любовного!.. Погаснет лампа нам.
Отчаянье ли? Ревность ли по лимфе
александрийской конницей?.. Пастбища
оставим те… Нам — комната, мы — рыбы,
нас — двое. Нам захлебываться тут.
На завтра — труд копыт и крыл Пегаса,
полиция цитат и холод хлеба,
нам — чоканье коленных чашек-здравиц,
шампанские кружочки чешуи!
О, ревом рыбы! Нам хвосты, как в схватке,
и мускулы в узлах, и вопль, и лепет,
нам пальцы — пять и пять на поясницах!
Целую… Отпечатки на сосцах
и пальцев, и ответных поцелуев,
и к жабрам присосавшиеся жабры
лица, и в отворотах междуножий
высасываем языками слизь
зловещую… Узнать — возненавидеть.
Любить — не знать. Мы памятны — все знали:
наитья нет, и нет ни капилляра,
который чьи-то чресла не ласкал,
все волосы всех тел нам не распутать,
бичи бесчестья или зло лобзанья,
а проще — грех не в грех и храм не в храм.
Гул от луны. Проспекты Петербурга.
Уплыть в каналы и легко лакать нам
чужую жизнь, тела чужие, рыба,
блевать под кем попало и на ком.
Так минет труд. Так минет мир. И род мой.
Последний сам, без звука вас, последних
благословляю!.. В келье два девиза:
улыбка и змеиные уста.
Простая песенка
Раем оросило, солнечно и утро…
Во дворе осина, а на ней Иуда.
А под ней иду я, рву рукою колос.
Холодно и дует. И повсюду космос.
Я в посудах яды, как и все, лакаю,
как и все, от яви — сам себе лекарство.
Душу дай в отчизне — душу замордую.
Дай звезду от жизни — в жизни замурую.
Так-то замирая совами болота,
мыслим: за морями солнце и свобода!
Правда опростила!.. А проснемся утром:
во дворе осина, а на ней Иуда.
Трое
В небесах
кот-мурлыка, безумец-мяук на подушечках лап.
Он в ботфортах, он в каске, он в красном плаще, Аладдин
лунных ламп.
Но ни пса.
Послужи
человечеству лаем, хвостом и клыком, — сам не свой,
пес лежит,
он в туманность ушел, он уснул, он уже назывался звездой.
С пива мышь
расшумелась в кладовке: мурлыка-мяук дует в ус на луне,
пес в созвездье, на нас — нуль вниманья… ну что ж, —
нуль и мне.
Спи, малыш!
«Серебряный листик на красной стене…»
Серебряный листик на красной стене,
о, август-летатель на красном огне!
О, воздух деревьев и дождь-водопой!
Деревьям не жаль расставаться с листвой.
Не жаль им сейчас и не жаль в сентябре,
пусть все золотые, один — в серебре.
И листьям не жаль, потому что удел.
Шумели все вместе, один — улетел.
Шел воздух, и дождик тела заливал.
И кто-то очнулся, и кто-то завял…
Я видел. Виденьем своим дорожил:
был красный этаж и листок серебра…
Для стихотворенья один не дожил
пол-августа и два-три дня сентября.
Жизнь моя
Вот идет моя жизнь, как эстонка, —
озерцо хитрохвостая килька
век овец муравей или вермут
шепот-папоротник в янтаре
эхо солнышка серп в перелесках
капли воздуха крыл воробьиных
вермишелька-березка в болотце
хутор-стеклышко в январе.
Вот идет моя жизнь, моя полька, —
в ореолах волос соловьиных
вол солома осел и Мария
слякоть слов и мазурка-метель
стать-скакун сабля конфедератка
что по ландышам красным копытом
клювы славы орел Краковия
кафедральный крест и мятеж.
Вот идет моя жизнь, как еврейка, —
скрипка-Руфь эра Экклезиаста
урна-мера для звезд златожелтых
за электроколючками культ
йодом Иова храмом хирурга
дециперстная месть Моисея
цифра Зверя за правду праотчью
нас на злато на арфы на кнут!
Так: три девы, три чрева, три рода, —
триединство мое троекровье
что же мне многоженство монголов
глупость флагов глумленье Голгоф
кто я им сам не знающий кто я
их не их не герой этих гео
дан глагол и я лгу но глаголю
проклиная и их и глагол.
