то прячется пружинкой, где темней.
Что думает она? Что — без гнезда?
Что век — одна? Что — только стоя спит?
И я не знаю. Тише, твари, вы,
Земли и Неба… кто-то там идет…
Еще я видел, как по лесу шла слеза.
Кто выплакал ее? Кто в лес впустил?
Как женщина, она обнажена и босиком. Она
светилась, как глаза. Но испарялось все ее лицо.
А тело извивалось в ужасе, что смерть.
Ее-то кто-то выплакал, а ей
заплакать — как? Ведь нету у нее второй
слезы, чтоб на тропинку обронить!..
Пока я шел, она уже пропала. Я
пошел по лесу вверх, чуть-чуть качая головой:
зачем под солнцем шла она? ведь солнце — яд.
Утро
Думаешь, день занимался с зари? Думай, думай!
Из Кара-Кум прилетел комар и кулаком хватил в окошко.
Встал я из-под одеял и кулаком комара по морде убил.
Как он упал! Как он лежал! —
в брюхе бурлила кровь, лапы лохматы, и с клювом, как аист,
с чьей-то мечтой ледяной на челе, — как мертвец!
Да, смерть — не шуточки утречком, это тебе не жизнь!
Лишь после этого ночь утратила сон, и день — занимался.
В воздухе, как в океане окна, петляли пять самолетов,
с телом как Суламифь — один, и ревели — четыре.
Солнце повисло вниз головой, как мак неслепящий.
Пахло жасмином, или навозом — так, запах как запах.
Шумели кусты ботвы картофеля, а понемножку
между кустами шли — кто куда — две старухи.
Первая: волосы — пар, в кофточке вязи, с косой
из железа, — как смерть.
Бок о бок с ней вторая: в юбке как зонтик,
вела на цепи овец розоворунных
(клевер, щавель, колокольчики, лютики, травки!).
«Мама! — вопили овцы. — Мама!» А пели:
пой-петушок-гребешок, семь соловьев и комарик (не тот, не мертвец!).
Видишь Восход: там стоял камень-валун, белый, как с хоботом слон.
Там по шоссе веселились велосипеды,
вместо колес — монеты серебряными рублями.
А под окошком моим, у колодца-болотца стояло моих два уха,
два часовых в красных касках и с автоматами: «Слушай,
о, слушай!»
Ибо писал я письмо Тебе, и мешала машинка.
А вот за тем облаком в белом — там
спрятались в каплях мои два глаза,
в чудо-бинокли глядя в Москву — в твои глаза,
ибо писал я письмо Тебе только для двух пар глаз — наших.
А над машинкой (мешала машинка!) уста мои были — немость,
чтоб не раскрыться не вовремя, чтоб не лгать.
Лишь торопились пальцы мои, но пальцы лишь буквицы выбивали,
не было в буквах ушей моих, глаз моих, губ,
пальцев моих пульсирующих (о, мешала машинка!),
черная путаница алфавита на белом…
Ибо писал я — письмо Тебе, а оно — лишь письмо, любое.
Псалом
Совести нет на скамьях, где гул голосов, лжепророки
с графинами, — глупость!
Этот совет — разврат, блуд белены — собранье.
В залах факельных ваших по алебастру лампы
всеосвещающие. Их письмена: «Встань и иди! И — будешь!»
Арфа моя отсырела от бреда бессонниц. Я встану рано.
Солнце Восхода из арфы моей выпарит росы.
Пепел — мой хлеб, а питье мое — мокрый воздух.
Камень — меня строитель отверг, и я не встану
ни во главу угла. Кану, куда вся канет.
Слово пою! — как пеликан в пустыне.
Сплю, говорю с глазами: филин кладбища:
вот оно вам, что вы возвещали «И — будешь!».
Будет! — лишь червь и кость ваших могил мяса.
Вы посмеялись над мыслью нищего: «Слово — суть сути».
Множество тел толкали меня и лимфой тельцов обливали.
Псы сатанели, пересчитали клыками мои ребра.
Ризы мои запятнали навозом, отчьи мои одеяния — в лепрозорий.
Дали мне в пищу желчь, в уста выливали уксус.
И восклицали: «Вот он вот-вот умрет, и имя его не воскреснет!»
Оводы очи мои клевали, от жаб — укусы,
гусенице — мои дерева плода, саранче — труд злака,
цепью убили мой виноград, а сикоморы — секирой,
скот мой казнили язвой, стада пали от молний.
Да, я дрожал душой. А вы восклицали:
«Кто к нам со Словом придет, тот от Слова погибнет!»
Так я молился во мгле своему Слову:
«Душу мою от меча не избавь, от псов — стук ее одинокий,
если мой путь — за горизонт, за — Долину Блужданий,
зла не убоюсь — со мною Твой жезл и Твой посох.
Гнев — на мгновенье Твой, на жизнь — жизнедаянье.
Вечером водворяется плач, наутро — с нами радость.
Нищий не навсегда забыт, бессмертна надежда нищих.
