солнце как солнце, кровь — это кровь,
лира есть лира, играй как играется пальчик,
хлеб твой так прост, соль так светла.
(Люди картофельной крови санкционируют солнце,
эмансипированное поднебесье — для всех,
игры лиризма — мультипликаций экраны,
хлеб соль да плюс балахон, — ты согласен? — О да.)
Что отреченье? Но рифмы — не речи. Что ж от речей
отрекаться?
Отчаянье? — чаяний не было, отчаиваться — от чего?
На электрической лестнице, на семьдесят третьей ступеньке,
хоть на одно хотенье хоть на одно бормотанье хоть на одну
сигарету,
— ОСТАВЬТЕ МЕНЯ…
Двадцать второго марта двадцатого века.
Улица Зодчего Росси. Воздушная кубатура двора.
Птички-типички. Песик-вопросик (правдив Пудельяни!),
задние лапки, присел, — о оскверняет сквер!
Слева в окошках — либидо-балеринки. (Танец туник Тициана!)
Справа в окошках — по семь сосисок в кастрюлях,
как в люстрах по семь свеч.
Небо — как Ньютон — своим пресловутым биномом
всё вечереет. Всё веществеет. «Вечность вещает» ли — нам?
Немость не мне. Но я нем, я смотрю, окошко в окошко…
Ясен язык мой. Но он одинок. Я говорю:
В корпусе цвета желе, моему параллельном,
точно таком же мартовском, как и моем,
денно горит, нощно горит! — в окошке
кляксой проклятья (клянусь!) — красный фонарь!
Кто ты, фонарь? То ли фотограф ты (фотопленку
тайную опускает в фиксаж (в фиксаж — тело мое!)).
То ли ты резидент за занавеской
законспирированный (Циклоп-телеглаз!).
Или ты электророза — опознавательный знак экстра-эстета?
Или сигнал: в окно не выходить, пятый этаж… («Стоп, не
оступись!»)
Кто ты — звезда Вифлеема? нимб Нибелунга? фрукт фараона?
Лампа лучей инфракрасных? (Я не Аладдин!)
Череп мой, панцирь мой черепаший (маска мозга!),
слезы истерик (орда одиночеств), труд (онанизма аз!) —
все профильтруете — спрутиков спермы, коварство крови —
фильм лимфатический! — отдрессируете сердце в дублях души!
Львиные ливни, волчья вечеря, сомнамбулизм солнца,
денно и нощно, и было и есмь, и во веки веков, —
знай неизвестный: не в небе звездой возмездья, —
обыкновенность, окошко, — кара твоя — красный фонарь!
Важен ли вымысел? Правда — не правило Слова,
нет вас, ни вымысел, правды, естественно, нет.
На улице Зодчего Росси дождь — моросило. Фильм рифмовали:
красногвардейские шлемы, с ребрышками статистки… залп!
Вот и в квартире, в храме линолеум-шоколада
умер сосед по фамилии Поздненько. Федор Ильич.
Кто он? Стрелял из револьвера клопов. Был телевизор.
Преподавал математику школы. Не лыс.
Что он? Ценил цветы в целлофане (боялся — замерзнут),
изумлялся, что дешево (что искусственные — не знал).
Кто он? Знал гравитацию: если бы люди ростом пять метров,
что бы для них — курицыно яйцо?
Не извинялся, стеснялся. Если бы мы мертвеца вопросили:
— Ты умер?
Он бы смутился: — Да нет, так, немножечко похолодел.
Лгал ли он? Был бедолага? «Маленький»? «Труженик»?
«Смертный»?
Умер. Н. Гоголь шинель не отбирал.
Красный фонарь (как я боялся!) — он разгадал. Однажды
окошко
он осмотрел. И сказал: ты смотришь со стула. Ты встань.
Встал я: в корпусе цвета желе параллельном, по вертикали
на всех этажах (всех — пять!) горело — пять фонарей!
В доме есть лестница. У лестниц есть лифты.
У лифтов — красный сигнал, что лифт неисправен, — он
объяснил.
Я не смеялся. Я был благодарен: он опроверг мои муки.
Спасибо за правду. Поздненько, Федор Ильич.
Моей машинке
Нищецы Неба, баловцы Библий, церковцы Цели, —
за хлебок хлеба как нам пульс били по сердцам цепью,
по перстам Таинств, по губам Божьим — двум! — по тем
Царствам! —
Где ж ты был — не был, кровенос боя, Зверь мой швейцарский?
