Стихотворения — страница 87 из 101

несу свой текст, объят тоской по солнцу,

и что мне той октавы ткацкий ряд,

с секстиной что связует нить сонету.

Мне с моря пахнет ромом, а кумир —

свой карандаш, как лом, строгая, Бруты

16

из шеек раковых, на смех курям,

веревочкой завьют у горла трубы.

Ход Цезаря я славлю, тех телег,

ум пехотинцев, конных ног с узором,

какой приятный античеловек, —

до новой эры, цельный, узурпатор!

Он истин был отечества отец,

но выше вижу, с ужасом и жаром:

он в кожу человечью был одет,

доспехов больших, в общем-то, желал он.

Жизнь гения — и либидо-плебей…

Так зависть убивает всех наотмашь,

тех, кто не тот, а тут и не по ней,

а лозунги… потом народ напишет.

17

Летит по небу бедный самолет

и жмется, будто бьют его дубиной,

одетый в сталь лягушечью самец,

в окошках корпус, похотлив, двугубый.

Как рыбий рот — гудит он, весь — огонь!

И, как сферический пузырь, намылен,

как настоящий друг и негодяй,

всех выше механизмов, ум немалый.

А все же он носитель и изгой

вагона с пассажирами из мяса,

летит мутант беременный с ногой

на двух колесиках — как заумь Муз он.

Кто знает свой у Бога род и герб,

откуда вышли люди и машины?

18

Где было рок, теперь с наукой ген,

а с кем, кто в Мекке? — не знаком я между.

Был у меня на этом месте дом,

из комнат состоящий и из женщин,

имущий книги, живопись, да им

я, жнец, не рад был, хоть и жил не нищий.

Мой рок — порог, а ген — в ту лодку, в муть,

я дом отдам, и съеду с комнат, с книг я,

от женщины останется мечта

о женщине — как полночь, пес, калитка.

А телу в тыл бьют костылем идей,

пьют патриоты сок из глаз, как допинг,

у общих жен физиономья фей,

сейчас сидят за пультами подонки.

19

А потому, ходящий по шоссе, —

дендизму роз несомую люблю бы!

Жизнь — впереди, над нею медный шест,

на нем круг солнца вьет свою цибулю.

Круг этот красен, в лилиях подол,

уж не вот эта ль Людовиковица

за мною ходит с зонтиком, а под —

сверхчувства внеземных цивилизаций.

Ея под каблуком шоссе дрожит,

уж и трагична, толщину имея,

а черный меч ее любви лежит

на дне, в камнях июня, в Рима яме.

Не итальянка ль в нашей финской мгле,

и бедра, как янтарь у Рафаэля.

20

А тут же сбоку хлещут на метле

две русской расы молодых форели.

У них немного губы в молоке,

по двое с вод бегут, как остолопки,

смотрю: с металлом глаз не в медяке,

грудь колом и по-женски в джинсах осы.

Нога гола их, как сосновый ствол,

на ней напишем углем иероглиф,

что у мужчин живот из мяса сом,

хозяев зад — они ведь иерархи.

Над этим всем — слепящий плод, рогат,

и шум, и мишура приморских сосен…

А мы, за неимением ракит,

ах, посидим, Хам-Сим, в тени сонета.

21

У входа в комнаты, где пир и свет,

с ножом порежут трапезу, но чист бы

был помысел — все видя, выйти в сад,

не мыть по мясу, жить в свой час у чаши.

И, вышед в сад из комнат Иисус

Отца послушать, вьющий ветер с трав тех,

что скажет в Год в расцвете полных сил, —

от рождества Христова тридцать третий?

Но ночь в груди, а впереди петух,

Отец у слуха к горю и в глаголе,

а под пятой земля тверда, как пуп,

она кружится, с глиной, с головою.

И скажет Он: любовь твоя, но ты в

уже прошедший шаг нога обута,

22

у комнат всем темно смотреть и выть,

уж дюжину твою никто не любит.

Уж за тобой — иной косец, и срок

у новых роз, и зоркость новых истин,

а где расцвет или конец, сынок, —

то никому из комнат не известно.

Пойдут! — и щелкнут в пальцы, в рот кумыс,

в телегу этот лег с другим у морды,

я не скажу, расцвет или конец,

ни одному адаму и удмурту.

Небесна лошадь ест в желудок пуст,

Бог не боится журавлиной соли,

я никому на камне не пишу,

кто ж эти обвинители, о Сыне?

23

А дразнят бедра, мы и тут споем

про дом один у дюн, где свеклы в грядку

подросток женский ходит гол, спиной,

купая в море образ с грешной грудью.

А по шоссе, как с песней, да не с той,

стон сексуальный у машин — ад оран!

Чужие люди ходят здесь стеной,

как раннехристианские народы.

Из рук вон выходящий слышен крик

вокруг!.. И, выйдя выше на дорогу,

мы будем видеть в водяных кругах

купающийся образ с грешной грудью.

Вкруг солнца мы кружочки, смысл сынов,

в толпах планет людских — как шарики мы.

