впритык
еле-еле,
по Неве плывут плоты —
плиты елей.
От Невы каждый вал —
пуд, наверно!
И пульсирует Нева,
будто вена!
Красные листья
Красные листья,
красные листья,
бегают, будто красные лисы,
вдоль переездов железнодорожных,
вдоль перелесков,
по гроздьям морошки,
по родникам,
прозрачным, как линзы,
бегают листья,
красные лисы.
Им бы на кленах,
да
на суку,
Да
на черенки паутинки цеплять.
Красные листья ловят секунды,
ловят,
как лисы
ловят цыплят.
Бури сорвали
красные листья,
но не втоптали в почву!
Не втопчут!
Бегают листья — красные лисы
с кочки на кочку,
мимо шлагбаумов черно-белых
бегают,
бегают,
бегают,
бегают…
Цыганка
Тамбур с табуретку —
крошечный.
В тамбуре беретки,
брошки.
И сквозняк стобалльный
дых,
дых!
В тамбуре
столбами
табачный
дым.
Цыганка цигарку
мусолит, рвет…
Ох и цыганка!
Баба —
во!
Баба — барабан
в барбарисках бус,
баба — Жар-Птица,
баба — арбуз!
Я любуюсь бабой
и курю.
— Спой-ка мне о таборе, —
говорю.
— Спой о конях — дугами,
хвост вдогон, —
говорю,
а думаю…
о другом.
Цыганка цыкает
невпопад.
Цедит антрацитный
отрицательный взгляд:
— Вы мальчонка хрупкий,
но дон Жуан никак… —
и подает мне руку.
А рука!
Пальцы —
пять сарделек,
ладонь —
дамба!
— Не стесняйся, демон,
па-
га-
да-
ю!
Рука не меньше лошади.
Сдавит — жуть.
Я тяну ладошку
и дрожу.
____
Вот тебе и табор,
черт побери!
Громыхает тамбур,
что тамбурин!
Старик и море
Если нырнуть в первую прибрежную волну и вынырнуть со второй, то как бы ни был силен пловец, его неизбежно унесет в море.
Их было двое:
старик и море.
А пена —
розовая
пряжа!
А брызги —
розги,
а брызги —
пряжки!
Прожектора уже умолкли.
Их было двое:
старик и море.
И дело двигалось к рассвету.
Песчаник —
желтизна и глянец.
Первоначальный луч — разведчик
по волнам расплывался кляксой.
Как окрыленно
взмывали воды!
Валы-рулоны,
рулоны —
ордами
на берег
маршировали
друг за другом,
горбатый берег
бомбардируя.
Их было двое:
старик и море.
Старик
в брезенте, как в скафандре,
старик
в резине, как в ботфортах,
старик был сходен с утиль-шкафами
по приземленности,
по форме.
Нос ромбом.
Желваки шарами.
Щетина — частокол на скулах.
Щеку перекрестили шрамы —
следы пощечины акулы.
Да,
щеки — зернами брезента,
дощаты руки от усилий.
Старик был прочен и приземист,
как, повторяю, шкаф утильный!
Старик предчувствовал:
неделя,
от силы — год,
и он не сможет
севрюжин, сумрачных, как дебри,
приветить старческой кормежкой.
Ему привиделось:
в больнице
старик жевал диет-питанье.
И ржали сельди-кобылицы,
и каблуками его топтали.
Чужие сети
седлали
сельди.
Галдело
море —
во всей гордыне!
И молодые вздымали сети.
Гудели мускулы,
как дыни.
На берегу канаты.
Канты
на мотоботах.
Крабы — стадо!
Старик шагнул в волну, как в хату.
И всё.
И старика не стало.
Как окрыленно
взмывали воды!
Валы — рулоны!
Рулоны —
орды!
А пена —
розовая
пряжа!
А брызги —
розги!
А брызги —
пряжки!
И все равно
их было двое:
Старик
и Море!