В больнице
Что читает вслух ворона
для дерев?
Лошади пасутся на веревке
во дворе.
Без одежд, как девы-жрицы клада
(в ноздрю — серьгу!)
о губами, лунными от хлада
клевер стригут.
Диски звезд — классическая форма
(как ты, с кем?)
Фонарь стоит в фарфоровом
котелке.
В одеялах я — мораль-улитка:
диагноз дан.
Медсестра, как мумия, мурлыкает.
Спит. Диван.
Что тебе, моё в медузах тело:
тут ли ты, не тут?
Темя — ты лить пульс души, лишь тема
температур.
Пересмешник, церковка паскудства,
и не так я, время, умирал…
Лошади — пожалуйста! — пасутся!
Я боюсь. Два глаза у меня.
Я сижу в сумасшедшем доме.
Я записываю на соломе:
«Нет гетер, кораблей, расчески.
Нет баллад. На стеклах решетки.
Одеяльце-то поросячье.
А сказали, что здесь — предсчастье.
Где же счастье?» — я говорю.
И глазами уже горю.
«В смерти ли? Но там — не у дел.
Не глаголят. Никто. Нигде.
Демоны в антимир замуруют.
Двойники с анти-я зарифмуют».
Я чело к стеклам поднимаю.
Я записываю, но понимаю:
Мир мой — здесь. Я мое — на соломе.
Это — зрелость. Ее семена.
Я сижу в сумасшедшем доме.
И никак не сойти с ума.
Легкая песенка на мосту
Как зверь в звездах — уже заря.
Ресницы роз у фонаря.
Вот девушка. С душой. Одна, —
все движется. О не обман.
Вот юноша. Не педераст, —
и он с душой. И не предаст.
Но лучше бы: вот водоем,
чтоб эти двое бы — вдвоем!
Я б отгадал глоток их мук.
Был бы сочувствен мой мяук.
А так — ни с кем и ни о ком
грущу с глазами: где мой Холм?
Все как всегда(лубок с монголом)
Монгол стоял на холме и как ветряная мельница бежал на месте.
Глаза у него с грустинкой но не худ
а даже влажен животик потому что он был — ниоткуд.
Бежать-то бежал а в левой деснице держал драгоценность —
курицыно яйцо.
В ноздрях еще дрожало из высоковольтной проволоки —
кольцо.
Я подошел и подышал в его не без желтизны лицо.
Я — что! У меня — мечта а вот вам пожалуйста тип — скулы
скалисты
(Не будем же бужировать в геноскоп семена — не
семинаристы).
В правой деснице держал он букварь с буквой «Б».
Значит все в норме сей человек — в борьбе.
В первом глазу у Монгола — виденье вина.
Ну и что! Ведь во втором глазу — голубизна.
— Как тут тебе на холме? — вот как я вопросил задыхаясь от
века.
— Как ветряная мельница я бегу на месте, — вот как он
ответил. И я не знаю лучше ответа.
Вот как исторически в силу общественных обстоятельств
сложилось.
Я-ты-он-мы-вы-они — по-товарищески сдружилось.
Результат налицо:
не без желтизны но никто никому не пленник естественное
единство ни мяса ни мести…
Вот как хорошо когда на холме как ветряная мельница каждый
бежит на своем месте.
Бессмертье в тумане
Радужные в тумане мыльные пузыри — фонари.
Спичку зажжешь к сигарете — всюду вода, лишь язычок в трех
пальцах — звезда.
Тикают по циферблатам цикады… пусть их, их цель… Пульс и
капель!
В небе — нет неба. Август арктический, или оптический
очи-обман?.. Ночь и туман.
Хор или ноль?.. Ходит, как нож с лезвием чей-то ничей человек.
Целый век.
Ходит, складной (с кляпом? каникулы?)
и никак самого себя не сложить.
(Как в слезах! Как в глазах!). Стало жить невмоготу…
Но наготу ни лезвия не боится
и что ему чьи-то «нельзя», но не готов ноготок.
Как научился (на «у» или числа?) так не уметь — не умереть?
Или надеется, знает (незнаемый!) все про любовь… и кровь?..
И… — вновь?
Или бессмертье — больше близ смерти?…….