сомкнул. Глаза восставил, не мигая:
(лев языком облизывает нёбо…)
ВРАГ УВИДАЛ ДОСТОЙНОГО ВРАГА.
О схватке: летопись не осветила.
Впоследствии: пес Эллина спасал
энэнность раз от зева иноземцев.
Писали: почему был всемогущ
Зверь? Потому, что был любимец Ямы:
имел в запасе пятую стопу…
Но не имел. Напрасно. Мы не персы.
Читай, читатель! Я — лишь Геометр
стихосложенья. Ты — гомункул Чрева,
ты выйдешь в вина о пяти стопах.
Пей гость Пегаса юность Ювенала!
Ты — столб в пустыне. Ты — Авессалом!..
Вот отрок: сам в пустыне столб поставил
себе
и рек: «Се — столб Авессалома!»
И тем столбом прославился в веках.
Святая слава! Делай дело для —
запамятуют, для чего ты делал.
И делал дело и Авессалом,
был не безвестен даже, — сын Давида,
библейского царя, он был красавец
(легка легенда! мало ли красавцев!),
он — волосы имел (кто не имел?).
Но дальше — больше: волосы по весу
имел он: знай: при ежегодной стрижке
на двести сиклей! Больше всех библейцев!
Но дальше» даже на отца восстал
из-за сестры, которую насильем
взлюбился брат по имени Амнон.
Сестру именовали мы Фамарь.
А царь Давид ни слова сыновьям
не сдал. Авессалом убил Амнона.
И вот — восстал. Взял двадцать тысяч войска,
а для себя взял мула. Въехал в лес.
В лесу был дуб. Запутались в ветвях
у дуба волосы Авессалома.
И он повис. Висел. Еще был жив.
Мул убежал… Но — сердце! — эту сцену
увидел Иоав. Как полководец
Давида, он убил бунтовщика,
увидев… Вот вам песнь о волосах,
казалось бы… Но волосы — забыты.
Существеннее миф о волосах
Самсона…
Здесь же: кто есть кто? —
Амнон? Фамарь? Восстанье? Иоав? —
Никто — никто…
Есть «столб Авессалома»,
поставленный в пустыне так как есть,
до библь-страстей… Уж если есть пустыня,
то почему бы в ней не быть столбу?
Читай меня, читатель! Столб поставь.
Не жги, как Герострат — хороший храм.
Одумайся: двоякое деянье:
прославишься, простак, но… привкус прессы:
он — супермен, пловец, он — диссидент,
а то — первоапостол атеизма…
Двусмысленная слава. Храм не жги.
Но столб — поставь. Советую. Сей жест —
изящнейший! — не нужен и Нижинский.
Вот люди: любят, нищенствуют, льют
металлы бомб, хулят архитектуру,
защита за животных, рай-ресурсы,
Земля!.. Часть человечества — стихами…
А ты — сюрприз: поставил столб в пустыне.
И именем своим свой столб назвав,
взял, умница, и умер. Изумил.
И Я КЛЯНУСЬ: СЕ — «СТОЛБ АВЕССАЛОМА».
Прочь притчи! Ты читай меня, чело!
Знай за меня, — я сам собой не читан.
А мной, как нарицаньем, написали
цветок — шрифтовщики-александрийцы:
их истин пепелищ не доискаться…
Публичный плагиатор в термах Рима,
Овидий объяснил, что мой отец
бог вод Кефис, а мать Лириопея
(латиница!) купальщица воды.
Я бился над водой и вот влюбился
в себя донельзя. Сам себя растлил.
(Овидий был судим за сутенерство.)
Заинтересовавшись, Зигмунд Фрейд,
как невидалью, водной процедурой,
во медицины имя, вдруг возвел
воздейство вод на секс-психоанализ:
я — первый постулат… (Фрейд стал смешон.)
Простим же им ритмическую прозу:
о прозорливцы, талмудисты тел.
Ведь первый был мистификатор-мим,
второй — симпатизист семенников.
Я — сын Эллады именем Нарцисс.
Слепец Тиресий мне сказал судьбу
(Читай: «Метаморфозы», книга третья).
И аксиом сей был неоспорим.
Я жил как жил… Но жить как жить… но как?
я шел в шагах меня уже любили
садился в стул присаживались при
с признаньями, ложился я на локоть
хватали веер от укуса мух,
заболевал писали эпистолы:
архонты нимфы пифии флейтисты
ученики умнейших уст Сократа
губицы-устрицы агелы Лесбос
беседы в банях на скамьях судейства
на пляжах рощ священных клумб Кефала
в амфитеатрах распустив хитон
вывешивали фалл фигурой флейты
брильанты Бирмы чайфарфор Китая
на рынках за завесой от дождя
на виллах за стеклярусной завесой
давали девственницы ягодицы
кусали старцы челюстью костяшки…
не лгал. Но не желал я их, живой.
Не трать трагизмы: я ушел в скалы.
Запомни вот что: я не знал телес
ничьих… им несть числа!.. Но некий знак…
Читал часы. Оленя путал сетью.
