но не сказал ни слова…
Сказка Сада
завершена. Сад умер. Пес пропал.
И некому теперь цвести и лаять.
На улицах — фигуры, вазы, лампы.
Такси летит, как скальпель. Дом. Декабрь.
Стоят старухи головой вперед.
О диво диво: псы — и в позе псов!
Судьба моя — бессмыслица, медуза
сползает вниз, чтоб где-то прорасти
сейчас — в соленой слякоти кварталов
растеньицем… чтобы весной погибнуть
потом — под первым пьяным каблуком!
Дождь-Декабрь
Доля декад! —
календарные солнце-луна.
Дождь и декабрь.
Вся Финляндия — боже! — больна.
Верил в статут:
это море мороза в лесах!..
Вербы цветут.
Лес в поганках, залив в волосах.
Тает зола:
это небо надежд и могил,
там в зеркалах
замутненные лица мои
в капельках слез,
по окружностям плеск-пелена…
В карликах звезд
вся Финляндия тоже больна.
Спится, и сон:
я отшельник в пустынь отошел.
Списками сов
и клыками слонов окружен.
Так мало жить:
на коленях коней-колесниц,
да миражи
человеческих кактусов-лиц.
Желудь клевал
одноглавый орел и… душил.
Шел караван
по пустыням-безлюдьям души.
День донимал:
семь верблюдов кувшины несли.
Не до меня.
Семь погонщиков шли — не нашли,
и не могли,
потому что я был в декабре.
Инеем мглы
обрисованы скалы дерев.
Где же снега! —
белолобая в блеске луна?
Грешен, солгал:
вся Финляндия — больше больна!
Зелень свинца.
Лягушачьи века и века.
Змеи в сердцах
затаились, как знак вертикаль.
Дождь с облаков.
Но декабрь тепла не терял.
Что ж. С Новым го-
дом,
с новым горем тебя!
Несостоявшееся самоубийство
Я оч-нулся.
То есть, вышел из состоянья нуля и раскрыл свои «очи».
Стало мне оче-видно:
тьма и кружочки светил;
и волнистая всюду вода —
то ли льется, то ли разливается,
а впереди в пустоте — петербургский монтаж моста
в красных капельках фонарей;
и фонари же справа и слева,
как золотистые луковицы на вязальных спицах, —
правый берег! левый берег!
цементированные цепи кварталов — сахар и сталь!
Минуты мои! игральные карты! игрушечный мой мир!
Я очнулся на льдине.
Был — год. Тысяча девятьсот. Ю-билейный.
Я болел (или пил).
Ждали Дату.
До Даты оставалось еще свыше двухсот астрономических
суток,
но мы с неподдельной нежностью пили уже с Рождества.
И вот пожалуйста: я очнулся на льдине,
вот — всемирно-историческая Нева,
вот — Володарский мост,
и меня неукоснительно и безвозвратно несет на дамбы.
Меховое пальто, меховая ушанка, сапоги на меху,
до ближайшего берега — миля, что ли, не меньше,
температура воды — нашей ниже,
если, в общем, упасть и уплыть, —
в общем, — можно.
Но в течении вод и в течение маленьких мигов
все меха мои! — тяжкая тема! — и финал
феерического заплыва
предельно прост: на дне.
Сбросить с тела все это тепло и плыть нагишом, — босиком,
тоже, в общем-то, судороги и смерть.
Оставалось — судьба.
Торопливость здесь ни при чем.
Юмор — основа основ.
Кстати, о юморе.
У кого жизнь чудесная, как у меня,
у того чудесам — есть место.
Месяц назад был ю-билей: эннолетье художника ЭН.
В возрасте возраста он гениален у него нежные губы и
чуть-чуть лысоват, —
наполовину;
носит крестик.
Там были девушки — тоже таланты.
Бутерброды с какой-то серебряной колбасой — были. Водка —
была.
Атмо-сфера
со всеми присущими ей атомами и сферами — была,
все с восхищеньем все с восторгом
декламировали философию:
Пифагора, Платона, Магомета, Христа, Хомякова, Бердяева,
Мережковского, Маркузе, даже Харчева и кандидата философ-
ских наук… Парамонова.
Подрались. Помирились. С воодушевленьем цитировали:
Спинозу — о жизни и Сократа — о смерти.
