Язык в нёбе
заик-нулся:
не чет-вертый!
Что мне в Небе
на безлюдье?..
Хотя людям
я им имя
я с них слова
не взял… Не дал.
На холмах Эстонии
Что же мне делать? — я люблю львов.
Правда, использую, а не люблю дев.
Люди пусть в люди идут. У меня в ладошке лед:
любят полакомиться льдом львы, а их — два.
Вот по моим холмам, где лунный эст
и́дет, невинец, бульк-бормотух, и за ним львы идут.
На бульк-башке у Идущего ведро производств, —
эст в опасеньях за ум: все же их два и в глазах у них икс.
Львам ли бояться меня? Человекобоязнь
лишь у людей. Но и я не людоед.
Я их кормлю кроликом. Кровь им нравится без
всяческих предрассудков…
Шел дождь-оркестр, — капли моих литавр.
Двум опасаться что: угроз нет им, — ни клетка-зоо, ни удар
ружья:
ходили на лапах по холмам тяжелые львы,
или лежали, облизываясь, как звери-птенята без знака отчизн в
моем уме.
Вечер на хуторе
Три розы в бокале,
три винных в водице,
машинка… на то — натюрморт!
Вот аист пинцетом
хватает лягушку
на блюдечке на крыльце.
Он клавишу клюнул
как Муза — мизинцем!
Вопрос: неужели нельзя?
— Клюй, как же! — Но аист
взмахнул над холмами
и красная флейта в устах.
И красные ноги
зачем золотятся
у аиста, как у пловца?..
Луна вся в цитатах,
в кружочках — мишенью!
Ну — целься! целуйся! — пейзаж…
Вдруг вздрогну:…где аист?..
Машинка-молчанка.
Нет выстрела… Не поцелуй.
Листопад лягух
Кусает ухо Муза мух…
Не август — листопад лягух.
На листьях, вервиях ветвей
на фруктах в кольцах как Сатурн
сидят лягушки без людей
не квакая как век в саду.
Как августовские Отцы…
Но лягушатами литот
как в воду в воздух как пловцы
не прыгая, — вот-вот летят!
Как лыжницы с прищуром лиц
лилипутянки-молодня
кидаются как псицы львиц
в окно в горящее в меня!..
Я в зубы взял язык цитат.
Им лампа — маятник для игр.
И пальцами цепляются
за волосы тебя, Дали.
Машинка мужества, ликуй:
на каждой клавише — лягух!
Малюсенький мечтатель-будд,
счастливец в мантии писца,
все бьется ножкой в клавиш букв,
а букв не получается.
Что лягушонок что зверек,
у нот энтузиаст-звонок?
Любимец живности пруда
не бегай к небу к потолку
не упадай: в огне плита, —
людей светильник не потух.
Как междометия — камыш!
Ждут рыбки нас в зерцалах дна…
Не уменьшается, малыш,
ненастоящая — Луна!
Овечья баллада
Шесть белых овец приносили шерсть белых овчин.
Седьмая овца была черная.
Шесть белых овец обучили шесть белых овчат.
Седьмая — не обовчилась.
И стало на хуторе двенадцать белых овец.
Седьмая стала тринадцатая.
Одели в овчины двенадцать эстонских людей.
Отъели овчатиной двенадцать эстонских детей.
А черная овца — все черная.
Баллада о двух эстах
Жили два эста на хуторе, — хитрость!
Два бобыля. Но не брились в январскую стужу.
Было же дело ближе к июлю:
штепсель включим в аппарат электросварки, —
брейся, курат, электродом бенгальским, —
вспыхнет что ни волосок!
То есть в июле они не оженились, а оживились:
крыши у них не хватало, хоть хутор — из лучших.
Вынули из огорода кормильцу-капусту,
лестницу вывели из чердака
и, чтобы крышу не красить,
оную же из-за шума зашили
лирическими листьями капуст. (Знай цвет: зеленай!)
Так вот:
Герберт из них ползал по крыше
с бритым лицом как у слона и с задницей тоже в штанинах.
Он прибивал к перекрытьям листья гвоздями из нержавеющей
стали.
(Мой молоток, знай, — звени!)
Эйно:
лестницу взял у лица на коленки,
взнуздал мотоцикл
и колесил по окрестностям хутора
то по окружности, то по восьмерке
с лестницей, чтобы она была у лица на коленках — ведь
вертикалью!
(Нужно признаться — с немалым искусством!)
А мотоцикл был с коляской, в коляске, как ласки — бутыль
был.
Эйно бутыль был подбрасывал в воздух, Герберт глядел и глотал.
(Вкусно не вкусно, хочешь не хочешь, а пей для новеллы!)
Пил и не менее Эйно, рукой из коляски и для себя доставая.
Так вот они и торжествовали.
Солнце затем не затмилось, а Герберт затмился.
