1. В Михайловское на лыжах
Лязг зеленого металла
хвойности в низинах,
мимолетность,
моментальность
звезд — снежинок.
Солнце!
И морозный зной.
Пни, пеньки — нелепо.
Белизной,
голубизной —
низменности, небо!
Очертанья черных крыш
древесны, подробны.
Выползают из-под лыж
мамонты — сугробы.
Солнце!
И кристальность!
Ушки
озими.
Лыжня — длинна-
длинным…
Так начинался Пушкин.
Так.
Начинался.
Для меня.
2. Аллея Керн
— Когда и кем,
когда и кем
название «аллея Керн»?
Попросвещать! Еще!
Насчет
чего бы?
Сам не свой,
красноречив и краснощек
экскурсовод.
Прискорбно, будто сам погиб,
лепечет про дуэль,
какой подметки сапоги,
чем запивал, что ел,
какой обложки первый том,
количественность ласк,
пятьюжды восстановлен дом,
а флигель няни — раз…
Когда и кем,
когда и кем
название «аллея Керн»?
Вещественны заплаты лип,
цементность на руке.
Был Пушкин, дом, аллея
и
мгновенье —
но не Керн!
3. 29 января 1837 года, 2 часа 45 минут пополудни
А над Петербургом белели морозы.
Чиновники, лавочники, студенты.
— Моченой морошки!
Моченой морошки! —
кричали на Невском,
на Мойке
и где-то.
— Моченой морошки! —
скакали с кульками.
Кто первый?
— Умрет…
Хоть немножко…
До завтра…
Тревога росла,
напрягаясь курками
взведенными —
резко —
как ярость Данзаса.
— Не мстить за меня. Я простил. —
В шарабанах
в трактирах, в хибарах,
сумеют, посмеют
простить императора,
шалопая,
жену —
для детей, для изданий посмертных?
Две ягодки съел.
Розоватое мясо
с кислинкой.
Затверженно улыбаясь,
жену утешает.
Наталью.
Неясно, —
что Пушкин — один.
Гончарова — любая.
— Жизнь кончена? — Далю.
Даль:
— Что? Непонятно.
— Жизнь кончена.
— Нет еще…
Шепотом — криком:
— Прощайте, друзья.
Все.
— Жизнь кончена, — внятно.
— Прощайте, друзья! —
ну конечно же, книгам.
— Дыханье теснит…
А кому не теснило
поэтам?
Разве которые — ниц.
И только предсмертно, как будто приснилось,
вслух можно:
— Дыханье теснит.
Виденье последнее.
Радостно — Далю:
— Пригрезилось, будто на книжные вышел
на полки. Лечу! Выше!
Книжные зданья.
Лечу. Небо в книгах.
Но выше,
но выше.
Легенда была.
не из главных. Середка.
В привычку она,
в повседневность вменяла
на все времена обязательность взлета
над книгами,
небом над,
над временами.
4. Святогорский монастырь
А снежинки — динь-динь-динь —
клювами в окно.
Я в гостинице один.
Кто на огонек?
Друг ли, недруг — обниму,
выпьем, в разговоры.
Только бы не одному
возле Святогора.
Первый богатырь!
Гора
первая.
Вершина!
Гири желтые горят —
под окном снежины.
Под окном кустарник тощ —
скрип да скрип! — надсадно.
Вот в такую ночь — точь-в-точь —
гроб везли на санках.
Снег валился наповал —
на спину!
Наверно,
сам фельдъегерь напевал
«Чудное мгновенье»…
Ночь как Вий.
А Вий как ель —
дремучие ветки.
Поднимите веки ей!
Поднимите веки!
Ведь под веками глаза
голубые,
солнечные!
Гоноболь,
голоса
голубей,
сосны!
Ночь обязана понять, —
поднимите! Выше!
Только некому поднять.
Легче так.
Привычней.
Реет…
Захватило дух…
Реет снег…
О, рей!
Две могилы
первых двух
на одной горе —
супротив одной орды
рядом полегли.
Я в гостинице один.
Гость я. Пилигрим.
Поклоняюсь всем что есть —
первым!
Жгу окно.
Завтра станция. Отъезд.
Кто на огонек?
Крокодильи слезы(иностранная хроника)
В Нью-Йорке, в богатых семьях, детям — для забавы — покупают крокодилов. Вырастая, животные становятся опасны, и их выбрасывают в канализационные люки.
1«Вот Африка…»
Вот Африка.
Рассвет.
Начало сказки.
Вполголоса беседуя, слоны
брели на водопой.
Шипучки — змеи
злокачественно по земле змеились.
Две обезьяны —
обе с явной целью
прославиться,
кричали о своем
человекоподобье.
Лысый лев,
зверь-изверг, был настроен агрессивно.
Вот Нил.
Песчинки.
Продолженье сказки.
Вот из песчинки выполз крокодил —
подумал о проблемах пресмыканья.
Вот прилетела птичка — стоматолог,
она включилась, будто бормашина,
включилась, будто бормашина,
включилась,
и включилась в дело птичка,
и стала выковыривать волокна
мясистые
из крокодильей пасти.
Не многообещающий философ,
но любознательный вполне ребенок
сказал мне как-то,
что не любит сказки.
— А почему? — спросил я.
Вот ответ:
— Люблю начало сказки,
продолженье…
Но окончанье не читаю —
грустно.
Не потому, что окончанье грустно,
а грустно потому,
что окончанье.
2«Слова на „го“ обозначают нечто…»
Слова на «го» обозначают нечто
возвышенное:
го-лова, го-ра,
го-лубизна, го-дина, го-рдость, го-сть.
И, значит — го-род, если на горе.
Давно не строят городов на горах.
