сам в саван завернул, шатаясь,
надгробный камень сам тесал;
тесал,
а евнухи шептались.
Он положил под камень клад,
и не было богаче клада,
он вырезал на камне глаз,
и слезы падали из глаза.
Аллах, — сказал он, — больше звезд
в моей судьбе уже не светит.
Да буду я фонтаном слез!
— Да будешь! — так Аллах ответил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда узнал Бахчисарай,
татары мысли развивали,
к утру утих собачий лай,
все
очаги разогревали.
Торговец стриг своих овец.
У тиглей хлопотал кузнец.
Жемчуголов ловил свой перл.
Рабы свою баржу смолили.
Лишь муэдзин молитву пел
и поздравлял татар с молитвой.
Два стихотворения в Михайловском
1«Где готические ели…»
Где готические ели,
цепи храбрые хвои,
путешествуют по елям
дятлы в мантиях Востока.
Там живут живые шишки
в деревянных париках,
размышляет о дожде
белый гриб-Сократ.
Саблезубые собаки
бегают и лают,
поднимаются у зайцев
царские усы.
По холмам — холодным храмам,
как монахини, вороны
механические ходят
и вздыхают…
И когда замерзла клюква,
и тогда взлетели листья.
О, Летучие Голландцы!
распугали птиц.
Разворачивают парус
журавли — матросы неба,
улетают, улетают
на воздушных кораблях.
2. Пушкин в Михайловском
Улетели птицы и листья.
Небеса — водяные знаки.
По стеклянной теплице ходит
цапля в белом, как дева в белом.
Однозвучен огонь.
Мигают
многоглазые канделябры.
Ты один. В деревянном доме
деревянная тишина.
Улетели пчелы и утки.
В небесах невидимки-бесы.
А вчера уползли улитки
в сердцевину земного шара.
Ты один в деревянном мире.
Черной молнией по бумаге
пробегает перо воронье,
и чернеют черновики.
Пчелы в ульях, улитки в недрах.
И у птиц опадают крылья.
Перелетные птицы, где вы?
Опустели улицы неба.
За стеклянной решеткой ходит
цапля в белых, как бал, одеждах,
чертит клювом на мглистых стеклах
водяные знаки свои.
Фрагменты
Уснули улицы — кварталы
столичной службы и труда.
Скульптуры конные — кентавры,
и воздух в звездах, как вода.
И воздух в звездах, и скульптуры
абстрактных маршалов,
матрон.
И человек с лицом Сатурна
спит на решетке у метро.
На узких улицах монахи
в туннелях из машин снуют.
На малолюдном Монпарнасе
нам мандарины продают.
Стоит Бальзак на расстоянье
(не мрамор, — а мечта и мощь!).
Все восемь тысяч ресторанов
обслуживают нашу ночь.
На площади Пигаль салоны:
там страсти тайные, и там…
А птицы падают, как слезы,
на Нотр-Дам,
на Нотр-Дам!
Куда ведете вы меня, Вергилий.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я не кричал ни «СОС», ни «МАМА»!
Судьба судьбой — сама собой.
Я — заблудился.
На Монмартре
белел чудовищный собор,
слепая ваза византийства
(кто им Париж короновал?),
как белый ворон, как вития,
мои молитвы колдовал
не
мой собор.
Меня мутило
(мир — в электрическом огне!).
Куда вели меня, мой тихий?
Вы знаете язык. — Я — нем!
Я нем, как номер на витрине,
а на Монмартре их — мильон!
Куда вели меня, Вергилий?
В какой Париж?
В бреду моем
кто мне забрезжит? Где вы, спутник?
Вергилий в Лувре. Он без сил.
Он перед истинным искусством
устало трогает усы.
Туристы — статуи валькирий —
на цыпочках шли на Монмартр…
Я видел — вы ушли, Вергилий,
большой и пасмурный, в туман…
И выбегали манекены.
О рукоплещущий гарем!
О элегантные макеты
с телами нежными, как крем!
