и везут меня, везут-везут-везут…
Тоска по родине
Где у Невы гранит, конь у криницы?..
Не хороните меня, не хороните!
Отпировал, отвоевал, кровушки отпил,
отворовал, — вот голова! — что ж я не отдал?
В зелье желуд-ков нас, воров, чем не вязали?
Взяли жену, взяли живот, — что ж вы не взяли?
С кем-то, о чем-то, как-то, когда-то… но рябина!
Но не любил, но не любил, но не любил я!
Брате и сестро все и у вод, лишь — семью семь я!
Вырвал бы сердце вам, да вот — не было сердца!
Не хороните же меня, стужа стерляжья,
ведь не хоронят же коня, — в ухо стреляют!
В ухо! навылет! но не зау-шничают не лепо.
Но я забыл, где я живу, Родина, Нево!
Anno Iva
Вода, движущаяся в реке, или призываема, или гонима, или движется сама. Если гонима — кто тот, кто гонит ее? Если призываема, или требуема, — кто требующий?
1
На свете нету святости, а Муз
не моют ромом, к ужину косули
на огонек не жду. У звезд звонарь,
спит месяц, в круг сведя концы с концами.
Спи, ясный, поздно-праздно, в час и в ад
замкнут и эту музыкальну сушу.
Я слышу, как вокруг дрожат дома,
я по ночам намного лучше слышу.
А вижу хуже, я во мгле сижу,
пишу смолой алмазной по рутине.
Мне страшно. В кабинете, в книг саду
мне жизнь у жалоб голубя противней.
Не с рук творимый в Рюрикову русь
и куликуя Дмитрия Мамая,
2
я повторяю по ветрам вопрос —
о, то ли мое тело мое, мама?
Я болен, и дай руку мне на лоб,
на нем росы нет, вянет в новых, Господь,
на треть открою веко в мой народ:
на рынки носят литеры, в них голос.
Ум номерной на мир, и пламена
гудят в груди с мышлением солгать бы,
здесь люди, как чужие племена,
мне говорят другими голосами.
Я в книги кану с речью чересчур,
смерть самозванна — у народа власти,
отечество! тебя я не читал
такое! битвы этой не воитель.
3
Еще я напишу о том, стоямб,
о чем в очках пишу я, гладиатор:
у моря в Риме Ленинград стоял,
в нем Невский Конь стоял, как гладиолус.
А в ночи час, откуда ни возьмись,
по полю Марсову и так и сяк я
хожу, святой и хуже — василиск,
и новый наводнениям историк.
Я слышу меди хоботы, полки,
под эполет идущие и к шагу,
я вижу воды — белые платки
у волн, текущих от ноги к Кронштадту.
Мы, может быть, единственных пружин,
кому идет не в радость жизнь, а в ругань.
4
Всему тому я говорю прощай,
на вынос тел винясь в роду с другими.
Войди, звонарь, ударь в бетон: в Тибет,
у лир Урала в стол свисти, лишайник,
а Невский Конь живет и не бежит,
что держит? Медь? — твою в шинель, лошадник!
А Невский Конь стоит на двух ногах,
двумя другими в воздухе висит он,
как пес за уткой с дудкой наугад,
тяжелозадый всадник не по росту.
И скажут: этот медномордый монстр
Гомера, губы бантиком, как сокол,
имел он женский глаз и зверя ус,
как девица двухусая, скакал он.
5
Внизу зажегся гостевой котел,
у рыб в июне дней на целый месяц,
серп солнца тонкий дорог мне, ледок
над полукружьем моря с жарким солнцем.
Двойной рисунок видим, геометр:
вот лодка в море — как ребенок в лодке,
как образ голубой на голубом,
спят веслы в ней и не кусают локти.
И кажется — у лодки свыше скорбь,
в морскую краску вылит верхний тюбик,
плывет, обшита голубой доской,
никто ее не холит и не любит.
Пустая лодка, крашеная, шнур
надет на шею сквозь кольцо другое.
6
А за водой виднеется Кронштадт,
кто в лодке? — едет, дальняя дорога.
Ведь и у дев как море тело, плыть,
моря их тел прибьются к брегу, юны,
и воины по солнышку у толп
их за ушко ведут, за тело в дюны.
В движеньях каждой девушки — солдат,
их жениховству нужен с дулом лидер,
я видел их, лежащих на соснах
вверх животами, женщин уж, любви дар.
Гипербол мастер я, а не литот,
смеюсь не в рот, а внутрь — во весь аппендикс!..
А ворон уронил крыло, летит
уж на другом, как на велосипеде.
7
Здесь финн у вод фамильных, шведу друг
у юбок жен, их хаки… — мне б заботы!
А девушки сбегаются с горы
и двигают ногами, как зубами.
Их, машек, ждут Порфирий и Язон,
к ним Николай спешит, как ястреб ночью,
рвут шкурку у семитского гуся,
сняв мясо с палочки, кусая в ножку.
