найдутся троны за дождями в тучах
не унимайся влага у кувшина
не иссякай отвага у кошмара
не разорвать повязку золотую
не расплавляется клеймо-кольцо…
Я ГОВОРЮ: В СВЯЩЕННЫХ ЗАЛАХ ДУЕТ,
но бьется над колодцем колесо!
ТЫ ДОМИК С УШКАМИ ИЛИ УЛИТКА
ЗА ЧТО ЕЕ ЗА СОРОК РАЗ УБИЛА
ЛИШЬ НЕПРИКАЯННОСТЬ И ПРОСЬБЫ СЕРДЦА
«НАС НЕ ОСТАЛОСЬ» ЕСТЬ ТАКАЯ СЕКТА
А ИГРЫ В ИКС В ИСТОРИЮ В ИСКУССТВА
НЕ ДЛЯ ЛЮБВИ А ЧТО ЛИ ДЛЯ ИЗГОЙСТВА
ТВОЙ ЗАЛ ЗЕМЛЯ СКОРЛУПКА ДЛЯ МОТИВА
ЗА ВЗМАХОМ НЕМОРЕЙ КОРАБЛЬ МЕТАЛЛА
БЕЗ ЯКОРЯ КОМПАСА ТВОЙ ВОЗНИЦА
НА МАЧТЕ ПОД НАЗВАНИЕМ БИЗАНЬ
ДО ДНА МЕНЯ ДО ДНЯ МЕНЯ — ВОЗВРАТА, —
Я ГОВОРЮ В ДЕНЬ ГНЕВА В ЭТОТ ДЕНЬ!
Колыбельная
Тихо-лихо. Да шесть
бьют на башне часов.
Хлад и ландыш в душе.
Дверь у тварь на засов.
Спи, ребенок людей.
Лодка, лунность и шест.
На звездах шесть друзей,
потому что их шесть.
Шесть над морем шаров, —
фонари кораблей,
шесть шаров — шесть голов,
в глазиках — шесть гвоздей.
Море-цепь, море-тать,
с весел каплет испуг.
Будем рты целовать,
два детеныша рук.
Спи, ребенок морей.
Лодка-люлька и шест.
В воздухе шесть зверей, —
в ножках выросла шерсть,
лобик вырастил рог,
шесть клешней — рыба рак…
Спи на море морок
мой ребенок-рыбак.
Что-то воет не волк,
нет мозолей в горсти.
Два детеныша вод
будем в грусти грести.
Ведь пока что у нас
качки нет, — море-муть.
Месяц лун красномяс,
лун, а может быть, Муз.
Десять лет спустя
Твой фотоснимок
(вот Вам, Волжанка!)
в Париже.
Твой без тебя.
Полюбуйся:
я — ртуть во рту.
Май не по мне:
даже в Дувре твоя
Джоконда.
Я не люблю
люмпенский абрис
ее.
Мне Леонардо
лишь гений лица,
но не кисти.
Ты их любила.
И вот фотография —
факт.
Мертвый мазут.
В Сене снуют
сигареты.
Я фотоснимок
тебя… Я посмертный —
сюда?!
Радость моя!
Скифы скитались
прежде Парижа.
Нам не дана
(бойся Данайцев!)
ересь Европ.
В лицах есть что-то:
ответ на себя?
тост телячий?
Я без себя.
Да и кисти мои
не у лиц.
Жалко Париж.
Я был… как бы не был
в отеле.
Твой фотоснимок
не совместился
ни с кем.
Третий Париж
В отеле «Викторья», плац д’Итали, у сквера Верлена
хозяин-араб, но безработица, в сквере же меж дерев монумент,
но не Верлен, а майор-интендант, как и у нас — военный,
а окна мои выходили на монастырь,
одно как окно в номере, а второе — дворцовая дверца,
незастекленная, был умывальник с водой,
лимонное мыло по генеалогии древа
Бурбонов, и я босиком с кровати крался на водопой.
Вишневая водка стояла в шкафу, но не инфернальна, —
ее я не пил. Для гостей? Но и гости не пили ея.
Входили и выходили, но не на монастырь, а интеллигентно, —
вот выбриты! до вибрации лиц! Брился и я, —
весь в синем вельвете. Весна. Все уже заговорили по-польски.
Я загоревал: ведь французский я знал наизусть.
Я явился в Париж тверд и с целью: творческие поиски.
С искусством уже приискал: и араба отель полюбился и майор
не хуже ничуть.
«Верлен и верлибр!» — срифмовал бы и новый папа-итальянец.
А «Аполлинер и апрель» — я в Варшаве еще рифмовал.
Дул дождь, как ветрами. Я взял зонтик. Что это? Стриптиз или
танец? —
Протестовали студентки-спортсменки у входа в бассейн под
дождем.
Люблю социальные сцены. И ноты протеста:
когда не впускают в бассейн искупаться в одежде от хлада —
впустить!
На Монпарнасе в качестве живописи ультра-портрета
музей Барбиду. По нервам понравился. Не оцениваю. И пусть.