Бездна аукает бездне хором Твоих водопадов,
волны Твоей власти — над моей судьбою.
Логовищами львов, клыков и когтей — клятва!
Львам ли пленять во тьме чудеса Твоих таинств?
В этой земле забвенья оклеветали Твою правду.
Душу мою не возьми от злодейств, от львов — стук ее одинокий!
Те колесницами, те конями, а мы — именем Слова!
Схима или скитанья — чисел не надо: было!
Слезы — в сосуды воска, в страницы страх замуруем…
Слово — как звук Небес, и над нами — жилище солнца!»
Вымя племен нарывает, беременеют расы,
как сыты сыны их в лежбищах лжи, в шествиях празднеств,
дочери лижут живот на чердаках винных,
пленка завяла в глазах отцов, их уши упали.
Пир вы пророчили в грезах грядущих, — где же?
Ужас у вас самих: вот — удар стрелы! ибо сами — убийцы
стрельбищ.
Нет с вами пророка, и кто вас воспитает — доколе?!
Воды — твои, Вавилон, Блудница, а я — жив и слезу не вылью.
Арфу свою повешу на вербу, — шуми и мешай струнами!
Связанный вервием не откликнется Словом веселья,
очи он отвратит, язык за зубами отравит,
знака не даст, если в столицу ворвется варвар
(слышу копыто крови и меч мести!)
и разобьет о камни твоих младенцев!
Дождь
Шел дождь под солнцем. С палкой серебра.
По цвету сам — то солнце и желток,
а то кристаллом красным голубел.
В окно хотел зайти — я не впустил.
Есть дверь для всех, — давай в мой дом, дождь.
Позавтракал? Вот стол. Вот табурет.
Сухая рыба, хлеб (мой завтрак прост),
два яблока — тебе одно и мне.
Теперь послушай (ты поел?): ты шел
с Восхода на Закат. И ты поил
животный мир своей водой живой.
Ты мастер молний в небе молока.
Ты радуги рисуешь, как дитя.
И я, босой, дождинками дышу.
Я — только рисовальщик слов. Вот тут
корова, — нет молекул молока,
собака, — не укусит за меня,
Мадонна, — полюбила бы, но как?
Младенец, — годовалый на века.
Они мертвы под прессом ста страниц,
сейф текста без волшебного ключа.
Я так устал впустую рисовать.
Ты оживи мои творенья, дождь:
я жизнь не жил, а рисовал. Но им
даждь жизнь и страсть, насущный хлеб и кровь…
ДОЖДЬ ОЖИВИЛ ИХ И УЖЕ УШЕЛ…
Корова встала. Четырех копыт
четырехкратный треск и горла гул,
и поскакала вскачь за Горизонт,
и человечество — доило! — сыр,
сметана, сливки, масло, — польза крав!
Залаяла собака мне в лицо, —
не я хозяин и не та страна, —
кусать клыком! — я плетью выгнал вон!
Мадонна мне ничуть не отдалась,
вошел солдат и оплодотворил.
Я вырастил младенца в мужа. Он
сказал: ты не отец! — За рукоять
взял меч. И, может быть, меня убил…
Но умер я… Следы моих страниц
бесследны. Некому теперь творить.
Есть — поколенья. Счастливы — сейчас!
И сеют всюду мяса семена.
Слов не рисуют. Попросту растут.
А на моей могиле муравьи
стопами сапогами, — на войну.
Съев хлеб и соль, влюбленные тела
рождают третье тело. На луну
все воет сука с выводком щенят.
А дождь идет под солнцем. Так стучит
по тем трамваям палкой серебра.
А люди ледяные по утрам
идут на труд с дождем, — о, пот лица!..
Но умер я… И счастлив я, что мертв.
Элегия заката(Открытая форма)
Лавры и тернии ласточек переплетаются в солнце. Грезы.
Как золота земля, — незабудки, фиалки, а вот васильки —
голубые губы.
Овцы пасут овчины свои, очи у них — о, ничьи, ничьи… Глупость.
Люди бросают зерна — сеют свой злак и спирт, варят в
ведре капусту, — гнезда!
Час Последний лицом лучей на меня посмотрел, опустил
опять, гаснет.
Девы целуют млечные губы моей колыбели, их кудри
короновали, — гордость!
Кони. И ясли у них не пусты. А мы кто? — кентавры! Гульбищ!
Кровь племен у нас пузырится! Бьет копытом в алтарь! — Грешниц!
Чу! Гуси-лебеди, что ли? Но нет, это стая невест
неневестных! — гарпий!
Вот опустились в наш сад фонарики, флейты, перстни,
кувшины вина! — гости!
Птицам и девам, людям и коням мы говорим:
— Горе!
Мы, полуптицы и полудевы, мы, полулюди и полукони, — грянем!
Девы — пернаты, мы — на копытах, вам мечты, нам меч,
вам плач, нам пляски — гунны!
Наши копыта у нас без подков, когти у нас без перчаток, — гибель!
Шар нам земной — иноземен! Сверкай, сотрясайся, глобус!