как адмиралы океана-ада,
как сфинксы в сарафанах у скалы,
у инициативных клумб цветов, —
сидят старухи.
Одной семь тысяч лет, другой семьсот
мильонов. Самой белой — биллион.
Седалища у них — на время оно.
И не мигают львиными глазами.
Они сторуки, как гекатонхейры,
стооки — линзы местной медицины,
стоухие, как полицейский цех.
Они не пьют, а если пьют, то млеко.
А вместо сладострастных ягод юга
каких-то витаминных жаб жуют.
И, как умеют, так и ненавидят
жидов, собак и, кажется, детей.
Но нет жидов. Уехали к евреям.
Детей лелеют с нежностью жандармов
родители. Собака может в морду
(вот — в женской жизни поцелуй последний).
И потому, все нервы обессилев
в борьбе за нравственность и равноправье,
старухи пишут в институт инстанций:
что есть у нас идеи идеалов
но развит лишь разврат Псы жрут как люди
а люди — псами псы Не труд во имя
и не моральный кодекс а бардак
Детишки вместо школы там и тут
в свинарниках и свиньями растут
И вообще к несчастью нет жидов
по попустительству их отпустили
И (извините!) все о Коммунизме
кто как и где попало говорят
не тот народ и вовсе нет любви
тем более что требуются тюрьмы
ЧТО Ж ВЕДЬ И ЖИЗНЬ НЕ ПРАЗДНИК А БОРЬБА
Мой дом! Весь в занавесках театральных!
Броня и сталь — о люльки-лифт-кабины,
на лестницах блюют бродяжки-кошки
и инвалиды бегают, как белки.
О мусоропроводы, вы — органы!
За каждой дверью радио рыдает
о счастье трудового героизма.
Любимцы неба в черных лимузинах
пойдут концлагерями канцелярий
поплевывать или повелевать.
Потенциальные самоубийцы
опять срифмуют буквицы-значки, —
патенты на безумье и безвестность.
А племена труда и счастья мира
намажут хлеб опилками металла
и будут кушать, запивая нефтью,
и целовать свой самый лучший паспорт
многонациональный.
Кто еще?
Милиция, капустницы, карлицы,
флейтисты, пьяницы, пенсионеры,
майоры, парикмахеры, хирурги,
т. д. т. п…. Мы и не мертвецы.
Нас вовсе нет, мы лишь плечом к плечу, —
консервы своего коллективизма.
Не человечество — мы только даты
рождений и смертей. И в наших массах
не менее смешны и безвозвратны
страдальцы страха — мученики муз.
Что нужно нам — что ищем — что имеем?
Нам нужно тело. Ищем только тело.
Имеем тело. Все равно — свое,
врага ли, друга, бляди ли, невесты,
пусть тело вишни или тело розы,
пусть тело соли или тело хлеба, —
ТЕЛА ЛЮБВИ ИЛИ ТЕЛА ТЕЛЬЦОВ
И в этой атмосфере атеизма
(вот парадокс!) не знаем вкуса тела,
а лишь его химический состав.
ВИТАМИНЫ СОДЕРЖАТСЯ НЕ ТОЛЬКО В ТАБЛЕТКАХ
НО В САМОЙ РАЗНООБРАЗНОЙ ПИЩЕ
Зачем заклали вы больного Бога,
затем, чтоб объявить тельца-атлета?
За что вы задушили Душу живу,
миряне мер, отцы своих отечеств,
за то, чтоб насыщать свое мясное
вовек анатомическое сердце?
За что вы погубили домы Духа,
за обещанья нищим храмов хлеба?
Наивных нет — небес. Земля — земная.
И кто-то там, не в небесах, негласный,
штампует наши мысли и шаги.
Зачем, Строитель, ты мой дом построил?
И почему ты нами заселил,
бездушными, безбожными тенями?
И улицами имени Коцита
и Ахеронта нас пустил по свету
в ладьях на симфонических колесах
с Харонами-рулями, — жрать и плакать,
тела у нас трясутся от труда,
а Души — сброшюрованы в какой-то
не в небесах, негласной, картотеке.
Нам их не знать…
ЛИШЬ В КОМНАТЕ МОЕЙ
ЛИШЬ ХОДИКИ — ОДНА ДУША ЖИВАЯ —
СТУЧАТ СВОИМ МЛАДЕНЧЕСКИМ СЕРДЕЧКОМ
На Солнце смотрит лишь слепец очами
отверстыми. Лунатик на луну
идет, не глядя. Это — лунный брат.
И этот космонавт не бред природы, —
прилив-отлив по стадиям луны.
В сию секунду он и сам — светило.
Храбрец без корабля, на парашюте
от одуванчика, он облетает
галактики вне времени…
Балкон
Большого Дома в вашем Вашингтоне.
Вот он нащупал где-то паутинку
ногой в скафандре… он сошел с балкона
и вот поплыл — нео-поп-арт и эго-
эквилибрист и хиппи, Кант и Хант…
Она
в трусах-трико, в бюстгальтере, как в латах,
с веревочкой и в спущенных чулках
взвивалась в воздух и взвилась, как знаем…
И оба очутились на луне.