Воздвигнули Черную Башню — четырежды выше Эйфеля.
Бессмертная башня. Французы и в архитектуре сильны.
Эйфель был берцов. Боже-башня уже из кайф-кафеля.
Уйди из Парижа — увидишь ее из Советской страны.
Зачем же я в трату валют (все ж с оговоркой — обмена!).
На аэротаможне аэротаможенники (наши ли?)
нашли, мне карманы проверивая, четыре грецких ореха,
их били кувалдой, искали брильянты короны моей и огорчились,
что не нашли.
Мне сердце предсказывало: не будь индифферентным,
ищи интересных людей, нет их в номере, ты, гамадрил.
Но Джонни Бурбон мне был ни в коем случае неинтересен:
я пил с ним водопроводную воду из крана и сигареты «Tanja»
курил.
Он в банке служил банковским служащим, чтобы, как рантье,
работать:
картинная галерея, дворец в Жермини,
три дочери-шарм и бушуют, но пред будущим робость:
что сын не предвидится — возраст жены.
Последний Бурбон, Джонни плакал чуть ли не по-королевски:
последний мужчина в роду — последний Бурбон!
Я его утешал, что и Фаэтон был последний в коляске,
и что каждый мужчина — последний мужчина себе…
Барабан
гард-републикен в двенадцать ноль-ноль раздавался!
Есть у Столицы статут, а в двенадцать-ноль-ноль у Столицы
стресс:
обычай обеда: цыпленок и беф челюстями от шкур раздевался,
здесь к цыпленку и бефу, я бы сказал, — неиссякаемый
интерес.
Художники из киноискусства, консьержки с ключами,
дельцы и девцы, чиновник и человек,
премьер-министры и диссиденты, комиссары полиции и клошары
обедают с двенадцати ноль-ноль и в четырнадцать ноль-ноль
закрывается чек.
Пустеет Париж. Два часа иностранцы, не зная инстанций, вне
нравственности народа.
Пьют пот и завидуют злобой, им нет интервью. Им ответ:
«Обедает двести двадцать четыре миллиона зубов. Осторожно!»
Пой, хор херувимов. Хороший обычай — обед.
О женщинах. Думается, элегантность в них есть. Но с волосами
старались не мыться.
Мы моемся чаще, но я не рискнул бы отметить — вовсю.
Я фемин уговаривал по-французски, без акцента: «Вот мыло!
Вот миска!»
Не мылись. Так и уходили без поцелуя в растительных волосах.
О чем же отчет?..
Прага-76
1
В Праге у меня было три врага:
КАМИН
КОТИК
и КАТАПУЛЬТА.
2
М. Цветаева любила горы.
Простите, автор Горы, не панибратство, — у Пана
люди — рода мужчин, братья. Сестрам — живот людства.
3
Пражской Весны я не видел, не люблю я весну.
Там, как говорится, Читатель очнулся или… очутился?
Думается, Злата Прага за цветенье Сада себя не в ответе.
Я был в Москве. Я привез семьдесят с чем-то проз о «Летучем
Голландце».
Рукопись сью из-за формализма отвергли.
Л. Брик сказала, как в мифе: «Отвергли от века».
Ей да простится. Ибо как видим — не век.
4
Про Переделкино нео В. Катаев напишет.
Вот где венец торжества вам, юнец из Литинститута!
Знаю одно: пес-медвежон б.пастернаков меня не искусал.
Знаю: убили ворону, дружившую с кошкой, на даче, где
К. Федин.
Дети убили, двойняшки.
Из мини-ружья, пневмопулей из магазина Пражской Весны,
(привез им К. Симонов).
Похоронили ворону, — с крестом.
Кошка немножко повеселилась с рыбкой у речки, а после
повесилась
(чур! — чертовщина!).
В общем, висела на ветке с хвостом.
Все ходили туда.
Самоубийство кис-кис в Переделкино, — свежесть сюжета,
пис-атель!
5
Р. Якобсон с ужином в два графина,
чуть бельмоват, птицелиц, худ, с недугом структурализма,
мне возражал на прозы меня, что вот ведь как все взлюбили
чрез поколений чреду калмыка Ф. Кафку.
«Он не калмык, — отрицал я, —
дважды в фамилии „Ф" — это знаки Эллады!»
«Нет, он калмык, — Р. Якобсон был обрадован обре, —
(утром Л. Брик звонила: нашли на участке, под яблонями,
и по линейкам
квадрата забора — 121 белый гриб! пока мы выясняли
семантику слова Ф. Кафка)
в странах славянства все пишут как мы — по-калмыцки!»
Что он подразумевал? — мы напролет не болтали.
Я смешно не потел, я не провидец, я знал: За МАЕМ —
ИЮНЬ
ИЮЛЬ
АВГУСТ
СЕНТЯБРЬ
ОКТЯБРЬ
и вот Прага моя — ноября!
6
помни синекдоха Поэму Горы и Смиховский Холм и Мост из
Поэмы Конца
минули годы и камень смененный плоскостью Ни Кем не снят