Венок сонетов
Не возвратить мне молодость твою,
как февралю погасшую траву,
как вьюге моря — факелы наяд.
Так сердце спит. Так я себя травлю.
Ноябрь.
Ноябрь и ночь! Бубенчики, толпа
цыганок сна, и лампочка тепла,
луна с крылами — в кружеве морей!
Но ни кровинки в прошлом у тебя
моей.
О, жизнь желаний — скрипками цыган,
и блеск берез, и красны кони роз!..
В окне дожди… и дрожь. Я пью стакан.
Не возвратить мне воздуха берез.
Не возвратить мне возраста берез.
— Чу! — у окна аукнул Берлиоз,
а, может, Моцарт?.. Это ветр — картав…
Так красный конь твой, лишь поводья брось, —
кентавр!
Поводья брось, и схватят за крыла
твою луну. Отметят знаком зла
курлык журавлика и клич дрозда.
Теперь ноябрь расставил зеркала
дождя.
Теперь — лай льва, не соловья слова…
А в прошлых нивах, в празднествах вина
твое лицо кто сколько целовал?..
Не ревность. Время ноября — война.
Не ревность. Ты сама собой — война.
Мой меч — в морях, я — влага валуна,
я испаряюсь, я уже не явь,
лишь сердце дышит о пяти волнах, —
не ямб.
За спесь беспутства собственного — мсти,
что к прошлому тебе не сжечь мосты,
оттуда звук и зов — ноябрь, немей!
Что дождь волос весенних моросит
не мне.
Я осень. Остановка вне тепла,
вне времени, вне мести, вне молвы,
я — ни кровинки в прошлом у тебя.
Сверкай же, сердце! Или нет — молчи.
Сверкай же, сердце! Или же молчи.
В окне молочном — лампа и мечты
о чем? О той черемухе вдвоем,
сирени празднеств? А потом мечи
возьмем?
Но невеселье невское! О, ты
еще не знаешь этот знак орды,
как за любовь — болото, улюлюк…
Один виновен всуе и один
люблю.
Но не тебя. Неправда — не себя.
Я лишь беру стрелу, как тетиву,
лишь целит Муза в око серебра
бессонницы, — так я тебя творю.
Не возродить, — и я тебя творю,
кровь девственности — жертва топору,
Пигмалион — творенье долюбить!
Твой лоб клеймен, и моему тавру
да быть!
Залив звенит! На водопой — такси.
Корабль в волнах запрятался, — так скиф
в засаде… Вот Кронштадт, как ферзь утрат.
Моей машинки — пишущей тоски —
удар! —
и утро! Смолкли клавиши. Лицо
твое — во всю страницу, или звук
лица, мной сотворенного… С листвой
деревьев нет. Отдали всю листву.
Деревья отпустили всю листву.
Лист в желтых жилках спит себе в лесу,
лист в красных кляксах — в луже, сам не свой.
Деревья без прикрас. Лицом к лицу
со мной.
Ни суеты у них, им нет суда.
«Деревьями» вот эти существа
лишь мы зовем. И наш глагол весом
лишь нам… А как они зовут себя? —
«Венцом
Творенья?» Человек для них — лишь мысь,
по древу растекашется в траву.
И что для них, что с «мысь» рифмуем «мы»,
и что тебе, как я тебя зову?
Как ты — меня?.. А я тебя зову,
аук! — а отклик — дождиком в золу.
Так штиль безлунья вопрошает шторм.
Так вопрошает муравей зарю…
И что?
Что солнце — светоносец и свирель,
что море — серебро или сирень,
что небо — не божественно ничуть,
что ты — лишь ты, а я зову «своей»
ничью?
О, мания метафор! В леденцах
златых песок. Матрешечный наряд
хвои. А в небе твоего лица
не отыскать, — коварство и… ноябрь.
Но я
жду вечера, и вечер — вот уже.
Вишневый воздух в птицах виражей.
Мир морю! На луне лицо нуля.
Опять окно в дыханье витражей.
Листок
в своих бумажных лепестках белел,
он в буквах был и на столе болел.
Хозяин — я с бессмысленным лицом
читал чертеж. Хозяин был без дел.
Листок любил хозяина. Часы,
отчаянно тиктакая (о чем?),
произносили буквы, как чтецы.
Я лишь стенографировал отчет.
О чем?
Что львице лай, а слава соловью,