У этих дам краснели губы
смородиною сентября,
торжественно звучали зубы,
как клавиши из серебра!
И обнимали на Монмартре
меня
за ум и за талант.
Но холодны, как минералы,
наманикюрены тела.
Соборы — кактусы в саванне,
за стеклами машин —
собаки…
Где люди? Где живые? Где вы?
Но у людей свои уделы.
Но у людей свои надежды,
свои де Голли, свой ажан,
свои и оды и одежды,
и все — свое!
И я бежал!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И я бежал, как тень машины,
по циклопической стене.
Салоны музыкой манили,
мигая на одной струне.
Мигали улицы — могилы
(фонарь карманный нес ажан!).
Молясь иогам и богиням,
я, как сомнамбула, бежал!
Очнулся где?
Где очутился?
Любимая, чего достиг?
До смерти мне шага четыре,
а до тебя мне
не дойти!
…Дом Радио.
— Бежишь? Боишься?
— Не страх, не страх в моей душе.
— Дом этот — камертон Парижа,
конструкция его ушей!
— Я не боюсь, что я подслушан,
поставят в минус или в плюс,
дышу похуже ли, получше,
и ничего я
не боюсь:
ни смерти, ни бессмертной славы, —
за ОСТАЛЬНЫХ боюсь…
Скорей!
Дом Инвалидов в лунах слабых
и, наконец, отель «Кере».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вбежал!
Гарсон готов к поклону.
В мундире неба он. Уют.
Вергилий мой ходил по холлу,
Вергилий жаждал интервью,
он был с магнитофоном тайным,
он бледен был, сказал в упор:
— О, Господи! Да вы не Данте!
Да вы двойник Эдгара По!
Смеялись. Но изнеможенье
прошло. Смеялся. А потом,
не сделав лишнего движенья,
я только застегнул пальто.
И вышел (воздух был — как уксус!
луна — как жерло! я — сипай!)
в безлюдные туннели улиц.
И пересек бульвар Распай.
Леонид Мартынов в Париже
Вы видели Мартынова в Париже?
Мемориальны голуби бульваров:
сиреневые луковицы неба
на лапках нарисованных бегут.
Париж сопротивляется модерну.
Монахини в отелях антикварных
читают антикварные молитвы.
Их лица забинтованы до глаз.
Вы видели Мартынова в Париже?
Мартынов запрокидывал лицо.
Я знаю: вырезал краснодеревщик
его лицо, и волосы, и пальцы.
О как летали золотые листья!
Они летали хором с голубями.
Они, как уши мамонтов, летали,
отлитые из золота пружины.
Какие развлеченья нам сулили!
Какие результаты конференций!
Видения вандомские Парижа!
А он в Париже камни собирал.
Спиной к Парижу, к Эйфелевой башне,
он собирал загадочные кремни.
Он говорил загадочные фразы:
— У вас Париж, у нас — свои снега.
Вы не читали Гегеля, младенец?
— Нет, не читал.
— А что же вы читали?
— Сейчас читаю партитуры опер.
— Зачем? Безумец! Слушайте, о, Слуцкий!
Чудак читает партитуры опер!
Сейчас мы вас отлично развенчаем:
где ваши развлеченья? результаты?!
А сам в Париже камни собирал.
Он собирал загадочные кремни:
ресницы Вия,
парус Магеллана,
египетские профили солдат,
мизинцы женщин с ясными ногтями.
Что каждый камень обладает сердцем,
он говорил,
но это не открытье,
но то, что сердце — середина тела,
столица тела — это он открыл.
Столица! где свои автомобили,
правительства, публичные дома,
растения, свои большие птицы,
и флейты, и Дюймовочки свои.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Был вечер апельсинов и помады.
Дворцы совсем сиреневые были.
Париж в вечернем платье был прекрасен,
Как Эльза Триоле
в вечернем и мемориальном платье.
«Прощай, Париж…»
Прощай, Париж!
Летают самолеты,
большое небо в красных параллелях,
дожди, как иностранные солдаты,
идут через Голландию в Москву.