ИЗ МЕСТИ
он зелье варил — заклинанье от всех нефертить.
ОДНАЖДЫ
узнал он проклятье клейма о любви и разбил свой бокал.
ОДНА ЖЕ
ходила по комнатам хутор-дворца и ее целовал.
ХОДИЛА
вся в каплях купанья, босая, со взором в глазах.
ХОТЕЛА,
как и китаянки, а как-то: ответствий в звездах.
В ПОДВАЛАХ
вино изыскала и снедь, чтобы творчества волю связать.
ПОРВАЛА
Священный папирус… невинность ему отдала, так сказать.
И ВЗЯЛ ОН
то, что отдала и возникло воздействие душ.
ЗАВЯЛА
мыслителя кисть, испарилась в чернильнице тушь.
КАЗНИЛ ОН
верховных жрецов и рабов распускал.
КАК ЗНАЛИ
паденье Египта?.. Египет действительно пал.
СЕДЕЕТ
на хуторе в нищем дворце фараон, что ни ребрышко — нож.
В САМОМ ДЕЛЕ:
что сделается из любви из девиц, не папирус же из желтых кож,
НЕ ТУШЬ
из кривляний-кровей и не кисть из вассалья волос…
НЕТ УЖ! —
я не мерю моралью, я вывод всерьез:
БЫЛА
у меня китаянка на хуторе. Тоже боса.
БАЛЛАД
написал я с полсотни. Цвели и у нас небеса.
НО НЕ
обязательно же государством пожертвовать (иго! — и знал!)
НЕ МНЕ
не любить. Я любил. Но ее из Египта изгнал.
ВОПРОС НЕФЕРТИТИ
оставим музеям: обзор обозренья для всех.
ВСЕ ПРОСТО, ПРОСТИТЕ:
любовь есть изгнанье босых китаянок, иначе не творчество — грех.
Босые листья
Мой дом стоял, как пять столбов, на холме с зеркалами.
Топилась печь, холод хорош, а стекла-ртуть зачем-то запотевали.
Как говорится, грусть моя не светла, направо дверь-дурь белела.
Да в жилах кровь, как мыльный конь, к пункту Б бежала.
«Конь-кровь», — я думал, — какие в сущности рифмы смысла?
«Грусть в горсть», — как воду из водопада! — иссякла сила.
Сад, как и после, опять опал. Но листья почему-то не улетали.
Ходили вокруг дома, как воры-расстриги, как будто с холма
Кремль увидали.
Босиком, как скитальцы, они стояли на крыльце из цементу.
Комары-мухи их не кусали: обуви на них нету.
Я не гостеприимец… Взошла, как водится, луна: как в
крестьянской балладе — свекла.
Да дверь раскрылась, как от крыльев!.. Свистали стекла!
«Не гаси, не гаси…»
Не гаси, не гаси наш треног:
мотылькам не помочь у огня.
За окном туман-море тревог:
не гости, не гости у окна.
Не грусти, не грусти… Но ни грез,
ни иголки до завтрего дня.
К потолку наш треножник примерз:
эта лампа не греет меня.
О не греет, а грозно горит!
Мне не надо ни дна, ни вина…
Даже голосом не говорит
эта комнатная не луна!
Дельфиец
Я собираю мраморные свечи
рукой у Спарты в смертную суму.
Ведь были слишком солнечные сутки:
грибницам — гибель… Нечего к столу.
Как поводырь, кружу себя по лесу,
ищу клюкой… Но чужд и лесу я:
повесил арфу где-то… Про поэму
чуть шелестят у листьев лезвия.
Я признаюсь: я нищ, но не безумец,
но не Тиртей у хора. Я илот.
Я знаю время: месяц-безымянец…
Стою, — не спрятаться. — Стой, кто идет?
Из-за стволов шагает в шлемах юность:
тельцы фитидий, в кисти по мечу,
гул у голов у них у легких емкость:
— Ты вышел в день у леса. Почему?
— Я собираю мраморные свечи.
А потому, что Аполлон угрюм…
— Ты нам известен. Где же арфа, старче?
Ты выйди в ночь в лесу и мы убьем.
— Меж двух дубов с вершиной в форме альфа…
— Ты выйди ночью, лучше с фонарем!
…на перекладине, поверьте, арфа
повешена… Нет звона у нее!..
А ввечеру, когда мы кипятили,
и плакала жена, и ели лук,
в углу светильник бабочки кусали, —
был эфорат… И вот вошел Ликург:
— Уйди в Афины. Эти вышли с сетью,
их семеро у дома, — все на пне!
— Спасибо, царь. И я, как ты, седею.
Я лишь илот. И ласки не по мне.
— ТЫ ПРОРИЦАТЕЛЬ. ГЕНИЙ АМАЛЬГАМЫ.
ТВОЙ ДУХ ДЕЯНЬЯ — ТАЙНА ТУЧ И СИЛ.
КОГДА ПРИШЛИ ДОРИЙЦЫ И АМИКЛЫ, —
НЕ ТЫ ЛИ В СПАРТЕ СВЕЧИ ЗАСВЕТИЛ?
ТЫ ИХ УБИЛ. ТЫ СПАС НАШ РОД ДЕЛЬФИЕЦ!
