Я б променял свою жизнь, полную т. ск. книг из соловьев
и комет
на цистерну сивухи (картофельной!) 70°,
и пил бы из шланга (вот уж где дух, так Дух!),
и мне было б лучше и было б мне лучше — окостенеть.
Но сурово. Из щели Крыса высовывает Золотой Нос, —
не пахну ль я бальзамом? —
о нет, о нет!
19
Не приманил, не прилунил,
нет октав.
Вялозеленые листья приспускают зонты,
призраки сеют капли, их семена.
Можно б раздвинуть тучи, как штору, но в ней нет дней,
а календарные дни как санитарные иглы идут шаг в шаг,
океаны мерзнут, их транзитный язык, —
не ахти. Эти этюды оставь…
Метутся листочки рук и ног.
20
Но есть иная жизнь, где нет Начал,
союз луны и глаз и вёсла сада,
где страсть новорождённая как ночь,
и с сигаретой дочери Содома.
Здесь я чужой среди домов и плит,
поставленных с окна́ми вертикально,
и не течет по морю черный плот,
и запах вин как золото литое.
И запах роз душицы и мелисс
как говорится в этом Доме Жизни,
где тени с лестниц ходят как моря,
и звуковые груди юных женщин.
О бедный бредный Мир из клаузул,
мне нужен чек на выходы с судьбою,
а я лечу как вынутый кинжал,
в давным-давно покончивший с собою.
Эпилог
1
Почему в этом доме
деревянные башни,
голубиные яйца?
и сверчки будто вспышки
выстрелов у дверей?
2
Кисти ломаются, руки кружат по лицу,
задевая уши, смотрю туч на смену,
одно на другое, и капли льнут к лицу
из Верховной слизи.
И женщины в тучах капли льют
и приникают к лицу,
но смена женщин и смена туч —
одни и те же дожди.
3
Не называй. Сказанное громко отодвигает тебя в небытие.
Кислые кости не ешь, а отстрани.
Голубиные яйца сожми указательным пальцем и большим,
брызнет сок на твою хиромантию и осязай.
4
О как ранят старые предметы,
керамические их монеты,
свечка Фарадея, клавесин,
поколенья клавиш из кости
слоновой…
И снежинка Кеплера.
5
Как стерегут костры зеленые огни…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну вот. Двери закрываются. Выход и вход
забиты гвоздями в шляпках на тонком каблуке,
и вылезаю — крысы рисуют пол,
древоточцы в боксерских перчатках шлют салют из
щелей,
пауки забрасывают сетями углы и столы.
Не иллюзорно как-то.
6
О сколько лет прошло с тех зим
и съедено камней,
русалок бюст и женщин низ —
тела давно минувших дней…
Мне скучно, негус!
7
И день и ночь ходить как дом
с ветрами туч — и ходуном,
с одним окном, с одним огнём
и деревянным дном,
и сыплются в тартарары
лишь черепицы с головы!
8
Вот что:
когда онемеет нейронная голова,
это ничего,
сделай сам дубликат из фарфора и разрисуй,
а ту вынь, а эту вставь,
и ты увидишь много нового, к примеру — лохань,
выдолбленную из осины, где моется ню,
пальчиками отшлифовывая свой организм.
О новость! Да сколько этих ню ни мой,
а мыл! Новости нет, тысяча — как одна и та ж.
Лучше помой сигарету…
Жгу теин.
9
Бегу и бегу, включив все четыре колеса,
как идеома бега: не к а от,
обходя попеременно то жизнь, то смерть,
и в конце концов — конца нет.
В этой книге даже имен — ни одного,
даже тоски, столь излюбленный метод туманов — не черчу,
гирлянды шифровок и санкюлота красный колпак,
штаны Пифагора — штаны санкюлота — равны.
А кто они? — циркуль у ног у круга, куда ни беги,
негасимая лампа с гальваникой перпетуум мобиле в энность
нулей,
фельетон, запрятанный в маску, будто б мист,
действуя дрелью, как языком телег
в приступе белой горячки выпив уксус вместо вина
в ванне, — кричи Платону с Алкивиадом:
— Закон! Закон!
…Ишь ты, какой какао-Сократ (на вид!)
10
Ну налетай на телегу, я двух жен любил и убил (в стогу!)
и устал я, соломенный, в белых кудрях,
а для чего же пишет писец? —
у веских признаний аргументов — нет.
сколько любви вокруг, ими полны моря
и подземелья, и норы и шум шелковиц,
лишь на Земле две ноги
лежат, вечнозеленые, — между двух других.
11
Ни души. Я ломаю карандаши,
чтоб не записывать. Магма под садом кипит.
Вишни взошли — как дубы! в желудях!
Сливы — как пломбы!
Чашку беру за ручку и зачерпнул из пруда лягушачьей
икры, —
мертвая! Цапле не будет урожая лягух.
А я играю на клавишах, слева басовый, справа скрипичный
ключ,
оба они от двери. (Двери закрываются.)
12
На пружинах перегибы,
открывается кровать,
спи, дитя моё, погибель,
метастазное тавро!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, лунный всадник за мной скакал!
13
О спите усталые Силы,
я вам не подвластен,
и это я виноват за тучи чаек,
что били саблями Эру Рыб.
Рыбы уйдут в одиночку, в заплыв, как будто вдвоем уходят,
и мой боевой жест неоспорим,
я ничего, а диаспоры устали.
В теле гвоздей есть зазубрины. —
Мои заветы новым богам,
это и есть конец
белого безмолвия, тренинг смерти? —
как ноздри кабана со множеством колец!
14
О четырех стенах плакучая береза,
декабрьских листков еще полным-полно,
свисают надо мной ея стеклянны бусы,
со свистом на одном быть может лепестке.
15
Миндаль и медь, и чьи сибиллы
тебя (прошепчено!) — вернёт?
иду ко рту за сигаретой,
и чернокнижный том — Вермонт.
Поход детей к Иерусалиму,
и красный плащ Тибетских лам?
надеты челки на ресницы,
сквозь сетку — кто и кем любим?
Я сжег тебя и пепел жизни
развеял ногтем, где камней…
но и меня унес из жести, —
такой вот и крылообмен?
Просвечен пленкой азимута,
и шепчет Голос голубой,
что это двух телекинеза
воспеты ветром, не рукой!
P.S.
Это третья сюита из Книги конца,
пятнистый по́лоз, черный уж и бичевидная змея,
певчий ястреб живущий на юге Африки, и он поёт так:
кэк-кэк-кэк или же кик-кик-кик,
довольно хорошая песенка — для заик…
четвертой не будет…
Задняя обложка
В этой книге — стихи Виктора Сосноры. ВСЕ. Все поэтические книги в полном объеме. Вся цензурная правка устранена автором. Перед вами то самое, что Соснора некогда назвал «Мои никогда», то есть «никогда не будет издано». Теперь это уникальное издание осуществлено.
Лауреат Большой премии им. Аполлона Григорьева Академии русской словесности за 1999 год.
Лауреат премии «Северная Пальмира» за 2001 год.
Лауреат премии Андрея Белого за 2004 год:
за особые заслуги перед русской литературой;
за отшельничество и противление в языке;
за безупречную судьбу Поэта, изменившую судьбы русской словесности.