Прощай, Париж!
Я не уеду боле
туда, где листья падают, как звезды,
где люстры облетают, как деревья,
на улицы квартала Бабилон.
Прости за то, что миллион предчувствий
в моей душе, как в башне Вавилона,
прости мои монгольские молитвы,
монашество мое и гамлетизм.
Прости за то, что не услышал птиц,
моя душа — вся в красных параллелях.
Кто мне сулил исполненное небо?
Такого неба нет и не бывало.
Как убывают люди и минуты!
Атлантов убаюкали моллюски.
Как я умру, не зная, кто из граждан
мне в уши выливал яд белены?
— Прощай, прощай и помни обо мне…
Письмо
О вспомни обо мне в своем саду,
где с красными щитами муравьи,
где щедро распустили лепестки,
как лилии, большие воробьи.
О вспомни обо мне в своей стране,
где птицы улетели в теплый мир,
и где со шпиля ангел золотой
все улетал на юг и не сумел.
О вспомни обо мне в своем саду,
где колокольные звонят плоды,
как погребальные,
а пауки
плетут меридианы паутин.
О вспомни обо мне в своих слезах,
где ночи белые, как кандалы,
и где дворцы в мундирах голубых
тебя ежевечерне стерегут.
Музыкант
Как свечи белые, мигала тишина.
Из крана капала и капала луна,
такая маленькая, капала теперь,
из крана капала и таяла в трубе.
Как свечи белые, маячили в ночи
так называемые лунные лучи,
а та луна, а та небесная была
в кружочках цифр, как телефонный циферблат.
Совсем иные, иноземные миры,
висели звезды, как бильярдные шары.
В бубновых окнах лица женщин и мужчин
чуть-чуть прозрачнее, чем пламя у свечи.
Я был в неясном состоянье перед сном.
Я был один, и был один старик со мной.
Но был он в зеркале, таинственный старик,
в шампанских бакенбардах современный лик.
Он делал пальцами, как делает немой.
Как свечи белые, мигали у него
немые пальцы. Этот мученик зеркал
на фортепьяно что-то странное играл.
Мою чайковскую луну и облака,
как Дебюсси, он в си-бемоли облекал,
то патетические солнца и латынь
он мне, слепцу, мой музыкальный поводырь.
Еще старик играл такое попурри:
— Все это было — твой парнас и твой париж,
но ты не жил и не желал,
увы и ах!
существованье музыканта — в зеркалах,
лишь в зеркалах твои сожженные мосты,
молитвы мутные, минутные мечты,
я — тварь земная, но нисколько не творю,
я лишь доигрываю музыку твою,
мы — Муки творчества, нас ждет великий суд,
у нас, у Муков, уши длинные растут,
но наши уши постепенно отцвели,
спасает души повседневный оптимизм,
я презираю мой мучительный талант…
А по мостам ходили белые тела.
Как свечи белые, маячили в ночи
тела, одетые у женщин и мужчин.
Играл орган в необитаемых церквах.
Его озвучивали Гендель или Бах.
Фонарик в небе трепетал, как пульс виска.
И в небе с ним — необъяснимая тоска.
О музыкант, какую ни бери бемоль,
минорный край твой есть, как мания, немой.
О музыкант, ты музыкант в своем числе!
О поводырь, как и ведомые, ты слеп.
Взойдет ли солнце, очи выела роса.
Как водяные знаки, бедные глаза.
О музыкант, меня ты не уговорил.
Ты улыбнулся и на улицу уплыл.
Так ты уплыл. Но я нисколько не скорблю:
большое плаванье большому кораблю.
ОДИННАДЦАТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ1966
«Мы плыли уже семь дней…»
Мы плыли уже семь дней,
семь дней мы плыли.
И не было ни силуэта,
ни слова в тумане,
и не было ни небес, ни беспокойства,
ни «здравствуй» и ни «прощай»
ни в прошлом, ни завтра.
Плыви, наш корабль, плыви,
плывем, товарищ,
такая тоска — туман,
страна немая,
вся наша судьба — туман,
как мрамор, белый,
где не было ничего,
что не бывало.
