ваш — вечный вертел, поровну — твердь и сушь,
ваша телесность тел, одушевленность душ.
Кто я? — паяц, бурлак, воин, монах, король? —
что вам! а боль — была. Благодарю боль.
На море вензеля. Песок утоптан, как воск.
Ваш, египтянка, взгляд, взлет ваших волос,
лунная леность лиц, ваших волос сирень,
рой ваших ресниц, или сердца секрет.
Над взморьем звезда Пса. О спите, судьбу моля,
чтоб в тридцать седьмой год — от рожденья меня
не опустить так — голову ниже плеч.
Боже — моя мечта! — но и мечта — меч.
Как золота земля, ходит в воде волна,
биться былинкой зла, шляться в венце вина,
волком звезде завыть, смерть свою торопя,
плакать, тебя забыть и — не любить тебя!
«Я тебя отворую у всех семей, у всех невест…»
Я тебя отворую у всех семей, у всех невест.
Аполлону — коровы, мяса́, а я — Гермес.
Аполлону — тирсы и стрелы, а я — сатир,
он — светящийся в солнце, а я — светлячком светил.
Я тебя (о двое нас, что — до них, остальных!),
я тебя отвою во всех восстаньях своих.
Я тобой отворю все уста моей молвы.
Я тебя отреву на всех площадях Москвы.
Он творил руками тебя, а я — рукокрыл.
Он трудился мильоны раз, а я в семь дней сотворил.
Он стражник жизни с серебряным топором.
Он — жизнь сама, а я — бессмертье твое.
Я тебя от рая (убежища нет!) уберегу.
Я тебя отправлю в века и убегу.
Я тебе ответил. В свидетели — весь свет.
Я тебе отверил. И нашего неба — нет.
Нет ни лун, ни злата, ни тиканья и ни мук.
Мне — молчать, как лунь, или мычать, как мул.
Эти буквицы боли — твои семена,
их расставлю и растравлю — и хватит с меня.
«Храни тебя, Христос, мой человек…»
Храни тебя, Христос, мой человек, —
мой целый век, ты тоже — он, один.
Не опускай своих соленых век,
ты, Человеческий невольник — Сын.
И сам с собою ночью наяву
ни воем и ничем не выдавай.
Пусть Сыну негде преклонить главу,
очнись и оглянись — на море май.
На море — мир. А миру — не до мук
твоих (и не до мужества!) — ничьих.
Сними с гвоздя свой колыбельный лук,
на тетиве стрелу свою начни.
И верь — опять воспрянет тетива.
Стрела свершится, рассекая страх.
Коленопреклоненная трава
восстанет. А у роз на деревах
распустятся, как девичьи, глаза.
А небо — необъятно вновь и вновь.
А нежная распутница — гроза
опять любовью окровавит кровь.
И ласточка, душа твоя тенет,
взовьется, овевая красный крест.
И ласково прошепчет в тишине:
— Он умер (сам сказал!), а вот — воскрес.
«Все прошло. Так тихо на душе…»
Все прошло. Так тихо на душе:
ни цветка, ни даже ветерка,
нет ни глаз моих и нет ушей,
сердце — твердым знаком вертикаль.
Потому причастья не прошу,
хлеба-соли. Оттанцован бал.
Этот эпос наш не я пишу.
Не шипит мой пенистый бокал.
Хлебом вскормлен, солнцем осолен
майский мир. И самолетных стай
улетанье с гулом… о старо!
И ни просьб, ни правды, и — прощай.
Сами судьбы — страшные суды,
мы — две чайки в мареве морей.
Буду буквица и знак звезды
небосклона памяти твоей.
«Я оставил последнюю пулю себе…»
Я оставил последнюю пулю себе.
Расстрелял, да не все. Да и то
эта пуля, закутанная в серебре, —
мой металл, мой талант, мой — дите.
И чем дальше, тем, может быть, больше больней
это время на племя менять.
Ты не плачь над серебряной пулей моей,
мой не друг, мой не брат, мой — не мать.
Это будет так просто. У самых ресниц
клюнет клювик, — ау, миражи!
