1«И севрюжины скрежещут жабрами…»
И севрюжины скрежещут
жабрами.
Гнусы,
жабы женятся над сваями.
Жаворонок, жаворонок,
жаворонок
глупый,
для кого тебе названивать?
Жаворонок, ты наивный
жаворонок,
песенник заоблачный,
надветренный,
оглянись —
вон вороньё пожаловало,
вороньё колышется
над вербами.
Черное, гортанное, картавое,
вороньё колышется
над падалью.
По оврагам племена
татарские
жрут арбузы, лебедей
и паленицы.
Племена
жрут пламенно и жарко,
а вожди
завязывают вожжи.
Жаворонок,
эх ты, птаха жаворонок!
Глупый,
не звони ты,
надорвешься.
2«А коршун слепо…»
А коршун слепо
над полем плавал.
Владимир слева.
Димитрий справа.
Конница копытами копает целину.
Пылюка над кибитками подобна колуну.
А коршун сдал
книзу руль.
Слева Орда,
справа Русь.
Рушатся ордынцы под щитами-караваями,
раненые головы руками закрывая.
И коршун понял:
бой потух.
И рычал над полем красный Тур.
Рога — что крылья ласточки.
Рычал он, Тур насупленный,
над кровяными кляксами
и над костьми зазубренными.
И поскакали списки
правд и врак
до самых до Каспийских
Железных Врат,
о том, что Русь обратно
на взлете грив.
О! Горе Цареграду!
Беснуйся, Рим!
Обратно возродится
русская крамола.
И труся́т ордынцы
к Лукоморью.
Не бывать вину
у них во рту.
Больше не вернуться
им в Орду.
Шелк, и узоро́чья, и атлас
в русских позолоченных котлах,
блюда, кольца, золото,
жемчуга.
О, ордынцам солоно!
Женщин гам.
Голосят татарки —
нет ребят.
Трубы янтарные
не трубят.
3«На реке Непрядве…»
На реке Непрядве
прядали ушами
кони.
Ело брагу
войско из ушатов.
На реке Непрядве,
черной, как неправда,
собирались братья,
но не для парада.
Говорил Владимир
Дмитрию Донскому:
— Наша слава дымна,
а убитых сколько! —
Отвечал Димитрий:
— Поклонимся князям.
Слава не дымится.
Княжья слава — красна! —
Потрясал Владимир
кулачищем медным:
— Наша слава дымна,
поклонимся смердам. —
Над Москвой-рекою
питиё, веселье,
купола рокочут,
серебрятся серьги.
Княжичи, как смерклось,
по луне стреляли.
Смерд остался смердом,
с кашей,
с костылями.
4«Бом-бом колокольный…»
Бом-бом колокольный.
Маки — кулаки.
Над полем Куликовым
плачут кулики.
Ржавеют у калиток
лезвия косцов.
Охрипшие калики
плачут у крестов.
Бом-бом колокольный.
Кому шелка? Харчи?
Над полем Куликовым
грабители-грачи.
По клеверам по белым
раненые, бред.
Если бы победы!
Не было побед.
Если бы за Доном выигрышный бой,
Только —
вдовы,
вдовы,
сироты и боль.
Если бы не враки!
В рваных тетивах
ходит по оврагам
с ножами татарва…
Над полем Куликовым
стебли трав — столбом.
Бом-бом колокольный,
бом,
бом,
бом…
В ПОИСКАХ РАЗВЛЕЧЕНИЙ1960–1962
Заблужденье
Дрогнет у дороги
старикан-кустарник…
Синие сугробы,
синие кристаллы,
синие сугробы
в лунных переливах,
а лыжня в сугробах —
просто пара линий.
Лыжи лижут ловко
плавные сугробы,
лыжи, словно лодки,
плавают в сугробах
по вороньим лапкам,
по волокнам сена…
Тише…
Лают лайки,
лайки Амундсена…
Дробный и торопкий
перестук на спуске…
Это же на тройке
Александр Пушкин!
Их манит виденье
снежных аномалий.
Это —
заблужденье.
Я-то понимаю:
это заблужденье
вследствие блужданий
по январским дебрям,
по долинам дальним.
На полях суровых
ничего не слышно…
Лишь скрипят сугробы
да струятся лыжи.
«Вдохновенье!..»
Вдохновенье! —
июльским утром
вдох за вдохом вдыхая небо,
начертать
сто поэм
в минуту,
над блокнотом согнувшись немо.
А потом
по бетонным трассам
зашагать,
воспевая трассы
всем аллюром аллитераций,
всеми выдохами
ассонансов,
чтоб запыхтели ритмы —
напористые насосы,
чтоб рифмы,
как взмахи
бритвы,
заполыхали на солнце!
Аллеи
Небо заалело.
В городе, как в зале,
гулко.
Но аллеи,
видимо, озябли.
Приклонили кроны
к снегу — олову,
жалуются громко:
— Холодно, холодно.
Уж такая стужа
справа и слева,
в мире — стужа! —
тужат
дубовые аллеи.
Эх вы, плаксы, плаксы,
вы,
дубы-варяги!
Не точите лясы.
Я вас уверяю:
кажется вам,
будто
ни крупицы солнца.
Будет май.
И будет
Солнечная Зона,
Солнечное Лето,
Солнечная Эра!
Слушают аллеи.
Верят
и не верят.
Студенческий Каток
Девчонки на льду перемерзлись, —
ледышки
Как много девчонок —
точеных лодыжек…
Девчонок — пижонок —
на брюках замочки.
Как много девчонок —
заочниц
и очниц:
горнячек — тихонь,
фармацевток — гордячек…
Весь лёд — напролёт — в конькобежной горячке!
А радио!
Заледенело на вязе,
что белая ваза,
а вальсы — из вазы!
А парни!
А парни в беретах шикарных,
и пар изо ртов,
будто шар из вулканов.
Они,
великаны,
плывут величаво,
коньки волоча
и качая
плечами!
Они подплывают к пижонкам-девчонкам,
и, зверски краснея,
рычат утонченно:
— Нельзя ли на вальсик…
вдвоем…
поразмяться…
Да разве каток?
Это —
Праздник Румянца!
Первая капля
Небо —
палевая калька.
С неба упала
первая капля.
Первая капля.
Капля-карлик.
Зарокотала
и покатилась
и по кварталам,
и по квартирам…
Товароведы из «Гипропитанья»
в каплю швыряли ручки, рейсшины,
даже автобусы-гиппопотамы
каплю давили рубчатой шиной.
Каплю пытались выпить из ложки
экс-пациентки крымских купален.
Противокапельные галоши
все покупали,
все покупали!
Но, несмотря на репрессии жаркие,
капля взрослела, крепла, мужала.
Капля плескалась, —
рыба форель! —
вздулась —
превыше троллейбусных тросов.
Дотронься —
и лопнет!
И — апрель!
Только —
дотронься!
Май
Земля дышала глубоко:
вдох —
май!
И выдох —
май!
Неслась облава облаков
на лоно площадей,
за батальоном батальон
щебечущих дождей
низринулся!
Устроил гром
такой тартарарам,
как будто весь земной гудрон —
под траки тракторам!
Сто молний —
врассыпную,
вкось,
жужжали в облаках,
сто фиолетовых стрекоз
жужжали в облаках!
Сползались цепи муравьев,
и йодом пахла ель.
А я лежал,
прижав свое
лицо
к лицу своей
земли.
Вишневую пыльцу
над головой мело…
Вот так всегда: