на овсе опадала роса, как дожди,
сенокосили косами люди.
Самолет — сам летел. Шмель — крылом шевелил.
Козлоногое — блеяло… Шли и ушли
красная лошадь и белый пудель.
День прошел, как все дни в истечении дней,
не короче моих и чужих не длинней.
Много солнца и много неба.
Зазвучал колокольчик: вернулся пастух.
«Кукареку» — прокаркал прекрасный петух.
Ох, и овцы у нас! — просят хлеба.
И опять золотилась закатная тьма,
и чаинками сна растворялся туман,
и варили варево люди.
В очагах возгорались из искры огни.
Было грустно и мне: я-то знал, кто они —
красная лошадь и белый пудель.
Двое
Картофель — цвел. На огурцах
значки. Снегурочка-овца.
У мух — толпа и масса.
Темнело. Меч или весло?
Ромашка или василек?
Трава — в чернилах масла.
На озере вода видна
волшебная. Над ней — луна
с узорами. Темнело.
Купались двое нагишом,
но было им нехорошо.
И кашляли… Телега
шла с лошадью, — там был закат.
Малинник в молодых звонках…
И нет как нет заката.
Те двое — мускулы, загар —
листали озеро взахват,
сливались! — вот загадка.
Над ними ныла мышь-вампир.
А ворон в воздухе вопил
и выл о чьей-то смерти.
Я пил вечерний свой сосуд…
Спасти от смерти — все спасут,
от жизни — кто сумеет?
Дрожал, как дождик на весу,
хор комаров. Не обнесут
водой волшебной хутор.
И капать мне день ото дня,
пусть каплей, но — одной. Двумя
и слившимися — хуже.
Нажрался жертвами паук.
Те двое отряхнули пух,
он с нею расставался.
Да дятла детективный стук,
да винных вишен красный звук
над розой раздавался.
И столько тел и столько лет
шумели мухи на стекле
и лампочки ковали.
Над буквами моей орды
летали комары-орлы
и клювами клевали.
Вечер в лесу
В муравейнике труд муравьиных семей.
Сон летает за эхом.
Кто? кукушка живет или сам соловей
в хитром храмике этом?
О каком композиторе-чудаке
плачет флейта-комарик?
«Мяу» кошки на чьем-то ничьем чердаке
и не снятся кошмары.
Только с некоторых мне мерещатся пор
журавлиные гусли,
как хорош этот не человеческий хор
этих грешников грусти.
Наши быстрые буквицы — мир неживой:
сколько лавров и терний!
Ничего не осталось у нас, ничего —
и ни тем, и ни тени.
Наши буквицы — бой петушиных корон,
ни сомнений, ни солнца.
Лишь летучие мыши мигают крылом.
Да свинцовые совы.
Так случается: лопнул огромный орех —
лишь скорлупка-пустышка.
Кто-то в мае аукнул, а лишь в январе
кто-то отклик услышал.
В озерцах у озер камышинки-камыш.
И с гримасами мимов
смотрят рыбы. А ты, паучонок, кружишь
в нашем шарике мыльном.
Солнце село. И цвет у небес нефтяной.
Что бормочет береза?..
Затаился. Не страшно тебе? ничего, —
вот и сердце не бьется.
Хутор у озера
Чьи чертежи на столе?
Крестики мух на стекле.
Влажно.
О океан молока
лунного! Ели в мехах.
Ландыш
пахнет бенгальским огнем.
Озеро — аэродром
уток.
С удочкой в лодке один
чей человеческий сын
удит?
Лисам и ежикам — лес,
гнезда у птицы небес,
нектар
в ульях у пчел в эту тьму,
лишь почему-то ему —
негде.
Некого оповестить,
чтобы его отпустить
с лодки.
Рыбы отводят глаза,
лишь поплавок, как слеза,
льется.
В доме у нас чудеса:
чокаются на часах
гири.
Что чудеса и часы,
что человеческий сын
в мире!
Мир ни греховен, ни свят.
Свиньи молочные спят —
сфинксы.
Тает в хлеву холодок,
тёлкам в тепле хорошо
спится.
Дремлет в бутылях вино.
Завтра взовьются войной
осы.
Капает в землю зерно
и прорастает земной
осью.
Лилии ночью
Худо им,
лилиям,
хоть и не
холодно,
ходят — по горло — не ходят.
С белыми
лирами
в озере-
омуте
что-то свое хороводят.
Или же
лилии
лишь
забавляются
знаками звезд-невидимок.
Или
под ливнями
в листья
запрячутся, —
белые мышки на льдинках.
Худо им,
лилиям,
хоть и
красавицы,
а танцевать невозможно.
Рыбины
львиные —
шеи
кусают им
и пауки-многоножки.
Ветер, —
и в
плаванье!
Но их
кораблики
на якорях. Но нельзя им!
Солнце! —
но в
пламени
им не
карабкаться, —
в омуте цепью связали.
Ни путешествия,
пешие странствия,
ни поднебесье со льдами.
Лишь
утешение:
Лилия
Старшая
в небе и в волнах летает! —
ЛУНА.
«Ни чар и ни чуда…»
Ни чар и ни чуда
ни в хлебе, ни в храме,
когда просто — худо,
и над хуторами
хохочет на соек
кузнечик с усами,
хорошее солнце
уже угасает
и воздух чуть слышен,
и ангелы-гости
летучие мыши
над храмом Аглонским, —
двукрылые листья,
уродицы в ластах,
не люди, а — лица,
не птицы — крылаты,
ужасные уши,
так немо и тихо
летали, как души
небес — невидимки,
все хуже и страшно
над колоколами
падучие наши,
они кувыркались,
не крошками хлеба, —
о крови вопили
чудовища неба
на крыльях вампиры
и в листьях купались,
и смертью манили,
сливаясь губами,
с губами моими,
и было безлюдно
от тех поцелуев,
дышало безумьем
вверху полнолунье,
а в норках, с усами,
в мехах, и смешные,
крупицы сосали
мышата земные.
«Так хорошо: был стол как стол…»
Так хорошо: был стол как стол.
Я не писал. Никто не шел.
Все лучше было, — горе!
Я думал; я и не молюсь.
И тут-то в комнату мою
ворвался Белый Голубь.
Во мраке муха не взревет.
Звезда саму себя взорвет.
Лишь светлячок-электро-
сверчок! Скорее замечай:
окно открыто — залетай!..
А залетел — вот Этот.
Не с Арарата, не олив
питомец, не того, орлы
которого — у Зевса,
не ангел-оборотень, не
который письма… Не в вине
на златоблюдце — в зелень.
Я знал Его. Мне красный глаз
в кошмарах грезился не раз,
в раскрыльях — волчий палец.
Он клюв в чернильницу макал,
гримасничая, мне мигал…
Я знал Его, — Посланец.
Я знал Его. Валяй, ловец!
В конце концов, вот и конец.
Ну, Бо-жа-я коровка!
Не запрокинусь — «Боже мой!»
хирург души моей живой,
на темени — коронка.
Темнела тьма. И резеда
как пахла! Этот раздвигал
мне ребра клювом-клином.
Я лишь лежал. Немел мой мозг.
Я мог бы встать, но я не мог.
Он каркал, я — не крикнул.
И вот он сердце развязал
и душу взял… А я сказал:
«Что ж, милый, — ваша веха,
душа душой, и не бог весть,
вы — птица белая небес,
а я — Сын Человека.
Душа? да что там, забирай.
Отбегала моя заря
по листикам от сада…»
И… душу в лапах (Гамаюн!),
еще дрожащую мою,
унес. А я остался.
Так ежедневный день настал.
Никто страницы не листал
мои. Я делал дело:
ушел ко всем и в тесноте
в толпе живородящих тел
я тоже — только тело.
Хожу все луны и все дни
сам по себе и сам двойник
себе. С копытом овна,
с клыками волка. Блею вслед
себе и вою на скале:
один — во время оно!
Бодлер
«…Я утро отравляю
Цветами зла».
Я думаю, что думать ни к чему.
Все выдумано, — я смешон и стар.
И нет удела ничьему уму.
Нас перебили всех по одному,
порфироносцев журавлиных стай.
Ты — кормчий, не попавший на корму,
мистификатор солнца и сутан…
Устал.
Яд белены в ушах моей души.
Бесчувственные бельма на ногтях.