Но знай закон: у криптий нет сатир.
Я царь, но здесь как вор… судьба в деснице..
— Тебе воздастся.
— Я вошел спасти!..
Луна ясна… У кремня есть кресало,
найдется искра им в моем гнезде.
Я сел к столу. Поставив для квадрата
и зажигая свечи, я глядел:
Вот этих семеро. Вот взяли сети.
Вот встали с факелами: сабли! свист!
Я ЗАЖИГАЮ МРАМОРНЫЕ СВЕЧИ.
Я — ВИЖУ ВАС. Я вышел для убийц…
Дидактическая поэма
Я обращаюсь к пятистопным ямбам.
Я мог бы амфимакром написать
симфонию нимфетки и Нарцисса.
Я мог бы в миг вторым клинком Алкея
как страус клюнуть юношу в сосок:
вот — сердца сейф, а вот вам ключ — Сафо.
Мне вмоготу (мой Бог!) пеаном третьим
третировать либретто о любви.
И развернув пентаметр, как папирус,
все о себе, об авторе, объять:
вальсирую, завещанный от Бога,
мне труд не в труд, скитальцу грешных скал,
я — в зеркале, я — скалолаз-нарцисс.
Но… возвращаясь к пятистопным ямбам.
Но амфимакр у нас еще не наш.
Симфония аука-скалолаза
к У-кодексу поближе, чем к любви.
А эру эволюции Алкея
нам Лемнос объяснит у скал Сафо.
А у пеана предопределенье:
кто вы, солдаты сабель Ксенофонта?
Пентаметр — Гнедич в яблоках списал.
Как дон Жуана Гнедич, но Татьяна
в концлагере облюбовала том,
сочувствую субстанции судьбы,
но плачь не плачь, а том — брысь-байронизма.
Был Пушкин — эллин. (Все же пусть не Байрон!)
А эллины писали не для дам.
Нам эллинизм ничто и не в чести.
Аннексия трилистника-трико! —
Ну Анненский! Наш сад многолистажен.
О трикотаже: Муза Мандельштама
была обмундирована в хитон
без пуговиц…
Кузмин казним форелью…
Стой зависть! Пересмешник-переводчик:
у нас есть крепость, в крепости есть кресла, —
пиши по шее получай свой сикль.
Чей сад? Чьи вам читатель чудеса? —
плюмбум свинца? или сонет свинины?
библейки? рильки? лорки? элюарки? —
чья форма — арифметика для рифм?..
Четырехстопный ямб менаду ел,
он чтой-то чересчур четвероног,
четвероножье же — питающ млеком…
О ртуть моя! Журнал моя! До боли
нам ясен путь: он — пятистопный ямб.
Хотя бы тем, что не хитер в трахеях,
не скалит клык, услуг не платит плугом,
не хвалится хвостом, как волкодав
(клыком ухватит волка, — все же трусит,
все ж — волк, а сей — из своры, свой, дворняг!),
не омолаживатель муз-молочниц
и не молоконосец этажей
ажиотажа… Чьим-то человеком
с вассальными власами, без лампад
не станет весь как есть на четвереньки:
две кисти на кровать, две босиком
на коврике, — о вынимай… вино!
Мой стих мне ближе зарисовкой Зверя…
Так в летописях Дария был пес.
Ну мускулы, ну челюсти калмыка,
ну молнья в беге, в битве так, как в битве…
друг человека… Дарий одарил
в знак дружелюбья (дружелюбье бойни!)
кого бы? — Александра! кем бы? — псом!..
«Я в Индию иду! Там — индеалы!
Моим солдатам зерен нет неделю!
Мои рабы без рыбы и без баб!
На что мне пес — он меч мне не наточит!»
И здесь узрел он узел издевательств.
«На что способен сей?» — все ж вопросил.
«Сейчас лежит», — ответил просто — перс.
«Так запусти ему на драку барса,
пусть он — поступит!» Дарий запустил.
Барс бросился; по правилам пирата;
ревел, как на раба, кусал клыком!..
каменья кварца, восклицая воздух
в окружности на пятьдесят в шагах.
«Где бой? Где крови кружево? Где шкура
пятнистая?» — маячил Македонский.
«Пес, думается, спит. А барс боится», —
ответил Дарий… Барса увели.
И вывели слона. В столбах и в силе.
Из пасти бас из хобота из кобра!
И бивня было два — как двойня смерти…
в окружности на двадцать пять в шагах.
«Что пес, — постится? — взвился Александр. —
Сломай слона! Уйми его, ублюдка!»
Но перс сказал: «Я думаю, он дремлет.
Слон трусит». Пес не дрогнул, пес дремал.
«Так выведите льва! Ну носик-песик!
Лев — царь царей! Он — Искандер! Он — Я!»
Льва вывели… Сто тридцать семь солдат
спустили цепи, обнажили шлемы
к сандалиям… Действительно: был лев.
Стоял на лапах. Львиными двумя
не щурясь на лежащего не льва
смотрел, как лев умеет…
Пес проснулся.
Восстановил главу с двумя ушами.
Восстал на лапы. Челюсти калмыка