человечков во плащах и шляпах —
труп на труп!
Старец сдох, — на то он был и старец.
Все-таки в живых еще детеныш!
Тот, в тельняшке, — он войдет в трусы!
Двое — любят. Их честны объятья.
И у всех у них вообще-то — счастье!
Умоляю: пожалей троих!
Ведь они убить себя хотели,
а потом меня, а я — по морде.
Хорошо ли так? Нехорошо!
Пожалей их. Отстрани от бедствий.
Ты спаси их сон крылами капель.
Пусть они
знают, что и порознь и все трое
прожили при жизни жизнь недаром:
кильку ели! — это ведь немало
для людей!
«Я вышел в ночь (лунатик без балкона!)…»
Я вышел в ночь (лунатик без балкона!).
Я вышел — только о тебе (прости!).
Мне незачем тебя будить и беспокоить.
Спит мир. Спишь ты. Спят горлицы и псы.
Лишь чей-то телевизор тенора
высвечивает. Золото снежится.
Я не спешу. Молений-телеграмм
не ждать. Спи, милая. Да спится.
Который час? Легла ли, не легла.
Одна ли, с кем-то, — у меня — такое!
Уже устал. Ты, ладно, не лгала.
И незачем тебя будить и беспокоить.
Ты посмотри (тебе не посмотреть!),
какая в мире муть и, скажем, слякоть.
И кислый дождь идет с косой, как смерть.
Не плачу. Так. Как в камере. Как с кляпом.
Ночь обуяла небо (чудный час!).
Не наш. Расстались мы, теперь — растаем.
Я вышел — о тебе. Но что до нас
векам, истории и мирозданью?
В такие вот часы ни слова не сказать.
А скажешь — и зарукоплещут ложи.
А сердце просит капельку свинца.
Но ведь нельзя. А то есть — невозможно.
Не подадут и этот миллиграмм.
Где серебро моей последней пули?
О Господи, наверно, ты легла,
а я опять — паяц тебя и публик.
Мои секунды сердца (вы о чем?!).
Что вам мои элегии и стансы?
Бродяги бред пред вечностью отчет —
опавшим лепестком под каблуками танца!
Нет сил у слов. Нудит один набат
не Бога — жарят жизнь тельцы без крови!
Я вышел вон. Прости. Я виноват.
И незачем тебя будить и беспокоить
было…
«Когда асфальт расставит розы…»
Когда асфальт расставит розы
в белых снегах,
я выхожу на улицы мороза
с никем, с никак.
Я выхожу и вижу: девы в масках, —
фигурки тех,
египетских. Но пресный привкус мяса
в очах у дев.
Увлажнены у юношей все уши, —
в звездах орда!
Тверды театры. В перепонках лужи.
Ответ — октябрь.
И только сердце так висит, шатаясь,
как на суке.
В куда, вокруг за тридевять шагаю
с никак, с никем?
«Выхожу один я. Нет дороги…»
Выхожу один я. Нет дороги.
Там — туман. Бессмертье не блестит.
Ночь, как ночь, — пустыня. Бред без Бога.
Ничего не чудится — без Ты.
Повторяю — ни в помине блеска.
Больно? Да. Но трудно ль? — Утром труд.
В небесах лишь пушкинские бесы.
Ничего мне нет — без Ты, без тут.
Жду — не жду — кому какое дело?
Жив — не жив — лишь совам хохотать.
(Эта птичка эхом пролетела.)
Ничего! — без Ты — без тут. Хоть так.
Нет утрат. Все проще — не могли мы
ни забыться, ни уснуть. Был — Бог!
Выхожу один я. До могилы
не дойти — темно и нет дорог.
«Я разлюблю (клянусь!). Тот рай-бал!..»
Я разлюблю (клянусь!). Тот рай-бал!
Империя бокалов! Рой роз!
Но отзвенел от вин злат-зал.
И мусорщик метет грязь грез.
А я во тьме ласкаю мех свеч,
кружатся буквы — ипподром ваз…
Я вынесу любую месть, меч,
не разобью ни розы в знак вас.
Как счастье в них царит — цепей шелк,
их храп — хорош, тверда звезда правд,
они пришли за мной — в щитах щек!
Что ж. Грудь моя открыта, — бей, брат!
Я вынесу любую плеть, плен.
Я разлюблю тебя в телах толп.
Ибо — для них кольца твоих колен,
девичья нежность твоих, а я — тот,
так, которого не было, не вопрос
и не ответствие, — стук ничьих сердец…
«Вправо пойдешь», «влево пойдешь» — путь прост,
да не сложнее, в общем-то, третий — путь в смерть.