И не будет вас мучить без всяких границ
мой ни страх, мой ни бред, мой — ни жизнь.
«Я вас любил. Любовь еще — быть может…»
Я вас любил. Любовь еще — быть может.
Но ей не быть.
Лишь конский топ на эхо нас помножит
да волчья сыть.
Ты кинь коня и волка приласкаешь…
Но ты — не та.
Плывет твой конь к тебе под парусами,
там — пустота.
Взовьется в звон мой волк — с клыками мячик
к тебе, но ты
уходишь в дебри девочек и мачех
моей мечты.
Труднее жить, моя, бороться — проще,
я не борюсь.
Ударит колокол грозы, пророчеств, —
я не боюсь
ни смерти, ни твоей бессмертной славы, —
звезду возжечь!
Хоть коне-волк у смертницы-заставы,
хоть — в ад возлечь!
Проклятий — нет, и нежность — не поможет,
я кровь ковал!
Я — вас любил. Любовь — еще быть может…
Не вас, не к вам.
Письмо из леса(вариации)
Лист желтый на небе не желтом,
но и не синем.
Иголочки с блеском у елей, а паутина —
как пена.
Воздух воздушен, и где-то там плачут
пчелы.
Вот ветерок, и листья еще
пролетели.
(Помни полет стрекозы и ее кружевце-
крылья!)
Солнце все засевает солнечным
цветом.
Вот я уйду во время луны
в небе.
Запах звериный, но из зверей
лишь я
не вою.
В этом лесу я как с тобой, но ты —
где ты?
Хоть бы оставила боль, но и боль —
былая.
И, запрокидывая лицо свое
к небу,
я говорю: ничего без тебя
мне нету.
Зелень цветная, блуд бледнокожих,
лебедь Египта,
мед молока, теплое тело,
нежные ноги,
челка на лбу — инок и конь! —
волосы власти!
Кисти твои не расплести —
так расплескались,
губы твои не целовать, —
замкнуты знаком,
не обнимать хладных колен —
окольцевали,
и на спине спящей твоей
нет мне ладони.
Спи, человек мой голубой,
девочка дочки,
в майской Москве в доме для нас
нет ни паркетки,
спи, ибо ты ночью — ничья,
даже в объятьях,
снятся тебе глазки машин,
как у китайцев.
Я по лесам, по чудесам
с кепкой скитаюсь,
снова смеюсь и сам про себя
песенку вою:
«Но
он
сел
в
лес
и
пил
лип
сок…»
Стал я так тих и не влюблен,
в буквы играю,
птица ль заплачет — я замолчу —
зверь ли завоет.
Я не приду, я не приснюсь
вовсе ни разу,
но и тебе (клятва!) живой
боль не позволю.
Я говорю: ничего без тебя
мне нету.
Я говорю, а ты не услышь
мой шепот,
может, последний в светлом лесу
вопль волчий,
все-таки мало, милая, нам
ласк леса.
Волк запрятался в лист, во тьму, —
знак смерти.
Рыбы ревут немо. В водах —
всхлип, всплески.
Жаворонок задохнулся и не
спас сердце.
Храбрая будь, хороший мой пес,
мой? чей ли?
Заперли в дом, двери на цепь, —
лай, что ли?!
В окна — бинокль, а телефон —
хор Хама.
Все на коленях, — в клятвах, в слезах!
О, овны!
Ты им не верь, ведь все равно
цель — цепью!
Ты так тиха. Шею твою —
в ошейник!
Лишь в полуснах-кошмарах твоих
бред бунта.
Будь же для всех бледной бедой,
бей болью,
грешная будь, нелающий мой,
мой майский!
Я ли не мудр: знаю язык:
карк врана,
я ли не храбр: перебегу
ход рака…
Все я солгал. В этом лесу
пусть плохо,
но не узнай, и вспоминать
не надо.
Вот я уйду во время луны
в небе.
Наших ночей — нет. И ничто —
время.
Наша любовь — холод и хлеб
страсти
в жизни без жертв — как поцелуй
детства.
Вот муравей — храбрый малыш