На возвышеньях много ветра дует.
Какой же город?
Город продувной?
И город — ветреник?
И город ветрогон?
По низменностям громче ораторьи
под-над-наземных деловых экспрессов.
По низменностям глуше бессловесность
наземной нищеты.
И незаметна низость накоплений.
И города приравнивают к морю.
(Построены на уровне одном.)
И города приравнивают к горам.
(Такого же размера, как и горы.)
Приравнивают!
Но моря молчат,
набравши в рот воды.
Молчат и горы.
3«А под Нью-Йорком протекают реки…»
А под Нью-Йорком протекают реки.
Но не географические реки.
И умозрительные рыбаки
не наслаждаются у побережий.
И вербы в реки не роняют пух.
И физико-химический состав
тех рек
так сложен, так многообразен,
что незачем его публиковать.
И крокодилы,
молодые звери,
и злые звери,
плавают в тех реках.
Им, плотоядным, нет живого мяса!
Они ревут,
ревут от омерзенья,
но все же — поглощают нечистоты.
И, выползая из канализаций
на бетонированные площадки,
глядят на океан.
Огромны веки!
Отчаянны раздвинутые веки!
Где океан?
Вот эти гектолитры
воды, где растворяются отбросы?
Где океан?
Вот это продолженье
канализаций —
это океан?
Они глядят,
глядят,
глядят,
и, глядя
на океан, —
не видят океана.
И, задвигая веки,
тихо плачут.
Обильно плачут.
Крокодильи слезы!
Человек и птица
1. Ворона
Наехал на ворону грузовик.
Никто не видел номера машины,
но видели —
изрядного размера.
Ну, что ворона!
Темное пятно
на светлой биографии кварталов.
На мамонтовых выкладках гудрона
и голубей-то мало замечают
по будням с предприятий возвращаясь.
А тут ворона!
Пугало — всего лишь!
Картавый юмор, анекдот — не больше.
Сперва она кричала.
И не так она кричала,
как деревья, —
криком
отчаянным, беззвучным, беззащитным
под электропилой, —
она кричала,
перекрывая дребедень трамваев
и карканье моторов!
А потом она притихла
и легла у люка
железного
и мудрыми глазами
и мудрыми вороньими глазами
внимательно смотрела на прохожих.
Она —
присматривалась к пешеходам.
А пешеходы
очень
торопились
домой,
окончив труд на предприятьях.
2. Мальчик
Он чуть не год копил на ласты деньги,
копейками выкраивая деньги,
из денег на кино и на обед.
Он был ничем особым не приметен.
Быть может — пионер,
но не отличник,
и не любил футбол,
зато любил
и очень сильно
маму, море, камни
и звезды.
И еще любил железо.
В шестиметровой комнате устроен
был склад — из гаек, жести и гранита.
Он созидал такие корабли —
невиданных размеров и конструкций.
Одни —
подобные стручкам акаций,
другие —
вроде окуня,
а третьи —
ни одному предмету не подобны.
Жил мальчик в Гавани.
И корабли пускал в залив.
Они тонули.
А другие —
космические —
с крыши — космодрома —
в дождливый, серый, ленинградский космос
он запускал.
Взвивались корабли!
Срывались корабли.
Взрывались даже.
И вызывали волны возмущенья
у пешеходов, дворников и прочих.
Он чуть не год копил на ласты деньги.
Но плавать не умел.
— Что ж, будут ласты, —
так думал он, —
и научусь.
Ведь рыбы,
и рыбы тоже не умели плавать,
пока не отрастили плавники. —
Сегодня утром говорила мама,
что денег
не хватает на путевку,
а у нее — лимфаденит с блокады,
а в долг —
нехорошо и неудобно.
Так мама говорила, чуть не плача.
Он вынул деньги и сказал:
— Возьми.
— Откуда у тебя такие деньги?
— Я их копил на ласты. Но возьми,
я все равно ведь плавать не умею,
а не умею —
так зачем и ласты?
3. Ворона и мальчик
— Давайте познакомимся?
— Давайте.
— Вас как зовут?
— Меня зовут ворона.
— Рад познакомиться.
— А вас?
— Меня?..
Вы не поймете…
А зовите Мальчик.
— Очень приятно.
— А давайте будем
на ты…
— Давайте.
— Слушай-ка, ворона,
а почему тебя зовут — ворона?
Ты не воровка?
— Нет, я не воровка.
Так мальчик вел беседу,
отвечая
на все свои вопросы
и вороньи.
— А почему ты прилетела в город?
— Здесь интересно:
дети, мотоциклы.
Ведь лес — не город.
Нет у нас в лесу
и ни того и ни другого.
Слушай,
ты лес-то видел?
— Видел, но в кино.
Ведь лес —
это когда кругом деревья.
И мох.
Еще лисицы.
И брусника.
Еще грибы…
Послушай-ка,
а если
тебя кормить, кормить, кормить,
ты будешь
такой, как межпланетная ракета?
— Конечно, буду.
— Так.
А на Луну
случайно,
не летала ты, ворона?
— Летала, как же.
— У, какая врунья!
Вот почему тебя зовут — ворона.
Ты —
врунья.
Только ты не обижайся.
Давай-ка будем вместе жить, ворона.
Ты ежедневно будешь есть пельмени.
Я знаю — врешь,
но все равно ты будешь
такой,
как межпланетная ракета.
Так мальчик вел беседу,
отвечая
на все свои вопросы
и вороньи.
На Марсовом цвела сирень.
И кисти,
похожие на кисти винограда,
казались не цветами —
виноградом.
Да и луна, висящая над Полем,
казалась тоже кистью винограда.
И город,
белый город
белой ночью
благоухал, как белый виноградник!