Ловил кресалом пламя. (Зов зеркал…)
Спал на скалах. Не то что полюбил,
но был мне первостью цветок. Он вырос
у изголовья на ничьих наскальных
травицах. Я назвал его нарцисс.
Когда я спал, он мне менял лицо…
а вообще-то был он пятилистник.
Я спал все луны под оленьим мехом,
не мягок мех, скала не теплотворна.
Оленя ел во время водопада:
пил дождь с ладошки, если было в дождь…
Сам по себе. Я знал: зеркальны скалы.
Смотри, смотри же, смертник! Я — смотрел.
Я не о том!.. Не там! Я лишь опять,
описывая опус нарциссизма,
отписываю ямб себя — себе.
Я сам себя — всевидел. Не сумел
быть в двойстве. Обессмыслен абсолют:
невероятность ясности слиянья
себя — с изображением себя…
Читай, ты, узурпатор губ глагола:
я обещаю грифельность волос,
их кружевность на шее, семиснежность,
хрусталь ключиц кастальских (я не сплю!)
и поцелуи пальцев на сосцах
у пишущей машинки (пятьдесят
их у нея!). Цитируем цинизм:
на фалле же — флажок из зверя фиги
(такое зверя вкусное росло!).
Невинность лишь у ненависти… Я
невинность у любви не объявлял.
Давайте так: да здравствует девиз:
«Язык мой звонок — скалы не лизать!»
Я — сам в себе. Все остальное — Слово,
осмысленное, смертное, как вещь.
А ты пиши, пиши свой пятилистник!
Пиши, пришелец прессы! Поспешай!
Вот крадется замысловатый зверь,
он о пяти стопах, он — Византиец,
Апостол Пятый!..
Визу в Византию
не дать не взять, — не то тысячелетье.
А крадется…
Державин утверждал,
что хвост у барба (есть же Барб — Байкала!)
совсем не хвост, а пятая стопа.
Сомнительно: пускай Державин гений
и Гавриил, — но все ж не та труба!..
На скалах скользко спать… Но сплю… Цитат
пульсация, — кошмар!.. Читатель в лампах
лежит плашмя и чей-то час читает
и чей-то через час…
Трясись, Тиресий!
Когда меня… Что им ответишь?
Когда меня в законы закуют,
дверь государств гвоздями заклюют,
и за колючей проволокой прав
я стану с телом знаменит и здрав,
озера спрута с лампами лилей,
и зал иллюзий, и закланье колец… —
не забывай за колбами людей,
как за никем я стану незнакомец.
Но ты предашь меня, — за двух колен
мне поданных рабынью для измен,
за узы уст (о как нежны ножи!),
мной останавливаемых от лжи,
заплечья мастер, пилигрим от плеч,
за явность ятр, за многократный меч…
И вот во имя жизни как любовь,
во избавленье тела — как от лезвий! —
отмоет мир с тебя мое клеймо,
поднимет час для чести с двух коленей.
Когда меня цирюльники цитат
в глазунью абрис бритвой обратят
и целовальники вкуют в венец
мой царственный дурацкий бубенец…
Пусть не узнаешь устное лицо,
пусть: перепутай логос безударный, —
не забывай двойное царь-кольцо
двуглазья и хрусталик — Божий дар мой.
Когда меня, как ноту ню — в аккорд,
в Словарь — не без нелепостей арго,
по буковке букеты плесть и петь,
и позвонков моих коснется плеть
во имя классов или красоты
мяучьим умываньем (Ной был медник!) —
ты позабудешь ноты и цветы,
ибо их не было и не имел их.
Но ты поплатишься меня лютей,
когда вздохнешь всей грудью для людей,
при рассмотренье их из-под руки:
на сценах сердца бьются петухи,
ласкают — лишь бы, ложью льют бокал,
что в кругозоре у орлов у скал
коровья кровь, что чувства — лень и впредь,
тебе (пропащей!) — в прошлом леденеть,
и отдавать кровь живу глянцу глаз
как мне, как на обмен, как не сейчас…
По чьим часам Верховный Час отвесишь
чьим телесам в чьем честном почему
за меч меня, за вход в мою тюрьму
что (безответная!) ты им ответишь?
Озеро — зеркало зверя
В ЗЕРКАЛЕ ЗВЕРЯ
цельсий Нарцисса
замерз.
Куколка слез
каждая вымыта именем Дня
в ОЗЕРЕ ЗВЕРЯ.
Зверь златоглаз.
В ЗЕРКАЛЕ ЗВЕРЯ
что осталось
от лица? —
лишь глаз,
лишь голос.
Глаз выклюет выклюет век.
Голос выкует ворон-враг:
вывесил ворон медалей
медь, —
не до мелодий!
А за спиной ночует олень,
искры из рог —
огнь и огнь
В ОЗЕРЕ ЗВЕРЯ.
Что им, народам, что Космос — кровь?
Что и Нарциссу, народ, — наш нрав?
Плавать в озерах, как в зеркалах,
в метаморфозах бессмертья.
Нимфе Эхо
Но нимфа…