Краснодар
Солнце — полной дозой!
Красота!
Что за город, что за
Краснодар!
Носят краснодарки —
примадонны
красные подарки —
помидоры.
Пухлые, —
сайки!
речистые, —
моторы!
Краснодарки сами —
помидоры!
«Нет» — банальным истинам!
Дети — матадоры,
не «цветы жизни» —
помидоры!
Воздух медно-муторен
и медов.
Солнце — самый мудрый
помидор.
Бойкий и бедовый,
как бидон,
город помидоров,
Город — Помидор!
Новороссийская ночь
Мир умиротворился.
Ночь.
Огни, как зерна риса.
Ночь.
Над Новороссийском
ночь.
Черна невыразимо
ночь.
А море — гоноболь.
Стекло.
Прожектор — голубой
циклоп.
Пять рыбаков — пять бурок
в лодке.
А ну, раздвинет буря локти?
Пять рыбаков.
Пять бурок — стяг.
Кобенится мотор — кабан.
В прожекторе — луче блестят
пять лиц —
пять голубых
камбал.
Чайная
Чайная —
ни чаю и ни чашек.
Лишь чугунный чайник,
прокопченный чайник.
Сочно —
апатитами,
млеют, млеют
очень аппетитные
пельмени.
Зубы разинули —
не до тарелок —
рыбаки-грузины,
рыбаки-греки.
Усы-полувенки,
фиолетовые скулы,
носы, что плавники
у акулы.
В чайной чавканье,
скрежет лука!
Пьем кагор из чайника,
как из люка!
Пьем,
а челюсть лязгает
о чугун.
Шашлыки ласковые —
с кочергу!
На четвертом чайнике
я полез в корзину:
— Мать моя — гречанка,
а отец — грузинка!
Шел я ошалелый,
шел в полушоке,
кустарники алели,
по щекам щелкали.
Ветер жаркий бил в лоб —
тысяча по Цельсию.
В это лето был улов
на пятьсот процентов!
«Язык не бывает изучен…»
Язык
не бывает изучен.
Земля не бывает изъезжена.
Над нами
созвездья созвучий!
Под нами
соцветья черешен!
А перед нами, перед —
зеленые ромбы гати,
самумы гагачьих перьев,
перьев гагачьих!
Сырые следы животных
поджаривает восток.
Заводы,
заводы,
заводы
пульсируют, как висок.
Мы высохнем,
как чернила.
А мир
все равно не познан.
Так пусть же птенцы
чирикают!
Пусть почки
дрожат на взводе
весеннего рубежа!
Пусть звезды,
стрекозы — звезды,
крыльями
дребезжат!
Гимн сарделькам
Да здравствуют сардельки!
Вот сардельки
раздулись в кипяченых пузырях,
ворочаются, хрюкают,
и даже
слегка повизгивают, наслаждаясь
горячей ванной…
Вот они, сардельки,
что кабаны,
что яростные губы
народов Африки!
Вы — слаще, чем бананы,
а чем арбузы — беспредельно слаще.
Да здравствуют сардельки!
Вы, сардельки,
в среде рабочей пользовались вечно
заслуженным, большим авторитетом.
Я
за день зарабатываю 20
сарделек,
бригадир мой — 27,
начальник цеха — 45,
директор —
411 сарделек!
Кто столько съест?
Гаргантюа? Гудзак?
На худший случай — Геркулес,
но где же,
в каких легендах,
мифах
и преданьях
разыщешь ту суммарность Геркулесов,
чтоб заменить директоров заводов?
Ребята!
Соберемся в новогодье
и выдвинем такое предложенье
с рационализаторским уклоном:
Чтоб к следующему году —
целый год! —
откладывать с получки по сардельке.
И к следующему году —
через год! —
мы елку — всю! —
сардельками украсим —
на елку —
сплошь! —
сарделек понавесим!
И я клянусь,
что в следующем году