24

Наверх святых из комнат выноси,

свистать всю смерть на водяные крыши!

Мне снилось, что на озере Чудском

лежу я в латах, в галочьей кольчуге,

не рыцарь я, а русский с тесаком,

на рельсах перерезанный чугунки.

Со всех дорог я вынес много книг,

я шепотом пишу, смирен, о сыне,

но если я начну писать на крик,

кто остальных, не сильных остановит?

Не выйти вновь в идею на балкон,

как с кепочкой прищуренной торгуясь…

Ах, Ванечка, их сколько по бокам,

все косточки-то русские, товарищ!

25

Ку-ку, укусим! — это нищих зов

вошел у серых птиц в радиопьесу.

Я восхищен сосной, я восхищен,

хочу я вновь чихнуть и вновь родиться.

Уж скоро двадцать лет, как вижу я

красивый рост и молодую доблесть,

упитанный и сильный он, — вожак! —

телесен ствол, как луковица, золот.

На нем мазки, как змейки в синю ночь,

желты! рог загнут за спину, балован, —

стоит сосна в саду, как светлый меч,

не боевой, а мыслящий, любовный.

С восходом иглы образуют зонт,

как с казни сна, в летальных слез оковах, —

26

я вижу сосны в коже золотой,

телесной, — жду свою, веков вакханку.

Она в саду, над ней младой анис,

садовники их моют хоботами…

Здесь по шоссе гуляем мы у нас

под фонарями виселиц бетонных.

Не сосен и не яблонь! Не висят

пока на шеях яшки-пугачевцы,

ночами ламп кругообразный свет

нам, горним, виден с виселиц — пока что!

О Русь! Тревог и горя колорит,

суровый Дант твоих земель селитры,

с ножом на душу реализму лир

уж не сбегу в иные силикаты.

27

Рифмуя рог и круг, усну у дюн,

за зрелость в сорок семь — спи в эту цифру!

Идемте в Летний Сад, идем, идем,

мне мало дней и книг, и тянет к центру.

Споем по ямбу! Ночь сквозь частокол,

с биноклями смотрители Америк,

уж крутится той стрелкой на часах

лир намагниченных — стрела Амура.

В цирюльне женщин я люблю в падеж

снимать с монеты и белить обои,

я жду тебя, но душу ты не жди,

не требуй братства, сестро, от любови.

В пруду у нас утоплена вода,

в саду до нас все возрасты созрели,

28

ты будешь вспоминать одна, всегда,

с тупыми, исступленными слезами.

Срифмую лорд и дрель, не гуманист,

на юг пою, старуха ногу косит,

земная мазь любви и дух-гимнаст,

возьму тесак и препояшу каску.

У юной ню — тяжелый глазомер,

да не войду в дупло, ни морд, ни лап ей,

о женской раковине, в Рима слог,

скажу я, как о рифме палиндромной! —

ах лих Ахилл, а все ж в пяте звезда,

о, отойди с рукой в крыло обидном, —

в ночи звенят пустые поезда,

то едут вечны женщины от дома.

29

Шел дождь, как шелк осенний, осевой…

Я с ног усну под лавкою у мира,

а кто очнулся и на север сел?

Конец июля, а никто не умер.

Никто не шел второй ногою, — лень.

И с двух сторон я жег свечу ту сучью,

до пятисот здесь утонуло лун,

ушли, как шквал, товарищи по счастью.

Мне книги в ноги больше не идут,

они ушли тропой простой, народной,

унижен уж, но не убит у бед,

я пью один свой юмор пресноводный.

Я думаю о женщине потом

с луной летящей римского портала:

30

и это сердце дрогнет и падет?..

И это сердце дрогнуло и пало.

В саду у демонов, слезу по рот,

что месяц, светел, что с колес, с педалью,

что эта сестро в голос нам поет,

что эта церковь дровяная пала.

О женщина, о римлянка по льну,

рак боевой и битый в доску через —

пятьсот и шестьдесят и семь уж лун

утопло тут! — гремит мне черной речью,

а рак рукой мне делает: идем

на дно и выпьем весь запас манящий,

и эта целость, Болдино и дом…

Прощаясь с прошлым, я машу, шумящий!

31

Живя у входа в воду, как-то раз

при мне из Леонардо двое быстрых,

те ангелы с кружками на кудрях,

как юнги Иоанна в бескозырках.

Креститель! Этой оптики рука! —

с опасностью рисуются, художник,

подслеповатые два дурака,

по возрасту не мужи даже, хуже.

Читая Леонардо Дневники,

за всеми поэтизмами посланца

я вижу рок карающей руки

и ужас указательного пальца!

Прошло шесть тысяч лун, и видим вот:

из моря пьют собаки — воду века,

32

их — стая, это вам не враг, не волк,

а хуже — в круги, други человека!

Я с ними ем всеобщей соли пуд,

ношу тяжелый наш жетон на шее,

я в эту стаю тоже попаду,

мне только срок еще не нашептали.

Моя собака бродит, как рабы,