Но по порядку: солнце еще не затмилось,
близко бежали на хутора овцы с глазами евреек,
дети-диети в цветастых платочках — их гнали.
(Идти платочки для носа, но и на голове хорошо им, платочкам!)
Дети-генети их гнали, а овцы
шли на цепях, как белокурые бестии каменоломен Рима, — до
гуннов.
В воды у дома из меди ввели тех овец и утопили до утра.
Вывели же корову, доили ее (красота!) — как улитку.
(Вижу я, вижу с холма — уменьшительность взгляда!)
Выдоили корову в ведро… Вот когда Герберт затмился.
Солнце еще не закатилось, а Герберт уже закатился,
с крыши катился, потом по холмам, после по лесу,
дальше… уже на шоссе кто-то шел и окликнул: «Ты, Герберт?»
Отклика нет. Значит, Герберт. Куда он? — к Ундине?
Кильку ловить для еды? Петь, прибалт, Калевалу
в переложении Крейцвальда?..
Эйно взывает: «Где Герберт? Курат! Туле сийе!»
Герберта нет. Солнце за ним закатилось.
Пейся же, друг-Диоскур! Выплесни из мотоцикла
в хутор бензин, — воспламенится вовсю!
Герберт очнется, раскается в том, что затмился,
что закатился прежде, чем солнце… Мышцы обдумает мозгом,
в воздух взовьется и прилетит, как приятный король, — на
огонек!
Ты же не плачь, а плескай! Рифмой мужской «уголек»
брызнем в бензин! — запылает, как залп!
Если же не… до чего докатиться
можно!.. Ты сам представляй:
Гвадалквивир, эспаньолки, морская музыка,
песни совсем не поют по-эстонски, тьма ни холма.
Ни опохмелья. Хутор-отчизна не светит.
Эйно-предатель не указует возврата путь.
Ты — засвети! Вам будет лучше вдвоем.
Вот — водоем. Камень-валун подвизается в нем
в качестве супер-ресурса. Мы камень — возьмем!
Купол высверлим дрелью, комнаты выкуем млатом,
семьи соседей дадут из овец одеял!
Будем бобыльствовать — больше! Ведь жизнелюбье — не
женолюбье!
Нам ли о чем огорчаться?
Кролик роится в клетке стеклянной в роли метафоры мяса,
курица в озере крутится в яйцах, ее уже потому что птенцы,
клубни картофеля ждет сковорода маргарина,
басом колбасы в свиньях во сне! Судак,
четвероножка, бежит по дорожке в четных галошках.
Что нам отчаиваться, — зреет в земле огурец!
В новом дому-невидимке был-бульк-бутыль-бормотуха!
Цокают мотоциклы, лестницы к раю растут!
К жизни — нет жалоб!.. Только бы не затмиться.
Не закатиться бы, Герберт, чтобы тебя не нашли…
Полдень на хуторе
Сомнамбула-солнце.
Медицинские пчелы
сосут у жасмина
бокалы-электроспирт.
Драконы-деревья
вместо фиктивных фруктов
наудили на ушки
вишенки — флирт-флажки!
Холм хмеля!
Петух пой-хутор,
с ним пес пессимизма
целуют (о не без цели!)
за пальцы держат цыплят:
кружится нетрус коршун,
глаз — узкий…
Китаец крови!
О кто в копытах?
Конь-кровосмеситель
кует кониной
осьмую овцу…
Гул Голиафа!
Овца, не ойкнув
«Мой милый!» — молвит,
еще «Мой мальчик,
выйди в люди,
как конь — максимум мяса,
как я — в кудрях!»
Здесь и змеи.
Бассейн. Беседка.
Одни в обнимку,
другие в дружбе,
купанье в каплях.
Сервиз-сюрприз:
зажрали зверя-зайца!
У гадов
гадовщина!
Но жуть! Но ужас! —
ежи из жизни
смеясь, с мечами!..
Где гады?.. Змеи,
где вам замена, —
зуавы злодейства?
— Не то, что нету:
их с явью съели…
Хочу хутор:
уйдите, уймы
народов в нервах!
Один для оды
я в мир явлен
набатом Неба!
Но больше — но Боже!..
Отдай мне отдых.
Возьми восьмыми:
пой-вой-змей-псину,
коня конины,
овцу ответа,
ежей и иже…
А дай мне а дальше
СЛЕЗ СЬОМЫХ
писателю письмен,
о Небожитель!
«Был август…»
БЫЛ АВГУСТ
с уже леденяще еще дешевизна дождем.
БАЛЛАДА:
шел дождь и дрожал наш египетский дом.
А В ДОМЕ
спираль-кипятильник вываривал чай.
ОДНО МНЕ —
грустил фараон, иероглиф писал про Китай.
ИЗВЕСТНО:
он чай чифирил, иероглиф из нефти — не пить.