А НА ЛУНЕ ТОРЖЕСТВЕННО И ЧУДНО
ВНИЗУ ЗЕМЛЯ В СИЯНЬЕ ГОЛУБОМ
— Я ЗВАЛ ТЕБЯ НО ТЫ НЕ ОГЛЯНУЛАСЬ
— Я ВАС ЖДАЛА А ВЫ ВЫ ВСЁ НЕ ШЛИ
О Ты, Всевышний Режиссер Вселенной!
Здесь логика не так-то уж легка:
державы двадцати веков! Теперь
лишь аббревиатуры — весь ваш атлас.
Не жизнь — какой-то хитрый алфавит
мистический со знаками кабалы —
кресты и звезды всех фатальных форм.
Взамен судьбы — гербарии гербов.
Какой младенец, там, у двух, родится?
Какие скрестят аббревиатуры?
Какую сверхгалактику он станет
осваивать? Зачем? Чтобы забыть
про Землю, про свою слезинку крови?
Но это — бред, шалун. Зерно не может
цвести в металле. Женщина не может
искать у овна оплодотворенья.
А Человек и Космос — греза грусти
фанатиков, а проще — генералов
для войн грядущих на Земле,
инстинкт
побега от смертей — куда попало.
Есть космос? — пусть хоть космос! — но бежать!
ВРАЩАЕТСЯ ЗЕМЛЯ
МОЯ КАК ОДИНОКИЙ ГЛАЗ ЦИКЛОПА
А мы — паяцы в маскараде толпищ:
кто КРЕСТ несет, а кто свою ЗВЕЗДУ
счастливую. И не понять паяцам:
есть КРЕСТОНОСЦЫ или ЗВЕЗДОНОСЦЫ,
а ЧЕЛОВЕКУ в мире места — нет.
Лишь Первый
КРЕСТ проносит на Голгофу.
Все остальные — именем КРЕСТА
крестоубийцы. И волхвы Востока,
объятые кошмаром обещаний
очередной религии,
опять
возьмут дары, пойдут искать по свету
все ту же Вифлеемскую ЗВЕЗДУ.
Лишь Первая ЗВЕЗДА
нам путеводна,
все остальные — гипнос или тьма
пути. Куда? Как знаем — мы не знаем.
И результат всех этих изысканий:
знак равенства — шлем Рима или каска
всей современности — огонь и меч.
КРЕСТ и ЗВЕЗДА по сути — близнецы.
КРЕСТ
звездообразен. Если прочертить
весь контур пресловутых перекладин,
получится, как ни парадоксально,
любая форма и любой ЗВЕЗДЫ.
Зубцы ЗВЕЗДЫ крестообразны. Если,
как мы сказали выше, прочертить
вершинки треугольничков ЗВЕЗДЫ,
получится какой нам нужно КРЕСТ.
А наша современность — варианты
смешения любых крестов и звезд…
ТАК ПОМЕСЬ ЧЕЛОВЕКА И КОБЫЛЫ
ДАВАЛА ДРЕВНИМ ЭЛЛИНАМ КЕНТАВРА
ОХ ЛИРИКА! ВСЕ ДО СМЕШНОГО ПРОСТО
Настанет ночь… Нейлоновые луны
восходят. Режиссер, над нами луны!
Печальные лунатики планеты,
как ангелы земли, над океаном
по паутинкам медленно гуляют…
им нет границ. И контур континентов
для них — лишь география, не больше.
Их окликать по имени опасно.
Они, как безымянные герои,
по паутинкам медленно гуляют.
И их не осветить и не освоить.
Осваиваю свой освенцим буквиц,
напрасность неприкаянности. Зла
залог. И не пишу (я не пишу!)
давным-давно. И это не творенье —
риторика, фантазии фантома, —
ЛИШЬ ТО ЧТО Я ХОТЕЛ ПОКА СКАЗАТЬ
ВПАДАЯ В ЖАНР ПОСЛЕДНЕГО СКАЗАНЬЯ
Латвийская баллада
На рассвете, когда просветляется тьма
и снежинками сна золотится туман,
спят цыплята, овцы и люди,
приблизительно в пять васильки расцвели,
из листвы, по тропинке, за травами, шли
красная лошадь и белый пудель.
Это было: петух почему-то молчал,
аист клювом, как маятником, качал,
чуть шумели сады-огороды.
У стрекоз и кузнечиков — вопли, война.
Возносился из воздуха запах вина,
как варенья из черной смороды.
Приблизительно в пять и минут через пять
те, кто спал, перестал почему-либо спать,
у колодцев с ведрами люди.
На копытах — коровы. Уже развели
разговор поросята. И все-таки шли
красная лошадь и белый пудель.
И откуда взялись? И вдвоем почему?
Пусть бы шли, как все лошади, по одному.
Ну, а пудель откуда?
Это было так странно — ни се и ни то —
то, что шли, и что их не увидел никто, —
это, может быть, чудо из чуда.
На фруктовых деревьях дышали дрозды,