Стихотворения — страница 45 из 101

                        главным образом

                                        Ленинград и Москва».

Так МСЭ писала в тридцатом году.

Сейчас же у нас естественные успехи —

трезвенники ликвидированы как в Ленинграде, так и в Москве.

Слесарь в такой тюбетейке, расписанной по рисункам Миро,

бегал, как карусельщик.

Классик, он бегал с бульдогом Чангом (Бунин, новелла),

любитель лингвистики Хлебникова,

он обучал палиндромам собаку, и пес палиндромы глаголил.

— Чанг, ну, пожалуйста, мальчик, скажи вопросительный

палиндром:

«УДАВ ЛИ ЖИЛ В АДУ»,

и пес говорил.

И все остальные рукоплескали.

Так сатанели они у ларька,

а над ними немело время,

и ноябрьские листья мелькали, как солнечные значки,

и, как многомильонные луны, вспыхивали облака.

Повсюду висели живые фиолетовые фонари.

3

На Фонтанке играли фонтаны.

Это на дне Фонтанки в зубоврачебном кресле сидел, как

базилевс,

        иллюзионист и жонглировал струями из брандспойтов.

Миллионы плакатов висели, как красные геометрические

фигуры

(на всех плакатах мы написали одни и те же юбилейные

силлогизмы).

После — пушки стреляли.

В сиреневом небе небожители-птицы трепетали (мои испуганные

мотыльки!).

Говорят, птицы плачут.

Но мало ли что еще говорят.

В милицейских машинах, как в кукольном театре,

                        сидели младшие лейтенанты.

Ленинградцы стекались на Марсово поле.

Там был Реквием павшим.

Но в окрестностях Марсова поля

                        на апокалиптических баррикадах

                                из автобусов и современных автомобилей

симметрично стояли батальоны милиционеров,

это, оказывается, был их заслуженный праздник,

и они никого не пускали.

Пропускали по пропускам.

Реквием был особо секретный.

Радио радиовещало «Интернационал».

Еще радио радиовещало,

что на Марсовом поле присутствуют лучшие люди.

На пустынных пространствах Марсова поля

присутствовали, действительно, лучшие люди, соль соли страны,

вот они:

        колонны милиционеров,

        курсанты военных училищ,

        офицеры с золотыми ремнями,

        представители Марокканской,

        Мексиканской,

        Французской

        и — дай бог памяти — кажется,

        Гвадалквивирской Коммунистических партий,

        и еще остальные консулы Ленинграда.

Никому не известно,

как узнали, кто есть в Ленинграде ЛУЧШИЕ ЛЮДИ,

а я знаю:

для чего существует регулярная рентгеноскопия?

Это делается для того, чтобы из трех поколений

окончательно выяснить, у кого же самое большое сердце,

то есть, по несомненным данным рентгеновских снимков,

наши комиссии выбрали САМЫХ СЕРДЕЧНЫХ —

и выдали им пропуска.

Их было меньше нескольких тысяч, ЛУЧШИХ ЛЮДЕЙ,

в городе с населением в четыре с чем-то мильона,

следовательно, остальные были не только намного хуже,

но не шли ни в какое сравнение с ними —

идолы нравственного инфаркта,

идеологические калеки.

На всякую формулу есть антиформула.

На всякую логику есть антилогика.

Поэтому я не люблю обобщений.

Мой прием — лишь метафора. Я их запомнил три.

Как в пасмурном воздухе возвышались трупы Ростральных

колонн

и метались над ними, как волосы ведьм средневековья,

горящие волосы газа,

трагические, как сигналы бедствий.

Как на темени ангела на Петропавловском шпиле

двое влюбленных стояли в серебряных шлемах,

они почему-то не обнимались, хотя позволяло пространство,

они целовались, но не как люди, а как бокалы: чокаясь головами.

Как на стене Петропавловской крепости (а стена циклопической

кладки)

факелы — мимо! (а факелы только горели, как хвосты скаковых

лошадей на железных шампурах)

в факельных искрах бежала худышка-девушка в белой майке

(Господи! как она одиноко бежала, как окровавленный

аистенок!).

Что ей пригрезилось в пьяном бреду? охота на птиц?

4

Луна

то светила вовсю, то совсем не светила.

То есть не было никакой на свете луны.

То есть в нескольких случаях были лампочки фонарей,

а в остальном — была тьма.

Я, как и все во вселенной, был в праздничном состоянье,

то есть попросту пьян.

Перекликаясь с замаскированными фонарями,

деревья стояли, как всадники в красных плащах.

Да высоко-высоко в поднебесье

комнатная собачонка лаяла, как огонек.

На скамейках никто не сидел — все лежали:

в одиночку или попарно,

кто с девушкой, кто просто так, от нечего делать.

