Звезда моя, происхожденьем — Пса,
лакало млеко пастью из бутыли.
И лун в окошке — нуль. Я не писал.
Я пил стакан. И мысли не будили…
о вас… Я не венчал. Не развенчал.
Я вас любил. И разлюбить — что толку?
Не очарован был. И разоча-
рованья — нет. Я выдумал вас. Только.
Творец Тебя, я пью стакан плодов
творенья. Ты — обман. Я — брат обмана.
Долгов взаимных — нет. И нет продол-
женных ни «аллилуйя», ни «осанна».
Я не писал. Те в прошлом, — письмена!
Целуй любые лбы. Ходи, как ходишь.
Ты где-то есть. Но где-то без меня,
и где-то — нет тебя. Теперь — как хочешь.
Там на морях в огне вода валов.
(Тушил морями! Где двузначность наша?)
И в водах — человеческих голов
купанье поплавковое… Не надо.
А здесь — упал комар в чернильницу, — полет
из Космоса — в мою простую урну.
Господь с тобой, гость поздний. Поклюем
в чернилах кровь и поклянемся утру.
После
Теперь от вас — воспоминанье,
вас — пониманье:
Графин и грусть. Головка лампы.
Лучей заката карусели.
Луной без солнца пахнет ландыш.
Клюют лягушку коростели.
С дрожащей шпагой Дон Жуана,
факир пустынь, снег Эвереста,
ты — жизнь и факт, я — доживанье
себя, чье имя — блуд и ересь.
Теперь от вас — воспоминанье,
вас — поминанье:
Лилит столиц, мишень орлана,
ты крылья крови не спросила,
ты — правды знак, я — знак обмана…
Уже ушла… На том спасибо.
За «нет тебя!» — златая чаша!
Графин и грусть. В свечах бессонниц
листаю пальцем Книгу Часа…
А жизнь жует свой хлеб без соли.
Моя луна
Я с «племя» расплатился,
не к «время» льну.
Ироник романтизма, —
люблю луну!
Люблю за буквы-главы
чудес-часов,
за то, что — волчьи клятвы
и просьбы псов,
там жительницы — Мойры,
одни орлы,
за прорицанье моря,
прилив, отлив,
за то, что — Эсмеральдой! —
цыганка — блуд!
За то, что осмеяли,
а я — люблю!
В цепях, в слезах целуясь,
мы жжем мосты,
люблю ее за лунность
ничьей мечты,
возговорит с звездо
моя звезда,
что с узником я вою,
трясусь в кустах
с убийцей (лоб ломайте! —
спасать не позову!),
за то, что я, лунатик,
еще живу!
В Гагре
Ты помнишь третье море тех времен?
То море не без нас и не без неба.
Виднелись волны. Небо лунатизма.
И мы. Но нас не двое, — вдвое дети
в толпах телес, на пляжах отпылавших,
кто с полотенцем, кто в очках чернильных,
сандалии, сомбреро из соломы.
А горы в красных лилиях. Но не
закат. Безлунность. Бледность.
Не плакал — там…
Неправда. Нет. Не я.
Уже потом — я плакал. (И потом
не плакал! Слезы лишь без слов
имеют титул слез. А слово «слез»
уже не коронованной персоной
в стихах стоит, а так себе, короной
к рифмовке, скажем, «грез».)
Послушай, ты,
дитя второе, женское, ты, греза
тех трех морей, тех трех времен Тебя, —
кто ты?
Ты — суть моей судьбы святынь и таинств?
Ты — только тело, что с двумя глазами?
Жива ли ты? А может, эта кожа —
лишь мой папирус, на который знаки
я наносил, выписывая влагой
все волосы твои, живот, колени?
И в ночь на третье море, третье время
тебя любил, а утром — испарилась?
И я один. В испарине стою.
Прости за прозаизм… Но
мы стоим
под пальмами (прости за поэтизм).
Павлин пленяет самку. Мерзкий мерк.
Чирикают цикады. Бледность.
Ты
мерещишься мне птицей у плетня
(сталь-санаторий, ну, и сталь-плетень!)
на двух ногах, а на лице — два глаза!
Не бойся. Час у бесов — не сейчас.
Я камень поднимаю, но не кину.
Лети в полет! Там, в поднебесье — клекот!
Там — торжество! Там — стая. Не отстань!
Там клювами уже клюют кого-то,
тварь живу или мертвечину — мясо!
Лети и ты, чтоб клюв — наперевес!