Потом войдут в поэму без сапог,
всей влагой с Нилом, суммой голых линий,
свет совести у женщин уж погас,
ночуй, чулки сними при свете молний!
Порфирий спит, сожжен. Язон, базед,
поет, как шило в лошадином мыле…
8
О, брось! Твой образ вижу, донна бездн,
ах, Anno Iva, о любви ли мы ли?
И я себя ругаю в грудь, — а лгут,
измена — тоже «изм» у рабских в Риме,
а скалоножки — девушки бегут
с коленками, как зубы, раздвижными.
Я в страсти строг, и голос мой сырой,
плод письменности… Эти же ночные
такие обнаженки — хоть строгай,
в рот розу дай и нарисуй на чайник.
Но мы завьем веревочкой, бутуз,
широкий эрос в юбку бумазеи,
а машек под шумок возьмем на зуб,
быть может, ни одна не по зубам и.
9
По морю розы, светлых волн концы,
в лучах у нас династий дни надеты,
челн голубой, плывущий без конца
вблизи брегов, где в ряд дурят народы.
Неужто бьется в ребрах на весь мир
тот шар, воскресший в тучах гуманизма,
мне грустно, я без бури, как моряк
без алкоголя, на людях — без ног он.
Не хочется мне под челом свежеть,
а мыкнем в мрак и выпьем вин на редкость!..
Я так скажу: жестокий жизнь сюжет
и горестный, — живи, рыдай на радость.
Я грустно-счастлив, это смехо-плач,
жизнь этих татей зиждется на том, как
10
моя душа свободна и пуста,
с талантом и лопатой землекоп я.
Когда вокруг гармонию найдут
и я умру внезапно в год лазури,
идем за мной в клинический туннель
за смертью молний, убиенных в бури.
Или в Сибирь, собратья! В Ойкумен,
где смерть стоит у сердца, как читатель,
поэмой ямба год ознаменуй,
озолоти их, господин чистилищ.
Мне снится, как, мясисты от любви,
плывут по морю смерти с книжкой люди,
поднимут палец вверх большой: во был! —
воспоминая обо мне и дальше.
11
А вдоль дорог, вороньих войск и сил,
морских свобод несолоно хлебнувши,
стоящи сосны, их живейший ствол —
как прототип столбов, младых и хищных.
Но так не будет! — вырвутся из дюн,
у од в непредсказуемое время,
и побегут по воздуху на юг,
и к ним на ветви сядут люди моря.
И понесут те множества людей,
друг с другом обнимаемся по пояс,
о, сколько нас погибнет от лучей,
со сколькими, товарищи, простимся.
Обеты все отпеты, в иглы, в тень
вцепляемся, не связаны веревкой.
12
Ни родины, ни дарований нет,
никто на континенты не вернется.
Хоть бы не видеть! Но, с высот смотря,
мы видим электрические реки,
их светлую бумагу, и заря
протягивает вишен полны руки.
Костры, и их огнем объят таган,
с картофелем свинина, лоб акулы,
а псы пасут легчайшее ягня,
шашлычное, с резным брильянтом лука.
Кровать, и простыни свежи, белы,
вот-вот бутылку вынут из комода,
и женщина под потолком любви
висит — горизонтальная Дамокла!
13
Мне бы спуститься к морю, взять бокал,
сесть в сосны, видеть водный свет в колоннах,
во фрачных парах с головой быков
здесь ходят чайки с чайками на камнях.
О время истребляющее! Тел,
летящих в эрос, — многая с Востока,
я сталь сниму, отдам октавы лат,
пусть дух, худея, волком, легкий, вьется.
Возьму волну, княжну и кокаин,
уж пошучу, как Стенька Раушенберг, — я!
Да ведь нельзя. Я пробовал. Никак.
Не УЭСА мы, а у нас Россия.
Венки на детях — девочках, растлят
желтоволосых, рожь и русь по ужас.
14
После Петра мы видим результат:
все та же грязь, пожалуй, и похуже.
Петр переводим камень, и как мне
на стул седла садиться плохо, Всадник,
на камне — Конь и Камень — на коне,
и камня мне на камне не оставил…
Когорты шагом с каской на груди
в жизнь, настоящий, Цезарь наш и нелюдь,
ты шел всех войск на войны впереди,
шесть раз пешком — от Рима на Лондиний!
А этот — краснолицый, черноглаз,
пил с топором, нога в ботфорт — как тополь,
боев боялся, дрался через раз
не за страну, а за имперский титул.
15
Тепл сосен стук — то дятл дует в кость,
завинченную в рот ему от Бога,
он пестро-красный сзади весь, и хвост,
вид бронзовый при жизни, голубой он.
Брат утренний, биющий саблей в ночь,
спой, кто идет? — он спросит вещим хором,
и я спою, что по морю, где челн
идет своим наглядно-римским ходом,
я свету эту белому не рад,