себе, отечеству, любимой!
А тот милиционер, а тот
милиционер тот знаменитый,
он — аномалия.
И то —
он изменил,
но извинился.
Играй, гитара!
Пой, цыган!
Журчите, струны, как цикады!
Все наши женщины — обман.
Их поцелуи — как цитаты.
Они участвуют всерьез
в строительстве семей,
все меньше
цыганских глаз,
цыганских слез,
цыганской музыки и женщин.
И я один. В моей груди
звучат цыганские молитвы.
Да семиструнные дожди
дрожат за окнами моими.
Фауст и Венера
Имеет место мнение
о вырождении
малых народностей.
Как будто мозг и мускулы
людей делятся
на народности.
Сосед мой был похож на Лондон.
Туманен…
Чем-то знаменит…
Он ехал малую народность
собой (великим!) заменить.
Он что-то каркал о лекарствах,
о совещаньях, овощах.
Итак,
луч света в темном царстве
прибудет царство освещать.
Я слушал,
как сосед пророчил,
не сомневаясь ни на волос,
что в паспорте его бессрочном
в графе национальность:
сволочь.
— Так, —
думал я, вдыхая ровно
и выдыхая дым в окно.
— Так. Есть великие народы
и малые.
Гигант и гном.
Вон оно что!
Гном — вырожденец
от должности отставлен трезво.
Гигант же
с целью возрожденья
направлен.
Ах, как интересно!
Светало. Солнечное тело
взошло малиновым оленем.
И я решил на эту тему
пофантазировать маленько.
Огонь — малиновым оленем!
Сидел саами у костра.
Саами думал так:
— О, время!..
Он, в общем, время укорял.
Сидел саами. Был он худ.
Варил он верную уху.
И ухудшалось настроенье!
Саами думал:
— Не везет
саамским нашим населеньям.
Мы вырождаемся,
и все.
Ему хотелось выражаться
невыразимыми словами,
а приходилось вырождаться.
Что и проделывал саами.
Снежинка молниею белой
влетела в чум.
И очумела! —
И превратилась в каплю снега,
поздней —
в обыденную каплю!
И кто-то каркал,
каркал с неба!
Наверняка не ворон каркал.
Сидел саами — сам, как вечность.
Его бессмысленная внешность
была курноса, косоглаза,
кавычки — брови и кадык.
Зубами разве что не лязгал
за неименьем таковых.
Вокруг брезентового чума
бродили пни,
малы, как пони.
И до чего ж удачно, чутко
дудел медведь на саксофоне!
И пожилая дщерь саами
тянула песенный мотив…
Тянул медведя зверолов
огромного, как мост,
тянул медведя зверолов
сто сорок лет за хвост.
Тянул медведя и тянул
и обессилел весь.
До хижины он дотянул,
глядит:
а где медведь?
Медведя нет. У старых стен
лежит медвежья тень.
Но зверолов был парень-гвоздь!
Породистый в кости!
Медведя нового за хвост
он цепко ухватил.
Упрямо пролагая след,
он тянет девяносто лет!
Он тянет ночь.
Он тянет день.
Он исхудал, как смерть.
Он снова, снова тянет тень,
а думает —
медведь!
Замолкла песня.
Отзвенела
аккордеоновым аккордом.
Тогда-то в чум вошла Венера,
как и должна богиня —
гордо.
Она была гола, как лоб
младенца,
не пронзенный грустью.
Она сияла тяжело
не модной и не русской грудью.
Она была бела, как бивень,
чернели кудри, как бемоли.
А бедра голубые были,
как штиль на Средиземном море.
А чтобы дело шло вернее,
она сказала:
— Я — Венера.
Сказал саами:
— Вы, навроде,
навроде, рано вы разделись…
Вам, верно, нужен венеролог,
а я — саами… вырожденец.
Венера развернула тело
к огню — удачными местами.
И поцелуй запечатлела
в студеные уста саами.
Саами вмиг омолодился
и сердце молодо зашлось,
и стало в чуме мало дыма,
и электричество зажглось!
Через неделю —
много-много
детей запрыгало по чуму.
Хоть стало в чуме малость мокро,
зато — о, возрождение — чудно!
Младенцы, как протуберанцы
пылают!
Лопают моржами!
Младенцы — вегетарианцы
растут, и крепнут, и мужают!
Еще неделя —
и на лодке
моторной
плавают, как в люльке.
______
О, возрожденные народы,
вам не нарадуются люди!
Но я увлекся рисованьем
сюжета,
чуть не позабыв,
как пожилая дочь саами
тянула песенный мотив.
На Севере, на Севере,
а это далеко,
развеселились семеро
красивых рыбаков.
У них к веселым песенкам
был редкостный талант.
Ах, песенки! Ах, пеночки!
Невыполненный план!
Их увлекала музыка,
а не улов сельдей.
От Мурманска до Мурманска
ходили по семь дней.
Они ходили без руля.
Один из них — грузин
свой нос, как руль, употреблял,
в пучину погрузив!
Они придумали уже
такие паруса!
свои четырнадцать ушей
на мачту привязав!
Морские волки! Демоны!
Греми, гармошка — грусть!
И прыгали все девочки,
как брызги, к ним на грудь!
На Севере, на Севере,
а это далеко,
пошли ко дну на сейнере
пошли ко дну все семеро
красивых рыбаков.
Когда красавцы выплыли, —
похоронил их порт…
Вывод:
пока ты план не выполнил —
не пой!
Фонтан слез
Бахчисарай! Твой храбрый хан
в одно мгновенье обесценил
монеты римлян и армян
и инструменты Авиценны,
он прибивал славян к столбу
гвоздями белыми Дамаска.
Отнюдь не мнительный Стамбул
молился узкоглазой маске.
Бахчисарай!
Твой хан Гирей
коварно и кроваво правил.
Менял внимательно гарем
и слезы на металлы плавил.
Все — мало. Только власть любил.
Всех юношей страны для страху
убить задумал
и убил;
оставив евнухов и стражу.
Под ритуальный лай муллы
взлетали сабли ястребами,
мигала кровь, как солнце мглы;
младенцев сабли истребляли.
Прошло еще двенадцать зим.
Двенадцать лун ушло в преданье.
Хан постарел. Татарский Крым
жирел оружьем и плодами.
Мурзы облюбовали быт.
Чиновники чины ловили.
Рабы работали;
рабы
обычай и бичи любили.
Прошло еще немало зла…
Хан правил пир в стеклянных залах,
и к хану женщина пришла;
она пришла
и так сказала:
— Тебя никто не мог любить.
А я одна тебя любила.
А нужно было бы убить.
Прости меня, что не убила.
Повелевал ты, но — Аллах! —
легко повелевать слезами.
Я много лет таила страх;
Я умираю,
и сказала.
Она была бела, как бред,
как струйка бедная.
Не знали
ни имени ее, ни лет;
ее в гареме не назвали.
Сам хан лекарствами поил.
Мурзы мигали:
не возможно!
старик наложницу любил,
которую не знал на ложе.
Она в субботу умерла.
Приплыл ясак. Носили яства.
Неслось на яликах «ура!»
Задумчив был Гирей и ясен.
Он слуг судил — не осудил.
(Молчали эшафоты Крыма.)
Наложниц не освободил,
но и не пользовался ими.
Он совершил обряды сам,