И у лежащих блестели вставные зубы (изумительным блеском!),

как светлячки факельных шествий.

Где-то кто-то играл на гитаре какую-то абракадабру.

Было холодновато.

И куда же я шел?

Та-ра-ра, догадаться нетрудно.

Я, естественно, шел в парикмахерскую.

Теперь, слава богу, ни для кого не секрет, что в районе

Куракиной дачи

функционирует круглосуточная парикмахерская,

где тяжелые травмы души

превращают при помощи ножниц

почти в никакие травмы,

где при помощи полотенец-компрессов

приводят в нормальное положенье маниакальное состоянье.

Там мои парикмахеры —

девушки с демоническими усами.

Бритвы у них большие, как алебарды.

Это — моя бригада коммунистического труда.

При помощи алкоголизма, то есть местной анестезии,

они отделяют не голову от туловища, а туловище от головы

(а голова пока отдыхает в мраморной чаше),

обрабатывают туловище с нежностью, свойственной девушкам,

у которых усы,

и приживляют его потом к голове, ну и так далее.

(То есть, в каждой башке, в том числе; и в моей, — свой бардак

и свои идеалы).

Уже зажигались одни огоньки в каменных коридорах кварталов.

Просыпались и засыпали дети мои — трамваи.

Потому что у меня не было сосок-пустышек,

трамваи никак не могли окончательно ни проснуться, ни заснуть.

Скоро и в голубых небесах запестреют простые птицы.

Говорят, птицы плачут.

Не знаю.

Не слышал.

Ну, да бог с ними, с птицами и со слезами.

5

Я сидел и курил на скамейке из камня.

И мусолил свои потусторонние мысли.

Рассветало.

Деревья, которые в темноте были сплошными, как монументы,

теперь разветвлялись.

Улетало несколько листьев.

Появились в окрестности дачи красные флаги и транспаранты.

Проскакал какой-то автобус — ковбойский конь.

Пульс мой бился все тише и тише,

и, когда он стал абсолютно нормален, ко мне подошли.

Их пьяные лица были так вдохновенны,

как литавры краснознаменных оркестров.

— А, — сказал я, — если вы хулиганы, то не бойтесь,

подойдите поближе.

— Мы не хулиганы, — сказали они, обиженные до глубины

души, —

        мы амнистированные убийцы. Мы дети-цветы,

        букетики нравственности к юбилею. А ты кто

        такой? —

сказали они и с достоинством вынули по револьверу.

— Я иностранец.

— Но не негр, не индус, не китаец и не араб, — поразмыслил

один, —

        у тебя для такого случая что-то бледнолицая морда.

— Молодец! — похвалил я его. — Только я говорю о стране.

        Каждый в мире

        вчера и сейчас и когда-нибудь есть иностранец.

        Потому что на нашей земле существуют мильярды

        стран, их столько же, сколько людей. Вы живете в

        своей, я в своей. Так и вы для меня иностранцы.

— Вот как заговорил! — возмутился один. — Ты, как я

        предполагаю, незаурядный мастер художественного

        слова. Но мы

        простые советские амнистированные убийцы. Нам

        подавай патриотизм.

— Ты не обидишься, — попросил другой, — если мы

        постреляем в тебя немножко из револьверов?

— Какая обида? — воскликнул я с изумленьем. — Я уже

        тридцать лет живу в состоянье расстрела. Так

        стреляйте же, юноши, а я пойду туда, куда шел.

И я пошел туда, куда шел.

А они стали стрелять.

Что это была за стрельба!

Я шел, а они мелькали со всех сторон

и стреляли мне в легкие, в уши, в живот, в ягодицы,

в обе челюсти и куда попало.

Не знаю, убили они меня или нет, но убежали.

И когда я присел отдышаться после этой односторонней дуэли,

ко мне подошла девушка, нет, принцесса,

и ноги ее были сказочной красоты (остальное — кто обращает

вниманье?),

и сказала мне девушка голосом Гипсипилы,

что любит меня уже семнадцать минут (показала часы),

и пусть я не сомневаюсь, она — мое спасенье.

Так всегда.

Стоит только присесть, чтобы чуть-чуть отдышаться, —

кто-нибудь обязательно явится, чтобы спасти.

Как проявленье любви (как будто больше любовь нельзя никак

проявить),

она расчесала мне волосы бриллиантовым гребнем,

и из волос моих выпала пуля.

— Что это, миленький? — осведомилась принцесса. — Это же

еще совсем теплая пуля!

— Да, это пуля, — сказал я просто и кратко.

— Как же это она выпала из волос?

— Она выпала не из волос, а из темени, — объяснил я не без

улыбки.