«Не любила меня…»
Не любила меня
без льгот.
Обеляла себя,
как боль.
Не любила меня
легко, —
объявляла мне бои!
Амазонка, мой меч —
дарю!
Все вам, хищница,
хохотать.
Время близится
к декабрю, —
ухожу в холода!
Мир в морозах чудес.
Прощу
все отлучки моим
словам.
Возвращенье же — не по плечу
даже, девушка, вам!
Завершенье
Завершено. Книге нашей конец.
Храм, — и живи! Гнезда-ласточки птиц.
Цоколь злащен. В цепях фундамент колец.
Фрески — моей любви, Женщина, или твоих лиц.
Тебя отобрали, моя, отобрали от «О».
Брал кто хотел, — о, эта ярмарка хамства Сарая!
Брали больней, чем от ребра брал Бог,
Дух сотворяя, Круг сотворяя, Двух сотворяя.
Храм — хоронили: ласточек — в око, в лет,
злато лизали, кольца — для уха черни,
фрески — по камушку, чтобы дышал живот,
у очага, чтобы каждый кирпич — для чтенья.
Что ты наделал, я? Смерть двух сердец —
ужас! — в кроватях предательств читателей, чтиц,
в склянках лекарств, в свекольниках вин книге нашей — конец.
(Балл библейский! Теперь — типографский текст страниц).
Тебя отобрали, моя, от «О», и ор
вранов бенгальских морей двух душ — суп с сухарями! —
с травкой теперь жует трудящийся хор,
день сотворяя, дом сотворяя, дуб сотворяя.
Ты, мой соратник! По буквам тебя любил.
Кровь отливал в колокола текста.
Книге — конец. И тебя уже убил,
хоть еще ходит где-то имя твое и тело.
ДЕВА-РЫБА1974
«Сожгли мосты и основали Рим…»
Сожгли мосты и основали Рим.
Во всех столицах города-артиста
листались флейты, поцелуи и
Калигулы… Потом пришел Аттила.
Сожгли себя и основали рай.
Аукали, как девственники эха!
А розы!.. Музицировали стай
курлыканье… Потом явилась Ева.
Четверостишия
Нет гнева у меня, нет гнева.
Есть вены, в них луна и миражи.
Жуть рая — жить. Волшебна власть геенны.
Я просто пал, как свиньям желудь лжи.
Но мир — но мы. Но светозарен Бес.
А тот, не-бесник — плутовство и плен!
Чреватость чрева и бездарность бездн
еще в наскальной памяти поэм.
Но жизнь — но жизнь. Не во скалах скульптур.
Не во надзвездье, — слякоть о главу!
Сметана спермы, светлый смех скоту
во отрубях, во плеске оплеух.
Не веселись. Не пал. Я просто плох.
Я не боюсь ни Бога, ни Тебя.
Боюсь, что Ты — лишь ты, а Бог — лишь бог, —
для оскопленья Зверя и телят.
Не вовсе волчья ярость. Не Анчар.
Отставленный, под лай и улюлюк,
оскаленный (ни слез, ни по ночам!),
отравленный, всем говорю: ЛЮБЛЮ.
«Слова слабы…»
Слова слабы.
А жизнь — желанье.
Овал судьбы —
Жидом журнальным.
Ликуй, ошейник!
Правша, левша ли…
Жизнь? Лишь лишений
бы не лишали.
Хоть бы лишений
не лишали.
Нам нет леченья,
но бьют лежачих.
Но бьют. Но, Брат,
будь бодр, как не был.
Мы бьем в набат
глаголов гнева!
Пусть глас наш глух,
зеницы — пленки,
мы вникнем в слух
сквозь перепонки.
Так неживой
признался честно:
— Все ничего.
Все так чудесно.
И просто так
готов рыдать я
от пустяка —
рукопожатья.
«Обман ли, нет ли — музыка мала…»
Обман ли, нет ли — музыка мала.
Мерзавки — Музы! Я люблю любить.
Моя! Ты, знаю, знаешь, что моя
профессия (как все бывало) быть
обманутым. Ах, ты, пальба — гульба!
Что в прошлом у тебя — с моей совой!
Мой смех на мерзло-мертвенных губах
и голубых — так до смешного мой.
Так до смешного так мне жаль ее.
С реченьями «люблю» и «не судьба».
Вы, женщина, — двуногое жилье,