Дикция у всех была хороша — отделяли букву от буквы.
После — пели адскими голосами.
В общем, вечер удался.
Я воскрес и вышел на балкон отдышаться.
Балкон на одиннадцатом этаже двенадцатиэтажного дома.
Отдышался.
Полюбовался на зимнюю графику созвездий.
Звезды — фосфорические знаки — ползли по небу
слева-вниз-направо.
В комнате волосы — вспотели, а теперь хорошо замерзали.
Приблизительно я «пришел в себя» и хотел вот-вот
возвратиться в наш вопль,
но… негласная и невесомая сила схватила мое тростниковое
тельце
и вот —
я ничуть не тяжелее звездочки одуванчика,
я, вес-елый, пере-весился через перила
и повис на одиннадцатом этаже,
ухватившись пальцами за толстую плиту-пьедестал (балкона).
Я ничуть не мало висел, счастливчик,
было так по-птичьи прелестно,
я насвистывал даже, кажется, марши или полонезы,
трепыхаясь, как филин, хохоча задушевно.
Потом — я не помню.
Помню — внизу татарские трупы людей (вертикальки)
в форме букв алфавита, запрокинутые человеческие клювы,
а на соседнем балконе —
чьи-то электрические часы —
еле тикающий бочонок, пристегнутый
солдатским ремнем к перилам (фосфоресцировали красным!).
Снял меня Ю-биляр художник ЭН.
Оказывается:
пальцы мои примерзли к тому пьедесталу,
кожу со всей хиромантией этой сорвало,
от холода и от про-висанья —
челюсти в судорогах стальных, на губах —
пурпурные пузырьки пены.
Силы святые (что ли?) под-держивали меня на
одиннадцатом этаже?
В больнице, забинтованный по-египетски, —
мне с суровостью, свойственной медицинскому персоналу,
объяснили и обрисовали, как я висел, как индивид,
в свете психоанализа и психотерапии,
у меня то же самое состояние (СОС — стоянье)
по последним данным науки нас и масс,
имя ему — «суицид»,
а, исходя из исходных данных, мне донельзя необходимо:
«взять себя в руки»
«труд во благо»
а еще лучше «во имя»
чтобы «войти в норму»
и «стать человеком»
а не болтаться как килька на одиннадцатом этаже,
не имея «цели в жизни»
зарывая «талант в землю».
В том-то и дело. Я до сих пор исполнял эти тезы.
Я еще пописывал кое-какие странички,
перепечатывал буквицы на атласной бумаге
и с безграничной радостью все эти музы — в мусоропровод
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
выбрасывал!
И вот опять… очнулся на льдине.
Я немел на корточках, как питекантроп.
Я попытался подняться — не получилось.
Я не чувствовал ног;
онемели они, отнялись, — не без логики мыслило мое существо.
Дамбы — двигались. Льдина летела.
И лоб уже ощущал боль от удара. (Предыдущая боль!)
На дамбах поблескивал иней. Красноватый. Как будто обсели
красноватые комары.
Сей кораблик из спрессованного водорода, построенный на
воздуховерфях, —
разобьется! — вдребезги! —
мое волшебное зеркальце,
на блестящей поверхности коего я еще балансирую,
мой быть может
пьедестал — из последних последний (а на скольких — стоял?),
моя пресловутая ледяная планета,
с которой так сверхъестественно просто
стартовать… (Стар-то ведь, и — куда?)
Вчера — ю-билей философского факультета.
Что бы произошло во всеобщей вселенной,
если бы кто-то невидимый и негласный лишил нас ю-билеев?
искушения Дьявола — стали бы самым распространенным явленьем —
мы затонули бы как атлантиды в кошмарах каш
и в прелестях прелюбодейства
в музыкальных музеях мы
разбрасывались бы мускулами во все стороны света
разорвали по струнке бы массовую музыкальную культуру
в библиотеках мы запалили бы колоссальные костры из
объясняющей нас литературы
с произведений истинного искусства мы слизывали бы самые
вкусные краски
своих нежных невест для семьи мы побросали бы
чтобы вступить в объятья со всякой попавшейся особью
заводы и фабрики свинофермы и мясо-молочные комбинаты мы
взорвали бы
мы плевали бы на Институты Инстанций
мы взяли бы винтовки новые на штык флажки!
Но ю-билеи — о гениальность двадцатого века!