Уже не слышит ухо эха
потусторонних песен птиц,
и вороны и воробьи
и улетели и уснули,
уже большие звезды неба
иллюминировали ели,
как новогодние игрушки,
они висели на ветвях,
а маленькие звезды леса,
а светлячки за светлячками
мигали, как огни огромных
и вымышленных государств,
где в темноте, как циферблаты,
фосфоресцировали очи
обыкновенной птицы филин,
где гусеницы, как легенды,
распространялись по деревьям,
где на фундаментах стояли
капитолийские деревья,
как статуи из серебра,
где бабочки на белых крыльях
играли, как на белых арфах,
где в молодых созвездьях ягод
ежеминутно развивались
молекулы живых существ,
где белокаменные храмы
грибов
стояли с куполами
из драгоценного металла,
где так мультипликационно
шли на вечернюю молитву
малюсенькие муравьи,
где над молитвой муравьиной
смеялся спичечный кузнечик,
но голос у него был мал,
увы,
совсем не музыкален.
«Бессолнечные полутени…»
Бессолнечные полутени.
В последний раз последний лист
не улетает в понедельник.
Вечерний воздух студенист.
Мы незнакомы. Я не знаю
ты творчество какой травы,
какие письменные знаки
и путешествия твои
какие нам сулили суммы?
Все взвесили весовщики.
В лесу безвременье и сумрак,
а мы с тобой — временщики.
И пусть. И знаем все: впустую
учить старательный статут,
что существа лишь существуют
и что растения растут,
что бедный бред — стихотворенья,
что месяц — маска сентября,
что — деревянные деревья
не статуи из серебра,
что, сколько сам ни балансируй
в бастилиях своих сомнений,
лес бессловесен и бессилен
и совершенно современен.
И ты, и ты, моя Латона,
протягиваешь в холода
пятиконечные ладони,
и им, как листьям, улетать…
«Разлука звериного лая со страхом совиным…»
Разлука звериного лая со страхом совиным,
разлука рассвета со звездами в красной воде,
ты, память моя, —
ты разлука
цепей с целым царством — рабовладением сна.
Когда опустеют все тюрьмы последнего сердца,
тогда ты поймешь:
мир прекрасен одними скорбями скорбей,
не узник тоскует в тюрьме —
это тюрьмы тоскуют в разлуке,
и смерть это вовсе не смерть,
а разлука со смертью своей.
Спасибо.
За все фонари, за дожди нефтяные, ночные…
«Ты уходишь…»
Ты уходишь,
как уходят в небо звезды,
заблудившиеся дети рассвета,
ты уходишь, как уходят в небо
на кораблики похожие птицы.
Что вам в небе.
Наша мгла сильнее снега.
Наше солнце
навсегда слабее сердца.
А кораблик
журавля на самом деле
небольшое
птичье перышко — не больше.
Ты уходишь.
Отпускаю, потому что
опустели
сентябри моими журавлями.
До свиданья.
До бессонных сновидений.
До рассвета,
заблудившегося в мире.
«Уменьшаясь, плыли птицы…»
Уменьшаясь, плыли птицы
маленькими лепестками,
поднебесными телами…
Таял воздух голубой.
Было солнечно и страшно.
Надо мною белый голубь,
как корабль с куполами,
не шатаясь, проплывал.
Где твоя команда, птица?
капитан и приключенья?
ты куда плывешь? в какие
иноземные миры?
Небо таяло и гасло.
Вся вселенная темнела.
Только белый голубь в небе
и не таял и не гас.
Над бессонной тьмой вселенной,
над вселенной сновидений
он сиял совсем спокойно —
шестикрылая звезда.
«Солнце знает свой запад…»
Солнце знает свой запад.
Луна знает свои приливы.
Муравей знает свое завтра.
Цапля знает своих цаплят.
Все знают: солнце — небесное тело,
луна — карманное зеркальце солнца,
муравей — карликовое животное,
у цапли — одна, ей свойственная, нога.
Слепые
Ты помнишь,
а если не помнишь, то вспомни:
как пели слепые, сейчас на базаре, в Ангарске,
слепая семья —
он, она и ребенок.
И были у них негритянские лица, но белого цвета.