Лети, ты, лепет трех морей и трех
времен! Ты в поднебесье — только точка
моих чернил… Передо мной папирус,
и утром знаки новые на нем
не знаю, — зазвучат, не зазвучат,
но — не твои, ты — с теми, там.
А камень
я поднесу к лицу, и он тик-таком
ответит мне (и у него — два глаза!).
И я отвечу. Положу потом
подальше. Чтоб какой молотобоец
не перестроил, — во главу угла!
Пусть — сам лежит и сам — тихонько дышит
сам по себе…
Отплываем
Васильки уже и маки —
асфодели,
листья как младенцы птичьи —
клювы, глазки.
Это наши души, души
в царстве смерти,
как на цыпочках, на лапках
с коготками.
Красота. Волненье Стикса —
блеск без блеска.
Апельсиновые тучи.
Воздух в звездах.
Кто-то всхлипнул. Или это —
чувство часа?
Лишь трехглавый лай без цепи
пса Цербера.
Вот лицо его без мяса
у Харона,
а весло его из камня
в волнах вялых.
Кудри черные с крылами
у Таната.
Меч конца теперь целую:
— Здравствуй!
Души, души, вот и башни
там, темницы.
В лодке люди. Отплываем:
ныне — тени.
До свиданья, или проще —
не прощайте!
Может, будет лучше меньше,
но — не хуже!
«В эту осень уста твои…»
В эту осень уста твои
я оставил на них, морях.
А их было по счету — три.
Только три, не моя.
Поздравляю твои глаза.
Воздух весел, и — кувырком
птиц надмирные голоса…
Ты, как птица, — листком!
Эту осень с устами лиц,
с голосами, с праздником глаз,
поздравляю с плодами птиц
или с листьями ласк!
В эту осень есть всякий плод,
лишь ромашек — нет. Не гадай!..
Третье море белым-бело,
как Великое Никогда.
Считалка прощанья
Может, наше третье море —
тридцать третье горе.
Но не стоит нам стараться
в тридевятой страсти.
Мир как мир, а мы как в мире
дважды два четыре.
Ничего над нами нету —
лишь седьмое небо!
Муза моя — дочь Мидаса
Вот мы вдвоем с тобой, Муза,
мы — вдовы.
Вдовы наш хлеб, любовь, бытие, —
бьют склянки!
В дождик музы́к, вин, пуль,
слов славы
мы босиком! — вот! — вам! —
бег к Богу.
Музу мою спаси, Дионис,
дочь Мидаса,
ты отними у нас навек
звук арфы,
он обращает ноты надежд
в звук злата,
это богатство отдай богачам, —
пусть пляшут!
Был на скатерти хлеб зерна, —
в золото — мякиш!
Я целовал ЕЕ лицо, —
вот вам — маска!
Жизнь зажигала звезды, — о нет! —
хлад металла!
Вы восклицали: богат, как Бог! —
Нищ. Голод.
Что мне фрукт Гесперид! Как прост
хлеб соли!
Грешницы где же? — Тепло тел, —
не статуй.
Дай не «аминь» во веки веков, —
пульс часа,
крови кровинку, воздуха вздох,
труд утра!
«Дождь идет по улицам, как лошадь…»
Дождь идет по улицам, как лошадь,
стукают вовсю его копыта
тут и там.
Человечки во плащах и шляпах
кутаются, а по лицам влага,
как сто слез.
Им совсем не больно, а — боятся, —
как стучат копыта исполина!
Так боялся варвар, если — Рим!
Дождь мой дождь. У медных магазинов
старец захлебнулся. Трость, как ветвь,
плавала. Стояли истуканы,
головами в кепочках качая:
— Вот ведь смерть! —
Или залил детскую коляску,
мама в ней выращивала кроху,
а детеныш тот
бился, как в аквариуме рыбка,
хвостиком и перышком плескался, —
жив еще!
А какой-то без трусов, в тельняшке
шел по лужам, как Христос по морю,
песню пел!
Двое, не таясь и не стесняясь,
предавались поцелуям, если
это называют поцелуем, —
ходуном ходили их зады
у пивного в кружевах ларька.
Трое ели кильку, улыбаясь,
угрожали мне самоубийством,
я сказал: согласен, а они,
бросив кильку, бросились в атаку
на меня, но я не защищался,
дал по морде трижды и ушел.
Шел я шел, а дождь стучал копытом
по моей башке, и я не вынес —
поскакал.
Дождь мой, лошадь, мы с тобой ускачем
за три моря в тридевято царство,
и в пути
бей копытом, не жалей живое,