Но как измерить радость и печали,
Ее вершины и глубины дна.
Но как приблизить, одержав победу
Над бездной, разделяющей собой
Далекий, как созвездье Андромеды,
Мир человеческой души иной?
Расчеты — чушь! И формул тоже нету.
Есть лишь Гомер, Толстой, Бетховен,
Дант —
Искусства гениальные ракеты
И новые Ромео и Джульетта —
Любви соединяющий талант.
Они одни ничем не заменимы,
Без них на свете через все года
Немыслимы и неосуществимы
Гармония и счастье никогда.
1962
Птица Сирин
На клочке пергаментных забот
Я прочел значки полуустава —
Птица Сирин в уши там поет…
И тревожно мне донельзя стало.
Птица Сирин в уши там поет
Голосом далеких и любимых…
Посреди гиперборейских вод
Скалы, как ножи, встают над ними.
Птица Сирин в уши там поет
Голосом далеких и любимых…
На пять тысяч верст зеленый лед,
Солнца шар над ним в шерсти и дыме.
Птица Сирин в уши там поет
Голосом далеких и любимых…
Красный Марс во весь обзор встает
Со своими лунами пустыми.
Птица Сирин в уши там поет…
Гаснет парус, замерзают ноги.
Дюзы разрывают звездолет —
Птица Сирин встала на дороге.
1962
Женский праздник
Сложились бабы по рублю,
Простые бабы, деревенские,
И пьют, я их не оскорблю —
Мол, пить занятие не женское.
У баб на то причина есть,
Особая, всемирно веская —
По радио промчалась весть,
И озарилась доля женская.
Вся вдруг до донышка видна
С поры далекой, незапамятной,
На целый белый свет одна,
Горя своим горючим пламенем.
Три полбутылки на столе
Плодовой, ягодной и выгодной,
Пьют бабы у себя в селе,
Румяные от водки выпитой.
Их не зовут домой мужья:
«Валюта, Валя, Валентина!».
Судьба не песня соловья,
Не все вернулись из Берлина.
Пахали бабы, жали хлеб,
Леса рубили, сенокóсили,
Век прожили в своем селе,
И слыхом не слыхав о космосе.
А над землей уж третий час,
Быстрей, чем шар земной наш кружится,
Вокруг него в который раз
Летит сестренка, дочь, подруженька!
Над щами, стиркой и страдой,